Мое имя вам уже один раз встретилось в деле Джема – в 1482 году я был схвачен в Венеции с письмом от Каитбая к султану Джему. Вас, наверно, удивило, что меня не прикончили, и, должно быть, вы нашли этому объяснение. Могу подтвердить ваши предположения – я получил тогда жизнь и свободу в обмен на клятву перейти на службу Венеции, продолжая служить Каитбаю. В связи с этим мне приходилось частенько обращаться к османским властям в Леванте – Венеция сносилась с Баязидом, прибегая к посредничеству таких, как я, и требовала хранить в полнейшей тайне дела, отлично известные христианскому миру: свои предательские действия не только в деле Джема, но и в борьбе христиан против Турции вообще.
Избавлю вас от описания тех трудностей, которые испытывает слуга двух господ, – жизнь моя десятки раз висела на волоске, но опасность, как и все на свете, имеет свою цену: платили мне хорошо.
В декабре 1494 года, когда я находился в Анталье – это порт на азиатском берегу, напротив Кипра, – ко мне прибыл тайный посланец. Я забыл упомянуть, что март, июль, сентябрь и декабрь я каждый год проводил в Анталье, где получал поручения из Венеции, иначе им было бы трудно найти меня, мое ремесло заставляло меня колесить по свету.
Незнакомец разыскал меня у Абу Бекира, моего антальского хозяина. Он был франком, это единственное, что я могу сказать с уверенностью, хотя одет он был как левантиец. Едва я ввел его к себе в комнату, как он предложил мне выложить на стол все оружие. Я знал, что вслед за тем он меня обыщет, поэтому сделал, как он велел.
– В этом месяце вы не дождетесь поручений от Венеции, – без обиняков начал незнакомец. – У ее стен стоит Баязид. Но зато вам предоставляется возможность оказать услугу державе более могущественной, чем Венеция.
Я даже и не спросил какой – об этом спрашивать не полагается. Изобразил некоторую нерешительность – дескать, надо подумать…
– О цене договоримся потом, – мигом смекнул незнакомец. – Предупреждаю, она будет невелика, потому что ваша задача не сопряжена ни с малейшей опасностью.
– Само собой! – процедил я. – Тому, кто платит, дело всегда кажется пустячным.
– Несколько недель назад из Ватикана удрал некий Саади, приближенный султана Джема. В той смуте, какая владела Римом в те дни, было не до него, хотя его побег был обнаружен в первый же вечер. Ныне же, когда положение Александра VI упрочено его договором с французами, упомянутый Саади должен быть найден. Естественно предположить, что на него возложено какое-то поручение. Последние годы султан Джем упорно отказывается вступить в соглашение с христианскими державами, не раз выражал радость по случаю одержанных Баязидом побед. Словом, по нашим предположениям, в отношениях между братьями наступила перемена. Что это? Всего лишь настроение Джема? Либо – несмотря на усиленный надзор – он сумел снестись с Баязид-ханом? Ответы на эти вопросы пока еще не найдены. Но вот, – продолжал незнакомец, – Саади тайно бежит из Рима; Саади, в отличие от Джема, находится в здравом уме. Мы подозреваем, что поручение, которое у него есть к Баязиду, может усложнить и без того тяжкие для Италии обстоятельства. Нельзя ни в коем случае допустить, чтобы Саади добрался до Баязида или даже вступил в контакт с османскими властями в Леванте.
– Легко сказать! Когда и где сойдет на берег Саади? Какие приметы? Хотите, чтобы я нашел иголку в стоге сена.
– Если бы я мог ответить с точностью, стал бы я разыскивать вас, Никола? Вы слывете знатоком левантийских портов, самых потаенных их уголков. Как можно быстрее отыщите упомянутого Саади!
– Разыскать этого Саади и убрать его – куда как просто! А как мне оказаться в двадцати разных местах одновременно?
– Не усложняйте свою задачу, Никола! Сейчас зима, в эту пору мало кораблей находится в плавании. Есть основания полагать, что Саади воспользовался корсарским судном, – едва ли у него хватило смелости сесть на турецкий, родосский или итальянский корабль. Корсары из всех гаваней отдают предпочтение Анталье, вы это знаете лучше меня – в Анталье почти нет властей. Поэтому мы вам поручаем Анталью. В другие же порты вы разошлете своих людей. С описанием, которое я вам вручу.
– Хорошо, беру на себя Анталью. Что дальше?
– Именно потому, что действовать тут непросто – мы предполагаем, что Саади увез с собой значительную сумму и, вероятно, рассчитывает получить еще, следовательно, будет иметь охрану, – вам не справиться одному. Явитесь к османским властям и откройте им сведения, которыми вы располагаете. Каждый здешний ага захочет отличиться, поймав Джемова посланца. Дайте им такую возможность!
– Но ведь вы утверждаете, что вполне вероятен сговор между братьями, что Саади прибудет сюда как лицо, угодное султану Баязиду?
– Мы подозреваем это и сказали об этом вам, но откуда правителю Антальи знать о таком повороте в отношениях между братьями? Весь мир верит, что между Джемом и Баязидом существует смертельная вражда, – вот на это вам и нужно делать ставку!
– Уважаемый, – я решил положить конец разговору, – не будем темнить! Вы поручаете мне дело, за которое я могу поплатиться головой. Мне придется недели кряду обходить в сопровождении османской стражи все корчмы и трущобы в городе. Это означает, что любой корсар, если только он в своем уме, решит, что я прислужник властей, – а османов, знаете ли, не очень-то обожают в Анталье. Если я и обнаружу этого Саади, то тремя днями позже какой-нибудь корсар расправится со мной – мол, одним османским соглядатаем меньше. Если же не обнаружу (что всего вероятнее), мне придется держать ответ перед властями: ты, дескать, знал, что Саади здесь, знал и зачем он сюда пожаловал. Хватайте Николу из Никозии, всыпьте ему триста палок, и он выложит остальное. (Они ведь, ясное дело, заподозрят, будто я знаю и все остальное.) Вот это вы и называете неопасным делом? Да у меня на Кипре жена с тремя детишками, а тут в Анталье другая жена с двумя. Хотите, чтобы они остались сиротами?
– Каждый рано или поздно осиротеет, – утешил меня незнакомец. – Весь вопрос в том: какое ему достанется наследство?
– В таком случае потолкуем, как разумные люди, о наследстве, которое достанется моим сиротам, уважаемый!
Мы потолковали. Признаюсь, я не рассчитывал и на половину того, что выторговал. Если учесть, что не было у меня не только двух, но даже и одной жены (при моем ремесле обзаводиться женами не полагается), а дети, если они у меня есть, рассеяны под чужими именами по всему Леванту, то барыш, считайте, возрастает еще вдвое. Только бы уцелеть. «Уцелею, – сказал я себе, – мы и не такое видали!» Я решил после этого больше в Анталье не показываться.
Если хотите знать мое мнение, эти деньги платило Папство.
В тот же день явился я к османскому правителю гавани. Он не очень-то показывался на людях, турки в Анталье обосновались недавно и чувствовали себя не слишком уверенно – имея на то полное основание. С тысячью заверений в преданности сообщил я ему о полученном мною известии и своем желании довести дело до конца. Он ни на мгновение не усомнился. Во-первых, очень ему хотелось отличиться перед султаном, а во-вторых, турки вообще люди простые, легковерные. Правитель дал мне шестерых солдат, я велел им переодеться, чтобы нельзя было еще издали увидать, что идет стражи.
Первым делом разведал я, не приставало ли какое-нибудь судно в Анталье или в соседних лиманах. Оказалось – нет. Декабрьские штормы пугали мореходов высокими волнами, так что корабли выжидали в открытом море, пока стихнет, чтобы не разбиться о прибрежные скалы.
Это было мне на руку. Саади, по моим расчетам, еще не ступил на берег Азии.
Единственно, чего я опасался в те дни, так это растущего нетерпения солдат. Их вытащили из берлог, где они зимовали в тепле, и потому, что ни день, все больше злобились на меня за то, что я заставляю их рыскать по лиманам. Я побаивался, что они как-нибудь вечерком возьмут да и пришибут меня, чтобы отделаться, а потом чего-нибудь наплетут.
Но 26 декабря, должно быть, дня за два – за три перед тем, как мои подчиненные избавились бы от меня, один из них принес известие, что севернее Антальи бросил якорь корабль без флага. Восемь душ с него сошло на берег, остальные остались на борту стеречь корабль от себе подобных. Направились они, само собой, в город. Мой человек, конечно, выпустил их из виду – разве солдату по зубам наше ремесло?
Ничего. Сквозь землю не провалятся. Под вечер стали мы обходить корчмы, курильни гашиша. Вы не думайте – это на словах получается просто, на деле-то было вовсе не просто. Только отчаянные головы сунутся ночью в трущобу, где курят гашиш самые что ни на есть отпетые разбойники; их и трезвых-то лучше обойти стороной.
В первый вечер мне не попался никто, кого можно было бы принять за Саади. В сущности, приметы, которые мне сообщили, не стоили ломаного гроша: рост средний, худощав, кожа светлая, глаза и волосы черные, борода бритая. Да у нас каждый третий подходит под это описание, что же мне – всех подряд и хватать? И на что я, собственно, рассчитывал? Что Саади не переоденется моряком, солдатом или нищим? Что не станет таиться, а так прямо и выдаст, кто он такой есть?
Я почувствовал себя круглым идиотом за то, что клюнул на эту удочку. И потом, с какой стати полезет Саади в корчму или курильню? Всего разумней для него схорониться под землю, пока не найдет коня или идущий в Стамбул корабль. Обшарить все дома Антальи, что ли?
Само собой, правителю я о своих сомнениях говорить не стал, сказал только, что напал на след. А какой там след, боже правый! Каждый вечер обходил я непотребные заведения Антальи… Все зря. Хорошо еще, хоть погода стояла гнуснейшая, так что, надеялся я, не решится он отправиться в путь, а сидит где-нибудь, выжидает. В такую непогодь кораблей больше к берегу не приставало – значит, либо он пришел на том, который мы обнаружили, либо вообще не появлялся.
Как всякий холостяк, обедал я не дома, а в разных харчевнях. Потом шел куда-нибудь пить кофе – дома у меня очага не было, холодина, так я допоздна засиживался в кофейнях.
И однажды – да благословит господь этот день! – в одной захудалой кофейне, где грелись у мангала десятка два молодцов из тех, по ком давно веревка плачет, я вдруг услыхал шиира. Был он в довольно поношенной, не по-зимнему легкой одежде, светлокожий, черноглазый. Пел за плату, долго пел. Слушали его с тем благоговением, с каким слушают только на Востоке, мусульмане донельзя почитают всякое слово, изреченное или спетое.
Я тоже слушал – вернее, не слушал, а соображал: возможно ли? Если поэта используют для потайного дела, то никогда не станет он держаться как поэт. Это – первое. Второе: чего ради выберет он для пения такое открытое место – кофейню на площади перед Большой мечетью? Нет, мне, наверно, уже мерещатся призраки. В нашем тайном ремесле главное – выглядеть не тем, кто ты есть в действительности, и если ты не очень уверен в своем умении притворяться – лучше запрячься в мышиную нору.
Я собрался уходить. Дело близилось к вечеру, и надо было найти моих людей, чтоб начать очередной обход. Я не очень спешил, потому что на улице валил снег пополам с дождем и буйствовал морской ветер. «Будь проклято мое ремесло!» – думал я, завидуя тем двадцати молодцам, которые весь вечер будут слушать песни и греться у мангала.
Я стоял у двери и размышлял, куда мне двинуться, когда шиир заговорил:
– Не о Рустеме спою я вам, друзья, сегодня Вы уже много раз слушали о Рустеме. Согласны ли вы послушать одну незавершенную песню?
– За незавершенные не платят, – в шутку бросил кто-то.
– За нее уже заплачено, – тихо произнес шиир.
– Давай! Пока поешь, придумаешь конец.
– Нет. Она нелегко мне дается, друзья. Не приходилось вам замечать – когда говоришь искренне, без вымысла и украшений, всегда трудно. Будто слова даны нам не для того, чтобы раскрыть свое сердце, а чтобы спрятать его… И все же – слушайте!
Песня, прямо вам скажу, была никудышная. Шиир на все голоса повторял, как радуется он тому, что он здесь, что он наконец снова дома, ибо нет ничего страшнее на свете, чем изгнание, и тот, кто однажды был изгнан, перестает быть человеком… Что-то в этом роде.
Я видел, что и остальным слушателям песня не нравится. Кому какое дело до чьей-то там сердечной тоски, раскаянья и прочего. Люди любят, чтобы в песне было побольше разных историй. Но так как пел он бесплатно, да и честно признался, что еще не докончил песню и будет доделывать, люди слушали. А я снова принялся рассуждать. Я был совершенно убежден, что это не Саади, – слишком явные совпадения всегда подозрительны. Мало того, что шиир сам признается в том, что он шиир, он еще поет песню об изгнании. Нате, мол, глядите, вот я возвращаюсь из изгнания и жажду поскорее поделиться в вами, как оно ужасно.
«Тут что-то подстроено, – подумал я. – Мне, наверно, нарочно наплели, будто сюда должен прибыть какой-то поэт с поручением от Джема, чтобы я переусердствовал перед турецкими властями и тем выказал, что нахожусь на службе у чужестранцев. Турки преспокойно отправят меня на тот свет, и кое-кто таким способом от меня отделается, потому что я слишком много знаю, да и, что греха таить, служил одновременно двум хозяевам, а случалось, и больше чем двум».
Дело становилось и впрямь опасным. И я уже прикидывал, как мне поскорей унести ноги, чтобы те, кто его задумал, не успели довести до конца. Стал тихонько открывать дверь, надеясь незаметно выскользнуть, но тут шиир окликнул меня:
– Отчего ты покидаешь нас, друг? Неужели так не понравилась тебе моя песня?
– Что ты! – Я растерялся. Выглядело так, будто он знал, кто я и что мне нужно, и притворной любезностью собрался меня удержать. – Прекрасная песнь, но меня ждет дело.
– У всех на этом свете есть дело. – Шиир встал и подошел ко мне, а я обмер: сейчас он подопрет дверь и кого-нибудь кликнет! – У всех, кроме поэта Саади…
– Это кто ж такой? – спросил я, как дурак, уже не сомневаясь, что попался.
– Кто? Я. Почему один лишь я никому не нужен, один лишь я никуда не спешу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59