Первое, что отметил Хью, – его невеста ни толстая, ни хромая, а когда ее лицо выплыло из светящегося тумана, он увидел, что она поразительно хороша собой.
Неизвестно почему, сердце Хью болезненно сжалось. Мгновение он стоял в полном замешательстве. Голос епископа заставил его очнуться, и он быстро подал ей руку.
Санча, прежде не замечавшая его, вздрогнула, почувствовав чужое прикосновение. Сердце ее оборвалось. Она ничего не видела от слез – только темный силуэт, казавшийся огромным в застилавшем глаза тумане. Вокруг слышался шорох одежд и шарканье ног: все занимали свои места на ступеньках храма. В горле у Санчи стоял ком, ее пальцы, которые жених сжимал в своей руке, словно окаменели. Она не осмеливалась поднять глаза на него, боясь того, что может увидеть.
Но любопытство пересилило страх, и Санча искоса взглянула на Хью, потом еще раз. Нет, он был ей незнаком – молодой, высокий, довольно приятной наружности, но все же прежде он ей не встречался. Она смотрела, как он осеняет себя крестным знамением, как шевелятся его губы, произнося молитву. «Нет, – решила она, – ни единой знакомой черты». Не мог он ежедневно навещать ее, как это утверждал лекарь. Она никогда, никогда не видела его.
Толстое багровое лицо епископа расплывалось у нее перед глазами, его слова текли как вода, не затрагивая сознания. Все мысли покинули ее, вытесненные потрясением от неизбежности происходящего и пониманием того, что ее невинная прежняя жизнь безвозвратно ушла в прошлое. Сердце у нее замерло от страха, и, когда настало время повторять слова обета, губы едва двигались. Так или иначе, теперь она была супругой незнакомца, стоявшего рядом с ней.
Наконец новобрачные и сопровождающие их вошли внутрь храма, где должна была вскоре начаться служба. Огни множества свечей отражались в разноцветных стеклах окон; смутно виднелись фигуры святых в нишах, опоясывавших стены.
Хью подвел ее к алтарю – взволнованный, будучи не в состоянии смириться с тем, как жестоко судьба обошлась с этой девушкой, лишив ее рассудка. Она была прекрасна и нежна; при взгляде на ее лучистые глаза, сочные губы его сердце начинало сильней биться в груди.
Когда шарканье ног и гул голосов стихли, раздался звучный голос епископа, служившего торжественную литургию в честь Святой Троицы. Особо были упомянуты новобрачные, после чего пропели «Агнец Божий», и служба закончилась.
Громко и торжественно зазвонили колокола. Хью подошел к епископу за благословением, вернулся и, взяв в ладони лицо молодой жены, коснулся губами ее губ.
Но она, казалось, не заметила этого, и у Хью осталось какое-то нелепое ощущение, что он поцеловал неодушевленный предмет.
Все присутствующие на церемонии устремились наружу. Хью под руку вывел новобрачную; отовсюду неслись полагающиеся случаю поздравления. Но она как будто никого не замечала, ни приветствующих людей, ни того мужчину, кто стал ей мужем. Хью чуть ли не с облегчением передал ее в руки дам, которые подошли с бархатным плащом сапфирового цвета, в тон платью, и укутали ей плечи.
Туман стал еще гуще. Кенби, Суинфорд и остальные гости стояли группками во дворе, оживленно переговариваясь и ожидая, когда подадут лошадей.
Хью бросал монеты нищим, когда к нему подошел отец.
– Ну, свершилось милостью Божьей, – с облегчением сказал Уильям Кенби и тоже швырнул пригоршню медяков нищим, которые ползали на четвереньках по земле, проклиная туман и увертываясь от слуг, которые подводили лошадей господам.
Гул колоколов, глухо вибрируя в сыром воздухе, встречал свадебный кортеж в замке. Войдя, Хью обнаружил, что зал уже наполовину заполнен гостями, исключительно людьми Суинфорда, как предположил Хью, поскольку не видел ни одного знакомого лица. Большинство гостей были уже пьяны.
Хью занял место во главе стола, его супруга села рядом. Она двигалась как сомнамбула, а за столом сидела неподвижно, безучастно глядя на блюда с угрем в переливающемся перламутром желе и рыбой всех сортов и видов: в соусе, печеной, жареной, приправленной специями и украшенной маринованными овощами. Из кухни в зал непрестанно сновала целая армия слуг, разнося сладкое: кремы, печенья, крохотные сахарные кексы, припудренные толчеными пряностями, засахаренные фиги и груши, вино и опять вино.
Сколько Хью ни старался, он не мог уговорить новобрачную поесть. Не удавалось это и дамам, сидевшим рядом с ней.
– Пусть с ней возятся женщины, – посоветовал сыну Уильям Кенби. – Девчонки в ее возрасте все с причудами. Кто может сказать, что у них в голове?
Молодой человек, сидевший по другую руку от отца Хью, облокотившись о стол, выкрикнул:
– Они как дикие лошади, их надо объезжать!
Его слова были встречены за столом взрывом хохота, а толстяк с набитым ртом поднял кубок, приветствуя Хью.
– Что за свежее, миленькое личико, – вздохнул толстяк, прожевав. – С удовольствием оказался бы на твоем месте нынче ночью.
За этим последовал тост и множество крепких шуток. Чем дольше длился пир и чем обильнее лилось вино, тем грубей становились остроты и громче хохот гостей.
Хью пил и смеялся со всеми, потому что именно этого все ждали от него. Однако время от времени его взгляд устремлялся к бледному, гордому лицу девушки в сапфировом платье. Старый боров был прав. Она была прелестна: хрупкая, какими бывают девушки в этом возрасте – уже не девочки, еще не женщины. Но уже можно было безошибочно представить, какой неотразимой станет ее расцветшая красота, на что намекала белоснежная грудь, видневшаяся в кокетливом декольте ярко-синего платья. Больше всего трогала ее невинность, детское лицо, печальные глаза в тени черных ресниц. Хью неожиданно почувствовал себя несчастным; в нем вспыхнул гнев на судьбу, может быть, на Бога. Что ему делать с ней? Ситуация была неразрешимой, и оттого он пил кубок за кубком, пытаясь заглушить угрызения совести и душевную боль.
В зале появились музыканты. Двое мужчин в цветных чулках и алых атласных камзолах несли арфу. За ними следовала женщина в пунцовом платье, широкие рукава которого развевались, когда она взмахивала полными руками. Ее сопровождала целая толпа в столь же ярких одеждах и с разнообразными инструментами в руках. Среди них был и трубадур с блестящими напомаженными волосами и сильно подведенными глазами. Он играл на лютне и пел сладким голосом, восхваляя красоту новобрачной.
Полуприкрыв глаза, он сравнивал ее красоту с красотою розы, губы – с кораллами, сияние глаз – с блеском драгоценных камней. Но Санчу, казалось, ничуть не трогали дифирамбы напомаженного трубадура. Она сидела очень прямо, устремив невидящий взор прямо перед собой, все с тем же печальным и покорным выражением, с которым она появилась в храме несколько часов назад. Воспев, как полагалось, красоту новобрачной, музыканты заиграли веселую и громкую музыку, чтобы благородная компания, утолив голод и жажду, могла потанцевать.
Позже щебечущие дамы увели новобрачную из зала. Он заключил, что они направились в гардеробную. Хью спокойно поглядывал на элегантных подружек невесты, заглядывавших на дно не одному кубку, и пришел к выводу, что на их поведении сказывается немалое количество выпитого ими. Последний час они беспрестанно хихикали; казалось, все вызывает у них веселье. Хью понял, что одна из них, рыжеволосая и тощая, с длинной шеей дама, – это вторая жена Суинфорда. Она была ненамного старше новобрачной. Другие тоже приходились родственницами Суинфорду.
К этому времени большинство гостей покинули стол и присоединились к танцующим, цепочкой двигавшимся по залу. Музыканты старались изо всех сил – от визгливых, оглушительных звуков у Хью разболелась голова. А может, причиною тому было вино?
Хью слишком много выпил огненного бургундского, стараясь избавиться от непрошеных мыслей. Он подошел к краю возвышения, на котором стоял стол, и смотрел вниз на танцующих, разговаривая с Томасом Суинфордом и отцом, а еще больше слушая их и других людей, имена которых он, едва узнав, тут же забывал.
Тот, кого Суинфорд называл Пьером, был высок, имел неприятное, со впалыми щеками лицо, покрытое глубокими оспинами, которое к тому же кривил в отвратительной гримасе. В одном ухе у него висела золотая серьга; его башмаки из тонкой разноцветной кордовской кожи сверху были украшены маленькими колокольчиками.
Суинфорд, глаза которого горели как угли, цеплялся за плечо этого человека, чтобы не упасть.
Другой был неимоверный толстяк средних лет, следующий – молодой человек в щегольском берете пурпурного цвета. Кто-то сообщил Хью, что он будто бы приходится племянником архиепископу Арунделу. И в самом деле, говорил молодой человек как богач, то есть главным образом похвалялся.
– Когда я последний раз был в Кале, то приобрел там полдюжины гончих, какие работают по крупному зверю, чтобы охотиться на оленей.
– А я люблю ходить на зайцев и цапель, – откликнулся толстяк. – Предпочитаю соколиную охоту, но сейчас для птиц не сезон, – вздохнул он с сожалением.
Хью понял, что имеется в виду время с мая по август, когда у соколов линька и они не могут летать. Хью всегда считал, что соколы не оправдывают хлопот. Конечно, они мало едят, и у них не бывает блох, но в то же время от них нельзя ждать любви и преданности гончих. Но сейчас он промолчал, не стал высказывать своего мнения. Да толстяк не дал бы и слова вставить. Он завладел разговором и теперь выкладывал слушателям свой запас охотничьих историй. Он громогласно рассказывал очередную из них, когда Хью посмотрел через плечо и увидел четырех смеющихся подружек невесты, ведущих Санчу обратно к столу.
Толстяк тоже обратил внимание, и его явно поразила новобрачная, поскольку он тут же заорал по-французски:
– Ле вуа! Ле вуа! – Такой клич издают охотники, когда видят лань, и означает он «Вот она! Вот она!».
Суинфорд, в восторге от шутки толстяка, радостно засмеялся и, хлопнув Хью по спине, подтолкнул вперед.
– Ату ее! Ату ее, сэр! – крикнул он, поддерживая толстяка, и закатился безудержным смехом, отчего глаза его превратились в щелочки.
– Время вести новобрачную в спальню! – пропел Уильям Кенби.
Не успели эти слова слететь с его губ, как тут же были подхвачены Суинфордом и его компанией. Музыка стихла, танцы прекратились, и гости принялись во всю силу легких кричать то же самое, пока клич не зазвучал, словно песня:
– Новобрачную в спальню!
Гости окружили Хью тесным кольцом. Перекрывая шум и непристойные выходки, Суинфорд стал рассказывать скабрезный анекдот о косоглазом рыцаре, опростоволосившемся в первую брачную ночь.
Хохот, казалось, сотрясает могучие стены.
Стиснутый со всех сторон Хью неожиданно заметил, как к Санче подсел лекарь Кроул. Он и не подозревал, что тот находится в зале. В просвет между головами Хью увидел, что Кроул поднес Санче кубок и стал уговаривать выпить, причем уговаривать настойчиво, но она отворачивалась с немым отвращением. Кроул склонился над ней и стал что-то быстро говорить. Неизвестно, что он ей сказал, но она смягчилась и пригубила предложенный напиток.
Увлекаемый буйной толпой гостей, Хью оказался близ Санчи, которую не в меру развеселившиеся дамы, наступая на шлейфы своих платьев, с визгом пытались вытащить из-за стола.
Санча, вцепившись одной рукой в стол так, что пальцы ее побелели, отчаянно сопротивлялась. Наконец ослабевшая от смеха рыжая дама обнаружила ее уловку и принялась по одному отрывать ее пальцы от стола. Сопротивление Санчи слабело.
В этот момент кто-то сунул Хью кубок с вином. Уголком глаза он заметил, как его супруга покачнулась. Если бы не его рука, вовремя поддержавшая ее, она, несомненно, упала бы. Но от резкого движения вино выплеснулось из кубка, оставив на платье большое темное пятно от лифа до подола.
– Целуйтесь! Целуйтесь! – требовала хмельная толпа.
Хью привлек опирающуюся на его руку Санчу и запечатлел деликатный поцелуй на ее крепко сжатых губах. Из толпы гостей раздались гиканье и вой, сопровождаемые насмешками.
– Да он даже поцеловать новобрачную не умеет! – смеялись вокруг.
Кто-то погрубей кричал:
– Может, его научить? Я с радостью покажу, как это делается!
Хью осушил кубок, отставил его в сторону и сказал со смехом:
– Хватит, хватит с вас. Вам еще один поцелуй – забава, а мне что потом прикажете делать?
Все расхохотались, но тут же принялись снова требовать громче прежнего, пока их вопли не стали оглушительными.
Видя, что иного способа заставить гостей угомониться нет, Хью стиснул Санчу в объятиях и прильнул к ее губам в страстном поцелуе. Он чувствовал сопротивление, ее ужасное смятение, понимал, что должен сейчас же отпустить ее. Но вино ударило ему в голову, от близости ее тела огонь пробежал по жилам, сердце тяжело забилось в груди. Ладони ощущали ее податливость, тепло, нежность ее тела. В нем вспыхнуло безумное желание покрыть всю ее поцелуями, ласкать и так стиснуть в объятиях, чтобы они почувствовали себя единым существом. Голова у него кружилась, кровь шумела в ушах, и он не слышал восторженных криков толпы, забыв обо всем.
Насильственная, чуть ли не варварская грубость поцелуя возбудила в Санче протест. Возмущенная, испуганная, она что есть силы оттолкнула хмельного мужа.
Хью, застигнутый врасплох, отшатнулся и сделал шаг назад, чтобы сохранить равновесие. Он увидел, как поднялась, замахиваясь, ее рука, но был слишком пьян, чтобы вовремя увернуться. Она ладонью с размаху ударила Хью по щеке так, что в ушах у него зазвенело. Но что по-настоящему изумило его, так это громко произнесенное по-английски короткое непристойное словцо, которое слетело с ее нежных французских губок.
Где эта леди научилась этому? Щека у него горела, словно ошпаренная кипятком, но даже это не помешало ему рассмеяться. Толпа пришла в неистовство, встретив эту эскападу оглушительным хохотом. Раздались восторженные крики; Хью уловил один:
– Еще и дня не женаты, а уже ссорятся!
Санча резко отвернулась, охваченная стыдом и гневом. Ей хотелось провалиться сквозь землю, но деваться было некуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41