Установка сантехники, советую всем
Оружие разворовывается. Повсюду создаются отряды милиции. Начинаются настоящие бои. В Барселоне в ожесточенных сражениях между мятежными солдатами и кое-как вооруженной толпой горожан погибают пятьсот человек. В ночь на 20 июля в Мадриде сжигают пятьдесят церквей. На следующий день две тысячи пятьсот офицеров, солдат и фашистов-добровольцев баррикадируются в армейских казармах. Шахтеры-коммунисты из Астурии подрывают ворота динамитом. Происходит массовая резня офицеров. Парадный плац напоминает поле, покрытое листьями цвета хаки. Среди этих страшных трагедий почти незамеченным осталось одно менее значительное событие: 25 июля сгорел женский монастырь в Сан-Люке.
Снова, как в 1909 году, толпа простолюдинов с факелами, дубинами и ружьями в руках ворвалась в монастырь.Монсеррат Мартинес, матушка-настоятельница, пытается увещевать разбушевавшихся мужиков.Но они еще сильнее разъяряются. Большинство из них очень молоды, некоторые – совсем подростки. Они принадлежат к тому типу людей, которые через несколько месяцев станут основными участниками конфликта и с той, и с другой стороны. Это юные убийцы Испании, те, кому жестокость доставляет удовольствие.Они неуправляемы.Несколько погромщиков тащат матушку-настоятельницу во двор и формируют импровизированную расстрельную группу из семи человек. Она молится.Сейчас еще никто не знает, смогут ли они переступить эту последнюю черту.Они ставят ее к стене и, отойдя на несколько ярдов, выстраиваются в шеренгу. Внезапно Монсеррат понимает, какой страшный грех собираются совершить эти люди. Она поднимает руку, дабы осенить их крестным знамением.Раздается нестройный залп. Мать Мартинес, схватившись за грудь, на которой алыми лилиями расползлись пятна крови, сползает по стене на булыжники двора. Ее раскрытые веки слегка вздрагивают.Воодушевленные, юнцы бросаются на поиски новых врагов. Схваченного возле алтаря священника тоже волокут во двор. Ему показывают распростертое тело Монсеррат, и он умоляет их позволить ему исповедоваться перед смертью.– Исповедуйся нам! – презрительно кричит ему мальчишка лет девятнадцати. – Покайся, что ты фашист и изменник родины!Когда они в него стреляют, священник все так же стоит на коленях. Он падает и замирает, почти касаясь тела Монсеррат.Разумеется, Церковь является наименее защищенным и вызывающим наибольшее раздражение придатком государства. Но почему-то никто так толком и не может объяснить, откуда эта злость. Кажется, она просто живет в людях, кроваво-красная и неумолимая. В одной только провинции Барселона суждено погибнуть тысяче двумстам священникам, монахам и монахиням. А во всей Испании это число достигает семи тысяч. Десятки тысяч невинных жертв унесет эта война.А заполнившая монастырь толпа все разрастается и набирает силу.И звереет.Сестер пинают ногами и избивают, даже пожилых и немощных. Двое молодых подонков пытаются отрезать руки монахине, которую они никак не могут заставить прекратить молиться.В кухне на столе несколько мужиков насилуют самую молодую из сестер, семнадцатилетнюю послушницу, а потом убивают ее.Сестру Риту Фабрегас бросают в колодец, и еще в течение четверти часа оттуда доносятся ее стоны. Двух других монахинь запирают в келье с горящими матрасами.Вечернее небо окрашивается в красный цвет.Около семи часов вспыхивают балки крыши огромного здания, и вскоре языки пламени высотой в сотни футов взметаются ввысь. От их света тускнеет закат. Они парят в небе, не давая опуститься ночной мгле. Но спустя несколько часов огонь начинает ослабевать, подрагивать и, наконец иссякнув, устало сникает. Пожарище окутывает тьма. Обгоревшие перекрытия проваливаются, брызнув мириадами раскаленных углей, и тысячи черепичных плиток сыплются вниз, образуя гигантскую дыру, разверстую в ночное небо.Частички сажи медленно плывут вниз на деревню, которая на протяжении многих столетий, словно маленькая попрошайка, цеплялась за дорогую юбку монастыря. Пожар стихает.Но где-то Испания еще продолжает гореть.
– Мы можем сказать, что она служанка, – предложила Кончита.– Служанка? – переспросил Франческ.– Да, служанка, – уже более твердо проговорила Кончита. – Приехала к нам работать.– Кто нам поверит? – скептически спросил он.– А почему нам должны не поверить?Мерседес уставилась на остриженную голову девушки, на весь белый свет кричавшую, кому она принадлежит, – молодой монахине, сбежавшей из монастыря во время вчерашних событий. Кончита нашла ее шедшую куда глаза глядят по полю, и привела в дом. Несчастную монашку раздели, умыли и натянули на нее одну из сорочек Кончиты. Девушку била безудержная дрожь, несмотря на то что ее укутали в одеяло, а ночной воздух был жарким и душным от запаха гари.– Всю прошедшую неделю я обивал пороги разных начальников, выпрашивая у них пулеметы, чтобы у рабочих было чем защищаться от армии, – с горечью в голосе произнес Франческ. – И как, ты думаешь, отнесутся ко мне люди, когда я скажу им, что мы взяли служанку?– Сейчас речь идет не о твоей репутации, а о жизни девочки, – заявила Кончита.Когда Франческ взглянул на монашку, та невольно вздрогнула.– Они тебя как-нибудь обидели? – небрежно задал он вопрос.– Они швыряли в нее камни! – вместо девушки ответила Кончита. – У нее рана на плече. Мерседес ее перевязала. – Взяв монашку за руку, она ласково спросила: – Ты не возражаешь против того, чтобы пожить здесь под видом служанки до тех пор, пока мы не сможем отправить тебя домой?Монашка затрясла головой и вдруг жалобно и протяжно завыла.– Ее зовут Матильда Николау, – сказала Кончита, обнимая девушку за плечи.– Что ж, Матильда Николау, – грубовато пробасил Франческ. – Не вой. Тебе, девка, нечего бояться.Молча сидевшая за столом Мерседес таращила глаза на молодую монахиню. Матильда была дородной, не слишком красивой девушкой с голубыми глазами и покрасневшими от слез веками.– Бояться-то ей есть чего! – рявкнула на Франческа Кончита. – Если ее поймают, твои драгоценные анархисты перережут ей горло.– По крайней мере, сегодня ей придется переночевать у нас, – заявила Мерседес. – Она совсем измучена. Может лечь со мной.– В таком случае проводи ее к себе, – кивнула Кончита.Мерседес – настолько же смуглая и изящная, насколько монашка бледная и неуклюжая, – встала и взяла ее за руку. Когда она повела Матильду по лестнице, та перестала плакать и устало вытерла слезы. На верхней ступеньке она споткнулась, Мерседес ее поддержала.– Ложись в постель, – сказала она девушке. – Я сейчас умоюсь и приду.В тот день Мерседес вместе с несколькими жителями деревни ходили смотреть на сгоревший монастырь, и теперь ее волосы пахли гарью. Но с мытьем головы придется подождать до завтра. Заскрипела кровать – Матильда нырнула под одеяло. Тесновато будет, но как-нибудь уместятся. Мерседес слышала, как монашка шмыгает носом.– Ты откуда приехала? – спросила она, вытираясь полотенцем.Молчание. Затем:– Из Сиджеса.– Тебе надо попытаться вернуться туда.– Угу.– Сколько тебе лет?– Двадцать четыре, – тихо проговорила Матильда. – А тебе?– Восемнадцать. – Мерседес надела через голову ночную рубашку и тряхнула черными локонами, чтобы выпростать волосы из-под воротничка. – Давно ты уже в монахинях?– Я только готовлюсь.– Как это? Послушница, что ли?Из-под одеяла на Мерседес уставилось бледное лицо Матильды.– Я еще не давала монашеских обетов.– А собираешься? Даже сейчас, когда монастыря больше нет?– Собираюсь.– Неужели ты действительно хочешь стать монахиней?– Да.Стягивая волосы лентой на затылке, Мерседес села на край кровати. Матильда с восхищением смотрела на нее. Сама-то она никогда не имела такого гибкого и изящного тела, да и такое лицо редко можно было встретить в стенах монастыря.– А мы – анархисты, – заметила Мерседес и с некоторой иронией в голосе добавила: – Между прочим, мой отец – лидер местных анархистов. Видела, как он хромает? Этот подарок он получил от guardia civil в 1909 году.Натянув одеяло до самого носа, Матильда беспокойно заерзала. Мерседес заметила, что у нее грубые и красные от работы руки.– Да не смотри ты так. Мы тебя не съедим, – сказала она, разглядывая монашку. – Значит, ты вчера сбежала из монастыря?– Я хотела остаться. Чтобы защитить старших сестер. Но мужики начали швырять камни, и сестра Инмакулада – она моя духовная наставница – вытолкала меня в сад и приказала бежать. Я очень испугалась… – У Матильды так воспалились глаза, что до них было больно дотрагиваться. Она запустила пальцы в волосы на висках и, раскрыв рот, словно маленький ребенок, протяжно, на одной ноте, заревела.Мерседес с сочувствием смотрела, как страдает молодая монашка, не решаясь, однако, попытаться успокоить ее.– Ну почему? – сквозь слезы вопрошала Матильда. – Почему они так поступают с беззащитными священниками и монахинями?– Потому что вы слишком долго жрали со столов богатеев и власть имущим. Потому что вы никогда не голодали вместе с бедными и обездоленными.– Да я в жизни не ела за столом богача!– А на чьей стороне всегда стояла Церковь? На стороне эксплуататоров! А деньги получала из карманов бедняков. – Голос Мерседес звучал, как волнующая музыка. – Каждая смерть, каждое рождение, каждая свадьба рабочего человека значили для вас новые доходы, плату за несколько минут вашего нечленораздельного бормотания. В противном случае все это считалось незаконным. Подумать только, вы, никогда не вступающие в брак, запрещали нам разводиться!– И поэтому теперь можно убивать и насиловать монахинь?– Я не сказала, что одобряю это.– Но ты одобряешь стремление толпы уничтожить Церковь.– Церковь сама себя уничтожила, – спокойно проговорила Мерседес, – и давно уже. Церковь – это заброшенный дом. Пора заколотить в нем двери.– Больно у тебя ловко все получается, – с горечью сказала Матильда.– Ты спросила – я попыталась ответить.– Но тебе только восемнадцать лет… Ты просто повторяешь слова своего отца, ведь правда же? Скажи, Мерседес, сама-то ты веришь в них?– А скажи, Матильда, сама-то ты веришь в своего Бога? – насмешливым эхом отозвалась Мерседес.– Мне надо помолиться.Выскользнув из-под одеяла, Матильда встала на колени возле кровати. Она уткнулась лбом в сложенные в молитвенном жесте покрасневшие руки и принялась что-то беззвучно и быстро бормотать.Мерседес молча наблюдала. Ей было жаль, что сгорел монастырь. Казалось, она лишилась части себя. Но не части своей живой плоти, а чего-то мертвого, бесчувственного. Это как отрезать волосы. Когда они падают под ножницами, их почему-то жалко, но потом приходит ощущение легкости. Словно сброшено ненужное бремя…Снизу доносились голоса о чем-то спорящих родителей. Слова были неразличимы, но они звучали зло. Матильда встала. Мерседес откинула край одеяла, чтобы девушка могла лечь. Тело монашки пахло мылом, которым мыла ее Кончита.– Выключить свет? – спросила Мерседес. Матильда опустила распухшие веки.– Да.Они молча лежали в темноте. Каждая думала о своем. Голоса Франческа и Кончиты становились все приглушеннее и наконец совсем растворились в тишине.Мысли Мерседес вернулись к главной теме ее раздумий последних двух недель. Война. Она наконец пришла.От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.Мерседес чуть заметно приподняла брови.– Разве? А почему?– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.– Однако именно так и получилось.– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.– А у тебя здесь кто-нибудь есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Снова, как в 1909 году, толпа простолюдинов с факелами, дубинами и ружьями в руках ворвалась в монастырь.Монсеррат Мартинес, матушка-настоятельница, пытается увещевать разбушевавшихся мужиков.Но они еще сильнее разъяряются. Большинство из них очень молоды, некоторые – совсем подростки. Они принадлежат к тому типу людей, которые через несколько месяцев станут основными участниками конфликта и с той, и с другой стороны. Это юные убийцы Испании, те, кому жестокость доставляет удовольствие.Они неуправляемы.Несколько погромщиков тащат матушку-настоятельницу во двор и формируют импровизированную расстрельную группу из семи человек. Она молится.Сейчас еще никто не знает, смогут ли они переступить эту последнюю черту.Они ставят ее к стене и, отойдя на несколько ярдов, выстраиваются в шеренгу. Внезапно Монсеррат понимает, какой страшный грех собираются совершить эти люди. Она поднимает руку, дабы осенить их крестным знамением.Раздается нестройный залп. Мать Мартинес, схватившись за грудь, на которой алыми лилиями расползлись пятна крови, сползает по стене на булыжники двора. Ее раскрытые веки слегка вздрагивают.Воодушевленные, юнцы бросаются на поиски новых врагов. Схваченного возле алтаря священника тоже волокут во двор. Ему показывают распростертое тело Монсеррат, и он умоляет их позволить ему исповедоваться перед смертью.– Исповедуйся нам! – презрительно кричит ему мальчишка лет девятнадцати. – Покайся, что ты фашист и изменник родины!Когда они в него стреляют, священник все так же стоит на коленях. Он падает и замирает, почти касаясь тела Монсеррат.Разумеется, Церковь является наименее защищенным и вызывающим наибольшее раздражение придатком государства. Но почему-то никто так толком и не может объяснить, откуда эта злость. Кажется, она просто живет в людях, кроваво-красная и неумолимая. В одной только провинции Барселона суждено погибнуть тысяче двумстам священникам, монахам и монахиням. А во всей Испании это число достигает семи тысяч. Десятки тысяч невинных жертв унесет эта война.А заполнившая монастырь толпа все разрастается и набирает силу.И звереет.Сестер пинают ногами и избивают, даже пожилых и немощных. Двое молодых подонков пытаются отрезать руки монахине, которую они никак не могут заставить прекратить молиться.В кухне на столе несколько мужиков насилуют самую молодую из сестер, семнадцатилетнюю послушницу, а потом убивают ее.Сестру Риту Фабрегас бросают в колодец, и еще в течение четверти часа оттуда доносятся ее стоны. Двух других монахинь запирают в келье с горящими матрасами.Вечернее небо окрашивается в красный цвет.Около семи часов вспыхивают балки крыши огромного здания, и вскоре языки пламени высотой в сотни футов взметаются ввысь. От их света тускнеет закат. Они парят в небе, не давая опуститься ночной мгле. Но спустя несколько часов огонь начинает ослабевать, подрагивать и, наконец иссякнув, устало сникает. Пожарище окутывает тьма. Обгоревшие перекрытия проваливаются, брызнув мириадами раскаленных углей, и тысячи черепичных плиток сыплются вниз, образуя гигантскую дыру, разверстую в ночное небо.Частички сажи медленно плывут вниз на деревню, которая на протяжении многих столетий, словно маленькая попрошайка, цеплялась за дорогую юбку монастыря. Пожар стихает.Но где-то Испания еще продолжает гореть.
– Мы можем сказать, что она служанка, – предложила Кончита.– Служанка? – переспросил Франческ.– Да, служанка, – уже более твердо проговорила Кончита. – Приехала к нам работать.– Кто нам поверит? – скептически спросил он.– А почему нам должны не поверить?Мерседес уставилась на остриженную голову девушки, на весь белый свет кричавшую, кому она принадлежит, – молодой монахине, сбежавшей из монастыря во время вчерашних событий. Кончита нашла ее шедшую куда глаза глядят по полю, и привела в дом. Несчастную монашку раздели, умыли и натянули на нее одну из сорочек Кончиты. Девушку била безудержная дрожь, несмотря на то что ее укутали в одеяло, а ночной воздух был жарким и душным от запаха гари.– Всю прошедшую неделю я обивал пороги разных начальников, выпрашивая у них пулеметы, чтобы у рабочих было чем защищаться от армии, – с горечью в голосе произнес Франческ. – И как, ты думаешь, отнесутся ко мне люди, когда я скажу им, что мы взяли служанку?– Сейчас речь идет не о твоей репутации, а о жизни девочки, – заявила Кончита.Когда Франческ взглянул на монашку, та невольно вздрогнула.– Они тебя как-нибудь обидели? – небрежно задал он вопрос.– Они швыряли в нее камни! – вместо девушки ответила Кончита. – У нее рана на плече. Мерседес ее перевязала. – Взяв монашку за руку, она ласково спросила: – Ты не возражаешь против того, чтобы пожить здесь под видом служанки до тех пор, пока мы не сможем отправить тебя домой?Монашка затрясла головой и вдруг жалобно и протяжно завыла.– Ее зовут Матильда Николау, – сказала Кончита, обнимая девушку за плечи.– Что ж, Матильда Николау, – грубовато пробасил Франческ. – Не вой. Тебе, девка, нечего бояться.Молча сидевшая за столом Мерседес таращила глаза на молодую монахиню. Матильда была дородной, не слишком красивой девушкой с голубыми глазами и покрасневшими от слез веками.– Бояться-то ей есть чего! – рявкнула на Франческа Кончита. – Если ее поймают, твои драгоценные анархисты перережут ей горло.– По крайней мере, сегодня ей придется переночевать у нас, – заявила Мерседес. – Она совсем измучена. Может лечь со мной.– В таком случае проводи ее к себе, – кивнула Кончита.Мерседес – настолько же смуглая и изящная, насколько монашка бледная и неуклюжая, – встала и взяла ее за руку. Когда она повела Матильду по лестнице, та перестала плакать и устало вытерла слезы. На верхней ступеньке она споткнулась, Мерседес ее поддержала.– Ложись в постель, – сказала она девушке. – Я сейчас умоюсь и приду.В тот день Мерседес вместе с несколькими жителями деревни ходили смотреть на сгоревший монастырь, и теперь ее волосы пахли гарью. Но с мытьем головы придется подождать до завтра. Заскрипела кровать – Матильда нырнула под одеяло. Тесновато будет, но как-нибудь уместятся. Мерседес слышала, как монашка шмыгает носом.– Ты откуда приехала? – спросила она, вытираясь полотенцем.Молчание. Затем:– Из Сиджеса.– Тебе надо попытаться вернуться туда.– Угу.– Сколько тебе лет?– Двадцать четыре, – тихо проговорила Матильда. – А тебе?– Восемнадцать. – Мерседес надела через голову ночную рубашку и тряхнула черными локонами, чтобы выпростать волосы из-под воротничка. – Давно ты уже в монахинях?– Я только готовлюсь.– Как это? Послушница, что ли?Из-под одеяла на Мерседес уставилось бледное лицо Матильды.– Я еще не давала монашеских обетов.– А собираешься? Даже сейчас, когда монастыря больше нет?– Собираюсь.– Неужели ты действительно хочешь стать монахиней?– Да.Стягивая волосы лентой на затылке, Мерседес села на край кровати. Матильда с восхищением смотрела на нее. Сама-то она никогда не имела такого гибкого и изящного тела, да и такое лицо редко можно было встретить в стенах монастыря.– А мы – анархисты, – заметила Мерседес и с некоторой иронией в голосе добавила: – Между прочим, мой отец – лидер местных анархистов. Видела, как он хромает? Этот подарок он получил от guardia civil в 1909 году.Натянув одеяло до самого носа, Матильда беспокойно заерзала. Мерседес заметила, что у нее грубые и красные от работы руки.– Да не смотри ты так. Мы тебя не съедим, – сказала она, разглядывая монашку. – Значит, ты вчера сбежала из монастыря?– Я хотела остаться. Чтобы защитить старших сестер. Но мужики начали швырять камни, и сестра Инмакулада – она моя духовная наставница – вытолкала меня в сад и приказала бежать. Я очень испугалась… – У Матильды так воспалились глаза, что до них было больно дотрагиваться. Она запустила пальцы в волосы на висках и, раскрыв рот, словно маленький ребенок, протяжно, на одной ноте, заревела.Мерседес с сочувствием смотрела, как страдает молодая монашка, не решаясь, однако, попытаться успокоить ее.– Ну почему? – сквозь слезы вопрошала Матильда. – Почему они так поступают с беззащитными священниками и монахинями?– Потому что вы слишком долго жрали со столов богатеев и власть имущим. Потому что вы никогда не голодали вместе с бедными и обездоленными.– Да я в жизни не ела за столом богача!– А на чьей стороне всегда стояла Церковь? На стороне эксплуататоров! А деньги получала из карманов бедняков. – Голос Мерседес звучал, как волнующая музыка. – Каждая смерть, каждое рождение, каждая свадьба рабочего человека значили для вас новые доходы, плату за несколько минут вашего нечленораздельного бормотания. В противном случае все это считалось незаконным. Подумать только, вы, никогда не вступающие в брак, запрещали нам разводиться!– И поэтому теперь можно убивать и насиловать монахинь?– Я не сказала, что одобряю это.– Но ты одобряешь стремление толпы уничтожить Церковь.– Церковь сама себя уничтожила, – спокойно проговорила Мерседес, – и давно уже. Церковь – это заброшенный дом. Пора заколотить в нем двери.– Больно у тебя ловко все получается, – с горечью сказала Матильда.– Ты спросила – я попыталась ответить.– Но тебе только восемнадцать лет… Ты просто повторяешь слова своего отца, ведь правда же? Скажи, Мерседес, сама-то ты веришь в них?– А скажи, Матильда, сама-то ты веришь в своего Бога? – насмешливым эхом отозвалась Мерседес.– Мне надо помолиться.Выскользнув из-под одеяла, Матильда встала на колени возле кровати. Она уткнулась лбом в сложенные в молитвенном жесте покрасневшие руки и принялась что-то беззвучно и быстро бормотать.Мерседес молча наблюдала. Ей было жаль, что сгорел монастырь. Казалось, она лишилась части себя. Но не части своей живой плоти, а чего-то мертвого, бесчувственного. Это как отрезать волосы. Когда они падают под ножницами, их почему-то жалко, но потом приходит ощущение легкости. Словно сброшено ненужное бремя…Снизу доносились голоса о чем-то спорящих родителей. Слова были неразличимы, но они звучали зло. Матильда встала. Мерседес откинула край одеяла, чтобы девушка могла лечь. Тело монашки пахло мылом, которым мыла ее Кончита.– Выключить свет? – спросила Мерседес. Матильда опустила распухшие веки.– Да.Они молча лежали в темноте. Каждая думала о своем. Голоса Франческа и Кончиты становились все приглушеннее и наконец совсем растворились в тишине.Мысли Мерседес вернулись к главной теме ее раздумий последних двух недель. Война. Она наконец пришла.От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.Дом медленно погружался в сон.
Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.Мерседес чуть заметно приподняла брови.– Разве? А почему?– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.– Однако именно так и получилось.– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.– А у тебя здесь кто-нибудь есть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50