надо так надо.
Когда Ната приехала, Горюнов посвятил ее в суть дела.
Не вдаваясь в подробности, он сообщил, что у одной женщины задержан офицер Советской Армии. Старший лейтенант. Есть основания полагать, что это Малявкин, хотя точно пока ничего неизвестно. (О наличии у задержанного документов на имя Николая Задворного Горюнов тоже не упомянул.)
– Будем опознавать, – закончил Горюнов. – Поэтому я и попросил вас приехать. Мы рассчитываем на вашу помощь.
– Пожалуйста, – смутилась Ната. Щеки ее залились румянцем. – Если надо… Только что я должна делать? Вы уж мне растолкуйте, пожалуйста.
– Охотно, – согласился Виктор и разъяснил Нате, каким образом проводится опознание. – Главное – не теряйтесь, – приободрил он оробевшую девушку. – Ничего страшного!
Внимательно выслушав Горюнова, Ната удивилась:
– Я все поняла, но… Но зачем?
– Что – зачем? – не сообразил Горюнов.
– Зачем понадобилась я, к чему это, как вы говорите, опознание?
– То есть как к чему? – начал сердиться Горюнов.
– Нет-нет, – заторопилась Ната, – вы меня неправильно поняли. Я, конечно, сделаю все, что надо, только… У вас ведь есть фотография Малявкина, так зачем я?
– Ах, вон оно что! – усмехнулся Горюнов. – Фотография, конечно, есть, но, чтобы достоверно (он подчеркнул это слово) установить личность задержанного, фотографии мало. Когда есть люди, лично знающие задержанного, во избежание ошибки проводится опознание. Понятно?
Ната молча кивнула.
– Вот и хорошо, – сказал Горюнов. – Приступим.
В кабинете, в котором находился задержанный, к стене было приставлено четыре стула. На одном, посредине, свесив голову вниз, уронив руки на колени, сидел тот, кто назвался Задворным. На остальных стульях сидели, в таких же позах, оперативные работники в штатском, примерно того же возраста, что и задержанный. Напротив за письменным столом сидел еще один чекист.
Как только Горюнов с Натой вошли в комнату, задержанный выпрямился и с испугом уставился на Нату. Краска начала медленно сползать с его лица, он до синевы побледнел, но через какое-нибудь мгновение щеки у него запылали.
– Не надо… – с отчаянием сказал он, хватаясь левой рукой за горло. – Не надо. Я все скажу. Сам. Я не Задворный: моя фамилия Малявкин. Борис Семенович Малявкин.
Все было ясно. Нате не пришлось и рта раскрыть. Проводив взволнованную донельзя девушку и успокоив ее, насколько мог, Горюнов, не ожидая Попова и Константинова (нужды в них теперь не было), приступил к допросу.
Допрос он вел умело, обдуманно, не спеша. Заполнив графы анкетных данных – фамилия, имя, отчество, год и место рождения задержанного, – Виктор закурил и сказал:
– Итак, с формальностями, кажется, покончили. Теперь черед за вами: рассказывайте.
– Что рассказывать? – уныло спросил Малявкин. – Что?
– Все, – жестко бросил Горюнов. – Все. Всю свою жизнь. Только – правду. Учтите, что ваши показания я запишу, и если что окажется не так, разойдется с истиной, тогда… Тогда мы вынуждены будем вас изобличать, и тут уж вам придется пенять на себя.
Малявкин прерывисто вздохнул и поерзал на стуле. Криво улыбнулся.
– Что же, с самого рождения рассказывать?
– Можно и с рождения, только покороче, а вот уж когда дойдете до войны, до самых первых ее дней, попрошу не стесняться. Тут поподробнее, поконкретнее: факты, события, люди. Где воевали, как, в каких частях – все, шаг за шагом. Абсолютно все, ничего не утаивая. До сегодняшнего дня. Ясно?
Малявкин еще раз вздохнул, попросил воды (Виктор подал ему стакан) и тихим, срывающимся голосом начал рассказывать. Он рассказал, как учился в школе, в консерватории, перечислил своих друзей, вспомнил первые дни войны, уход добровольцем на фронт…
Горюнов слушал молча, внимательно, не перебивая, изредка только, записывая главное, просил минутку подождать, говорить помедленнее.
Малявкин постепенно приободрился, стал говорить громче, увереннее. Он назвал училище, которое окончил в начале войны, части, в которых служил, места, где воевал. Но если, рассказывая об училище, о первых боях, в которых принимал участие, Малявкин не скупился на подробности, вдавался в детали воинской жизни, то чем дальше, тем подробностей становилось меньше, оставались одни наименования частей, фамилии командиров да беглое описание мест, в которых часть вела бои. Почти ничего не рассказав о соединении, в котором якобы служил последний год, он скороговоркой сообщил, что с разрешения командования получил после легкого ранения отпуск в Москву, где и провел два последних месяца, живя у знакомых.
Горюнов так ни разу его и не перебил, не задал ни единого вопроса, тщательно фиксируя все сказанное Малявкиным.
О Людмиле Сбойчаковой Малявкин сказал так:
– Сбойчакова? Что я могу о ней сообщить? Познакомились мы случайно. В парикмахерской. Девушка она из себя ничего, а наше дело – фронтовое. Понимаете? Ночевал у нее два-три раза да вот теперь, после этой истории в прокуратуре. Вы, конечно, знаете? И дернул же меня черт, простить себе не могу! Разобрались бы, отпустили, а я – бежать. Ведь это надо же! Идиот! Какой идиот!..
Скворецкий вошел в кабинет, когда Малявкин уже заканчивал свой рассказ. Сделав знак Горюнову продолжать допрос, он сел и стал читать листы бумаги, исписанные Виктором.
– Продолжим, – повернулся Горюнов к Малявкину. – Итак, что было дальше?
– Дальше? – Малявкин смущенно ухмыльнулся. – А что же дальше? Вроде бы я все сказал, товарищ начальник. Добавить мне нечего.
– Все? – недобро спросил Горюнов. – Добавить нечего? Ладно. Так и записали. А теперь ответьте на такой вопрос: каким образом у вас оказались документы на имя Задворного? Где вы их получили? Откуда?
– Ах да, документы… Виноват. Совсем упустил из виду. Тут, понимаете, такая история. Когда убежал я из прокуратуры, перепугался страшно. Жизни был не рад. И документов – никаких: забрали, когда задерживали. Как нарочно, на другой день встретил одного дружка. Фронтового. Ну, рассказал ему, что и как. Он, конечно, изругал меня, но дал свое удостоверение. Чтобы домой, то есть до своей части, добраться. Там бы я все доложил по начальству, а документы бы ему вернул… Вот как оно случилось.
– Любопытно, – усмехнулся Горюнов. – И на этом удостоверении вашего «дружка», как вы утверждаете, оказалась ваша фотокарточка? Ваша, а не кого-нибудь другого. Это каким же образом?
– Ах, фотокарточка… – замялся Малявкин, – это… Это не моя карточка – его. Мы… Мы очень похожи друг на друга. Нас в части даже, бывало, путали. Да-да, честное слово…
– Ах так? Даже путали? Ну что же, и это записано, – спокойно сказал Горюнов. – Что вы еще можете добавить к своим показаниям?
– Добавить мне нечего, – отозвался Малявкин и снова криво ухмыльнулся. – Я сказал все – все, как есть.
– Еще один вопрос. Вы из прокуратуры, когда бежали, прямо к Сбойчаковой отправились или куда по дороге заходили?
Малявкин наморщил лоб, словно стараясь припомнить, потом беспомощно развел руками и сказал:
– Куда же заходил? Нет, вроде бы никуда не заходил. Пошел к Сбойчаковой.
Скворецкий кончил читать записанные Горюновым показания Малявкина и сурово, в упор посмотрел на него. Посмотрел, но ничего не сказал, только молча кивнул Горюнову; продолжайте, мол, продолжайте.
Горюнов протянул Малявкину страницы протокола допроса:
– Прочтите и подпишите. Что записано неверно, скажите. Если ошибся, исправим.
Малявкин быстро пробежал все страницы и, помедлив секунду, подписал.
– Скажите, Малявкин, – спокойно, очень спокойно спросил Горюнов, – вы намерены говорить правду?
– П-правду? – Малявкин стал заикаться. – Так я и говорю правду.
– Все, что вы говорите, – ложь. Ложь и ложь! – резко сказал Горюнов.
– Но я не лгу, товарищ начальник. Все, что я сказал, – правда.
– И то, что после побега из прокуратуры отправились прямо к Сбойчаковой, ни к кому не заходя, тоже правда? Вы что, не узнали того, кто вас опознал? Может, снова надо пригласить племянницу профессора Варламова? Она вам многое напомнит.
Малявкин вскинул руку к лицу:
– Она?.. Ната?.. Она вам рассказала? Нет, я сам. Сам. Скажу все…
– Нет уж, хватит, – жестко перебил Горюнов. – Мы вас достаточно слушали. Теперь говорить буду я, а ваше дело слушать и отвечать на вопросы. Я вас предупреждал. Потрудитесь сообщить – только правду, – как, каким путем, с какой целью вы приехали в Москву?
– Я же вам говорил, – с тоской произнес Малявкин. – Я получил отпуск. Вот и приехал. В мае…
– В мае? А сейчас июль! На какой же срок вам предоставили отпуск?
– Отпуск я получил на три месяца.
– Вот ваши документы. – Горюнов подошел к своему столу и приподнял лежавшую с края пачку документов. – Не Задворного, а Малявкина. Так, кажется, ваша подлинная фамилия? Ваше заявление, будто вам был предоставлен отпуск, ничем не подтверждается. Судя по документам, вы ехали не в отпуск, а в командировку. Какую командировку? С какой целью?
Малявкин перевел дыхание и машинально провел рукой по лбу, отирая выступивший пот.
– Ах, это? – сказал он. – Так тут же все проще простого. У нас в части посчитали неудобным оформлять поездку как отпуск, вот командование и приказало выписать мне командировочное предписание.
– Командование? – вмешался Скворецкий. – Какое командование?
– К-как к-как-кое? – опять начал заикаться Малявкин. – Я в-вас не п-понимаю…
– Отлично понимаете, – зло сказал Скворецкий и кивнул Горюнову: ладно, продолжай. Посмотрим, что будет дальше.
Виктор поплотнее уселся в кресле и задал новый вопрос:
– Вы приехали в Москву один или…
– Один, – поспешно ответил Малявкин.
– Один? – В голосе Горюнова послышалась угроза. – Это точно?
– Да, – неуверенно произнес Малявкин. – Один. Хотя… если быть точным…
– То есть?
– Видите ли, я ехал один, но одновременно со мной в Москву ехал мой товарищ…
– Ах вот как?.. И это вы называете – один? Как фамилия этого товарища? Имя?
– Гитаев. Матвей Александрович Гитаев. Старший лейтенант.
– Где вы взяли продовольственные аттестаты, которыми пользовались в Москве?
– В части. Где же еще?
– В части? А как появилось в аттестате целое отделение солдат? Тоже в части вписали? Да вы, я вижу, шутник!
– Я не знаю, ничего не знаю… Это не я. Это Гитаев. Он все делал.
– Он? А на продсклад тоже он ходил? Один?
– Нет, на продсклад мы ходили вместе.
– Ах, вместе? И так-таки ничего не знаете? Полно!
Вопросы сыпались один за другим, и каждый требовал конкретного ответа.
Теперь Малявкин уже беспрестанно отирал пот, облизывал верхнюю губу. Он все больше и больше путался, ответы его были маловразумительными.
– Где остановился Гитаев в Москве, у кого? – внезапно спросил Скворецкий.
– Гитаев? – замялся Малявкин, собираясь с мыслями. – Я – я не знаю. Он мне не говорил.
– Не говорил?! Значит, прикажете понимать, вы жили в Москве не вместе, а порознь? Отвечайте.
– Мы… то есть я… мы жили порознь. – Малявкин говорил с отчаянием. – Хотя нет, вместе.
Малявкин вспомнил Нату и сообразил, что тут лгать бессмысленно: все, что знает Ната, знают, по-видимому, и следователи. Да, запутался он, заврался. Что делать? Что говорить? Малявкин смолк.
– Кстати, – настаивал Скворецкий, – почему, рассказывая о том, куда вы кинулись из прокуратуры, вы умолчали о Варламовых?
– Варламовы? – забормотал Малявкин. – Профессор Варламов? А что, что я должен сказать?
– Ну что сказать, это уж вам знать.
– Но, товарищ майор…
– Гражданин, – жестко сказал Скворецкий. – Гражданин майор. Товарищей больше для вас здесь нет, запомните. Итак, почему вы молчите о Варламовых? Думаете, не знаем? Наивно!
– Нет, я так не думал. Просто… просто я не хотел впутывать профессора в эту историю.
– В какую историю?
Малявкин не ответил. Он сидел понурясь, покусывая губы и молчал.
– Вот что, Малявкин, – заговорил Скворецкий. – Пора понять, что вы изобличены. Факты против вас. Все, что вы тут рассказали (майор приподнял со стола протокол допроса), – ложь. Ложь и чепуха. Ни слова правды. Ваша ложь обернулась против вас. Вы думаете, мы не знаем, что ваше удостоверение личности – фальшивка? Командировочное предписание – фальшивка. Продовольственный аттестат – опять фальшивка. И вам это превосходно известно. К чему же лгать? Нет, так дело не пойдет. И в молчанку играть не выйдет. Мой вам совет: одумайтесь. Пока не поздно, расскажите все. Сами. С самого начала. Не ожидая, пока мы начнем вас изобличать. Вас следователь уже предупреждал о последствиях. Сейчас мы вам предоставляем последнюю возможность. Ясно?
– Да, това… гражданин майор. Ясно.
– Кстати, куда вы девали финку, которой там, в прокуратуре, ударили начальника продовольственного склада?
На лице Малявкина проступило выражение неподдельного изумления:
– Я?.. Ударил?.. Но я никогда в жизни не держал финки в руках. Это… это неправда.
Малявкин вдруг уронил лицо в ладони и горько, взахлеб разрыдался. Во всей его фигуре было что-то мальчишеское: жалко вздрагивали плечи, вздрагивал смешной хохолок на затылке. Он плакал, как маленький ребенок, которого несправедливо обидели. Скворецкий долго, внимательно смотрел на него, потом задумчиво произнес:
– Что, тяжело? Понимаю. Очень тяжело. Но выход один – говорить правду. Только правду…
Малявкин молча, не отрывая рук от лица и продолжая всхлипывать, несколько раз судорожно кивнул головой.
– Вот и отлично, – сказал Кирилл Петрович. – Идите-ка сейчас в камеру, соберитесь с мыслями, потом поговорим. Условились?
– Зря вы его отпустили, Кирилл Петрович, – с недовольством сказал Горюнов, когда конвойный вывел Малявкина из кабинета. – Зря! Он бы сейчас все выложил.
Майор поморщился:
– Никуда он, Малявкин, не денется, некуда ему деваться. Часом раньше, часом позже, но он все расскажет. Уверен. Надо дать ему возможность прийти в себя, все обдумать, припомнить. Дело пойдет куда лучше, надежнее, достовернее. И потом, признаюсь тебе, смущает меня одна вещь – насчет финки. Понимаешь, верю я ему, что он финку в руки не брал, верю, а Попов, помнится, говорил, что финкой его пырнул именно Малявкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43