Баязид лишал дальнейший разговор всякого смысла. Как могла в нашем роду появиться такая гнусь!
– Что бы ты ни говорил, – предприняла я еще одну попытку, – я не могу винить Джема за то, что он хочет жить. Зачем тебе отягощать свою совесть братоубийством? Мехмед-хан оставил вам обширную державу. Каждый из вас, если вы по-братски поделите ее, будет иметь втрое больше земель, чем было у Орхан-хана. Прекратите распрю, пока не поздно, не губите зря города и людей! Ведь вы братья, известно ли тебе, что это значит?
– Известно, – с превеликой печалью произнес Баязид. – Последний мой воин, последний нищий имеет брата. Но в том и заключается тяжкое бремя власти, Сельджук-хатун. Ты слышала поговорку: «Султан родства не знает». Поэтому я лишаюсь самого дорогого, что дано человеку, – родного брата. Не укора заслуживаю я, а сочувствия. С кровоточащим сердцем нанесу я справедливый удар, дабы соблюсти верность…
Дальше, честно говорю, я не слушала. С меня хватило этого квохчущего голоса, этой благостной скорби на физиономии постника. «Какой выродок, боже праведный!» – думала я, и вдруг все мне до того опротивело! Чего ради приняла я на себя эти муки? А?
Я поднялась прежде, чем Баязид договорил. Тогда он наконец умолк и двинулся провожать меня.
– Да будет спокойна живая совесть Османов! – были последние его слова. – Ни ты, Сельджук-хатун, ни я, смиренный слуга аллаха, не властны отменить Священный закон.
Вот и все. Лишь в такой мере вмешалась я, старуха, в распрю между Баязидом и Джемом. Я не могла расхлебать кашу, которую младший брат заварил так торопливо и необдуманно. Не примите мои слова за упрек – Джем стоит вне всяких упреков.
Кое-кто, слышу я, скорбит о том, что Джем царствовал лишь восемнадцать дней. А вот я думаю, что Джем и не создан был для престола. А? Жаль только, что малыш так настрадался, очень мне жаль его. Он всегда представляется мне ребенком – хрупкая заморская драгоценность из алебастра и золота.
Погодите! Еще одно слово. Я считала прежде, что люблю Джема как самого даровитого в нашем роду. Теперь уже я твердо знаю: я любила его за то, что он так мало походил на нас всех.
Третьи показания поэта Саади о событиях 20 июня 1481 года
20 июня – никогда не забыть мне того дня!
Три вечера наблюдал я своего господина, пока он ждал возвращения тетки: Джем был сам не свой. Он метался из угла в угол по покоям Орхана, сам с собой говорил вслух. «Все иное было бы чистым безумием!» – этим восклицанием несколько раз прерывался его негромкий разговор с собственными мыслями.
Сельджук-хатун вернулась далеко за полночь. Двое слуг ввели ее, она падала от усталости. Однако нашла в себе силы кинуть на меня неприязненный взгляд, и мне следовало бы удалиться, но я остался, чтобы услышать, что она скажет. Она пересказала Джему, что говорила она и что отвечали ей. Повторять не стану, вам это известно и без меня.
Сначала Джем слушал ее стоя. Потом ощупью притянул к себе подушку и сел: ноги больше не держали его. «О небо! – подумал я. – Так ли должен выглядеть военачальник накануне сражения?» Он был сокрушен. Вы спросите: чего иного мог он ожидать от этого посольства? Я задавал себе тот же вопрос. Но Джем действительно был так далек от житейских соображений, что, вероятно, совершенно искренне верил в успех Сельджук-хатун.
– Все кончено! – произнес он, когда тетка умолкла. – Вновь будет залита кровью благословенная наша империя. Зачем мой отец при жизни не рассек этот узел? Я бы покорно умер, если бы знал, что на то его воля.
– Хватит болтать! – оборвала его Сельджук-хатун, злая от усталости. – Только что я слушала, как охотно принял бы смерть Баязид, если б ему повелел закон, теперь ты… Раз оба вы так готовы к смерти, зачем зря гоняете меня ночью туда-сюда? А?
– Нет, я не хочу умирать! – не менее резко прервал ее Джем, и это было для него очень обычным: метаться от одной крайности к другой. – Пусть Баязид и не надеется!
Старуха пожала плечами, мальчишеская неуравновешенность Джема стала тяготить ее. Она направилась к дверям.
Более чем почтительно поцеловал он край ее пояса. Я понял, что в эту минуту он прощался со всем домом Османов.
– Прощай, тетушка! – сказал он. Голос его дрожал от сдерживаемых рыданий. – Я знаю, что, пока ты жива, будет кому помолиться за Джема!
– Полно, полно! Не доводи дело до молитвы! – И ее высохшие, с одеревеневшими суставами руки легли на его плечи.
– Саади, – сказал мне Джем, когда мы остались одни, – до рассвета мы выступим к долине Йени-шехир.
– Разумно ли утомлять войско перед битвой, мой султан?
– Я не хочу, чтобы Брусса поплатилась за свою верность мне. Буду биться в открытом поле. Позови ко мне Якуб-агу!
Я позвал Якуба – тот спал в другом крыле дворца. При разговоре его с Джемом я не присутствовал, потому что должен был выполнять другие распоряжения. Этот разговор следует считать началом конца в единоборстве Баязида и Джема.
Когда я вернулся к своему господину, он уже принял странное решение. Джем объявил мне, что, по его мнению (впоследствии я узнал, что оно было подсказано Якуб-агой), наше войско следует разделить на два крыла. Одно двинется на Изник, чтобы ударить по войскам Баязида с тыла, а второе – к Йени-шехиру, чтобы завязать бой. Это второе крыло, отборную часть войска, Джем вверял Якуб-аге.
– Повелитель, – осмелился я возразить, – я не могу взять этого в толк. Людей у нас немного. Потому ли вознамерился ты поделить их?…
– Именно потому, что не полагаюсь на их численность, я и должен прибегнуть к хитрости. Не разубеждай меня, Саади! Ты знаешь, как я ценю тебя, но мы с тобой не искушены в военном искусстве. Тут я буду слушать Якуб-агу, это его ремесло.
Все произошло так, как замыслил Якуб. Той же ночью наши войска выступили в двух разных направлениях. Двадцатого произошла битва при Йени-шехире, но во время этой битвы никто не ударил Баязиду в спину – план не удался…
В самом начале боя, пока обе стороны прощупывали друг друга в мелких стычках, пока Баязид разворачивал свои части, а Джем пытался противопоставить ему редкие цепи нашей конницы, к нам, небольшой свите султана, подскакал на взмыленном коне Якуб. «Сразу видно, что война – его ремесло», – сказал я, алайбег действительно выглядел сейчас в своей стихии.
– Мой султан! – крикнул он, с трудом осаживая коня. – Если мы замешкаемся, все будет кончено: Баязид разместит свои силы в низине, отделит тысяч десять акинджий и ударит с двух сторон. Не теряй времени, мой султан! Позволь мне немедля бросить в бой всю нашу конницу; я смету Баязида, не дав ему опомниться!
Якуб-ага проявлял отчаянное нетерпение, он горячил своего коня, продолжая короткими возгласами втолковывать нам, что каждый миг промедления невозвратим.
– Действуй! – тихо приказал Джем, и я заподозрил, что он уже не верит в нашу победу. Не поэтом даже, а просто-напросто безумцем надо было быть, чтобы поверить, будто пятнадцать тысяч всадников не потонут в океане стоящего против нас войска.
Якуб только того и ждал. Конь вихрем унес его. Ми же поднялись на холм над рекой, чтобы наблюдать за ходом сражения.
Мы видели, как наши сипахи ищут брод, как нашли его. Первым вступил в воду конь Якуба – алайбег уверенно вел людей вперед. Даже переправляясь через реку, всадники спешили – им дорога была каждая минута. Й выбравшись на другой берег, поскакали к лагерю Баязида.
Мне показалось странным, что там не подняли тревоги, а продолжали размещение алаев. Неужто самонадеянность Баязида столь велика, что он считает лучшие наши части отбросами?
Якуб-ага находился уже на расстоянии выстрела от вражеского стана. Мы настороженно ждали криков, стонов, звяканья оружия, торжественного шума битвы. Но наша сипахская конница, наше упование, наша гордость, не врезалась в войско Баязида, а бесшумно растворилась в нем…
Тишина…
Никогда мне не забыть той тишины, в которой было слышно даже наше дыхание. Есть мысли столь чудовищные, что требуется время для того, чтобы осознать их; именно такую мысль мы и пытались отогнать от себя: «Измена!»
Джем медленно повернул ко мне голову – взгляд его был страшен! В его глазах пылало не отчаяние – это звучит слишком слабо. Безграничный ужас, безмерное отвращение, бескрайняя боль – чего только не выражал взгляд Джема!
– Караманы! – нарушил молчание Хайдар.
Я позавидовал ему. Ни одно из упомянутых чувств не волновало сейчас этого поэта-крестьянина. Хайдара занимали только караманы – последняя наша опора, остальных он сбросил со счетов.
А караманы и впрямь отступали. Малочисленные их дружины, еще недавно то там, то тут наскакивавшие на неприятеля, теперь в беспорядке откатывались назад, стремясь поскорее достичь реки.
– Разбиты еще до начала сражения! – Джем и не заметил, что произнес это вслух.
– Останови их! Попробуй их остановить! – не как султану, а как безусому юнцу крикнул ему Хайдар и погнал своего коня вниз по склону.
– Стой! – крикнул ему вслед Джем, и мы поняли, что он отказался от всякого сопротивления. – Вернись! Нас предали…
И не добавив ни слова, направился к своему шатру.
Быть может, я ошибаюсь, но мне почудилось, что Джем, испытав в первую минуту ужас, потом воспринял предательство Я куба почти с облегчением. Оно словно бы снимало с него вину за поражение. Возможно, Джем увидел в измене Я куба веление судьбы и покорился ей.
Я заметил, что он с трудом заставляет себя замедлить шаг, сохранить остатки своего султанского достоинства. Их хватило лишь до порога шатра. Я не слышал, велел ли он грузить поклажу; Джем вскочил в седло, натянул поводья своей Бороной кобылы и поскакал.
В бешеной скачке проделали мы путь, требующий двух полных дней, – от Йени-шехира до гор Эрмени. За нами последовали лишь дружины караманов, непрерывно бросавшие по дороге узлы и оружие, избавляясь от лишней ноши. Мы мчались так, будто за нами по пятам гнался сам дьявол.
Вы никогда не слышали об Эрмени – этой зловещей горе, поросшей густой чащобой, без единого родника. Мы перевалили через нее ночью под пристальным взглядом звезд, в гробовой тишине, нарушавшейся лишь стуком конских копыт и проклятиями караманов.
Здесь, в Эрмени, султанской гордости Джема был нанесен еще один удар. Едва мы углубились в ущелье между отвесными скалами, как на нас напало кочевое племя, еще более дикое, чем караманы, жившее разбоем и убийствами. Они осмелились на нас напасть, словно мы были безоружным торговым караваном.
Бой длился недолго. Я помню хищные, обезображенные алчностью лица кочевников, метавших в нас камни и колотивших простыми дубинами, повисавших на наших седлах, чтобы остановить коней и срезать какой-нибудь вьюк. Я видел, как караманы стеной окружают Джема, стремясь вывести его за пределы этой бойни, как они бросают последнюю свою поклажу, отвлекгя внимание дикарей и одновременно нанося удары направо и налево.
Назвать наше ночное приключение в Эрмени адом будет слишком возвышенно. То было низкое, плебейское побоище между нищими и полунищими, еще одна горькая обида для багрянородного моего господина.
По ту сторону перевала наша дружина вышла неузнаваемой; мы были похожи на конных нищих, хотя, кажется, нищие никогда не ездят верхом. Усердные старания караманов не спасли даже Джемова плаща. Джем ехал сейчас в одной рубахе, дрожа от холода. Жертвенный факел, блуждающий во тьме пустыни… Джем…
Я подъехал к нему, накинул ему на плечи попону своего коня, чудом уцелевшую. Джем примиренно взглянул на меня и завернулся в попону, он сильно озяб.
– Друг Саади, – сказал он, – когда будет привал, перевяжи меня. Я ранен в ногу.
Только этого нам не хватало! Я знал, как тяжело быть раненым в пустыне – рана воспаляется, начинает гноиться. А сделать привал мы не решались.
После перевала Эрмени распадается на невысокие холмы. Беспорядочно разбросанные по всему нашему пути, они мучили нас нестерпимей, чем сама гора со всеми ее опасностями. Изнуренным, обессиленным, нам приходилось бесчисленное множество раз подниматься и спускаться. С каким нетерпением ожидали мы утра – хотя оно и пугало нас неизвестностью.
Впереди, во главе нестройной нашей дружины, ехал Касим-бег. После измены Якуба он остался старшим по званию военачальником. Касим был последним из князей Карамании, и находившиеся под его началом племенные отряды продолжали следовать за Джемом, охранять его в отступлении. Касим вдоль и поперек знал и Эрмени, и безлюдные земли по обе стороны хребта. Мы были целиком в его руках, но он нас не предал.
Поднимаясь на невесть какой по счету холм, я услыхал его голос:
– Скоро граница, мой султан.
– Граница!.. – Это слово вырвало Джема из забытья. Он остановил коня. – Уверен ли ты, Касим-бег?
– Уверен, мой султан, внизу река Теке. На том берегу уже Сирия.
– Остановитесь!
– Почему, мой султан? – удивился Касим-бег. – Только там мы будем в безопасности.
– Остановитесь! Пусть мне перевяжут ногу. Помоги мне, Саади!
Я помог ему сойти с седла. Он зашагал, тяжело опираясь на мое плечо. Я не сразу понял, зачем он ведет меня в сторону. Потом догадался: Джем хотел остаться со мной с глазу на глаз.
Он не сел, а рухнул наземь. Напряжение, усталость, потеря крови – все это исчерпало его силы.
Со всей осторожностью я стянул с него сапог – он был полон крови. Штанину пришлось разрезать, так крепко прилипла она к ноге. Рана оказалась неглубокой, но скверной, с рваными краями; ее нанесло лошадиное копыто (в этом тоже гордость Джема не была пощажена). Я высыпал на нее горсть пороха, туго перевязал чалмой – ничего другого у меня не было.
Все это время Джем сидел, привалившись к скале, закрыв глаза, я не знал, дремлет он или потерял сознание.
– Готово! – закончил я. – Сапог лучше не обувать.
– Саади, – Джем порывисто схватил мою руку, – мне страшно, Саади!
– Страшное позади, мой султан. Мы подошли к границе.
– Ее-то я и боюсь.
Не бредил ли он? Глаза у него лихорадочно блестели, расширенные, чужие.
– Саади, – продолжал он, – понимаешь ли ты, что это означает – граница? Мы перешагнем не просто черту, разделяющую две державы… Гораздо большее… Доныне я был дома, на земле своего отца и деда, доныне я обладал правами, пусть оспариваемыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59