По вечерам Джем не носил охотничьего костюма цвета ржавчины. Он ожидал меня, одетый в один из своих халатов, который привел бы в восторг и самого прославленного лионского мастера, – великолепный, как сказка из «Тысячи и одной ночи». Однажды я попросила его надеть те одежды, в которые он облачается раз в году – в тот день, когда прибывает посланец Баязида, дабы проверить, жив ли еще Джем. Я слышала, что братья показывают тогда Джема во всем его великолепии, тем оправдывая огромные расходы на его содержание.
«Я ненавижу эти одежды, – ответил мне Джем. – Больше, чем что бы то ни было, они напоминают мне о том, что я кукла».
Я настаивала. Должна признаться, что в Джеме меня привлекала не только его пылкость, его откровенная страсть, Джем пленял мое воображение, рядом с ним я ощущала все очарование Востока, его сказочное великолепие и загадочную силу.
Так вот, я настояла. И на следующий вечер застала Джема настолько преображенным, что испуганно вскрикнула. Это превосходило все мои ожидания. В белых, затканных золотом одеждах передо мной стоял сарацинский султан, казавшийся вдвое крупнее и вдвое старше Джема. Он был столь незнакомым моей любви, что мне почудилось, будто нас уже разлучили, что Джем уже отнят у меня, – мысль эта была непереносима. Она заставила меня осознать тот ужас, что ожидает меня: все кончится. Как драгоценен был каждый миг, еще принадлежавший нам!
«Пожалуйста, сними их», – сказала я, умоляюще вскинув руки. Он засмеялся и снова стал Джемом. Задув мимоходом свечу, он привлек меня к себе.
В зеленоватой ночи, хлынувшей в окно, продолжало жить только золото – сброшенные султанские одежды, казалось, излучали свой собственный свет. Потом все краски угасли, осталось только пламя, жаркое пламя, сжигавшее нас.
Я уходила перед рассветом. Лишь однажды дождалась я восхода солнца рядом с Джемом – то было неповторимое утро! Как глупо, что любовь связывают с ночью; нет в любви ничего сладостнее, чем проснуться утром в объятиях любимого и вдвоем выйти навстречу солнечным лучам. Я хотела испытать это счастье с Джемом и дорого за него заплатила – в то утро брат Бланшфор пригрозил мне, что если я не буду в точности следовать указаниям Ордена, Орден сможет повести дело от моего имени, но без меня.
Итак, ко всем не ниточкам, а цепям, за которые меня дергали, прибавилась еще одна: моя запретная, непредвиденная привязанность к Джему. Теперь меня шантажировали еще и близкой разлукой с ним.
После каждой охоты, после каждой пашей ночи я, перед тем как вернуться к себе, проходила через дворцовую часовню. В качестве старшего иоаннита Бланшфор большую часть своего времени проводил там. Я представляла себе, как тщательно проверил он стены этой часовни, потому что там он говорил без опаски. Мои посещения выглядели исповедью – ведь я была раскаявшейся грешницей и надлежало заботиться о моей душе. Сначала наши разговоры протекали без трудностей – мне не в чем было еще признаваться. Но с каждым днем они становились для меня все невыносимей. Бланшфор не терпел недомолвок. Он выспрашивал меня даже о том, какое выражение было на лице Джема при том или ином моем слове. «Можете ли вы поклясться, что Джем не лжет вам, дочь моя?» – спрашивал он, когда я убеждала его, что Джем не рассчитывает на побег, устроенный матерью, Корвином или Карлом Савойским. Могла поклясться, конечно! Я клялась мадонной и всеми святыми и с тех пор возненавидела их – и всех святых, и мадонну! Как дозволяла она ту мерзость, в какой я жила? Какой загробный покой обещал мне командор? Да ведь, если ад существует, его для меня мало. Можно ли, размышляла я, вдесятеро большим грехом искупить менее тяжкий?
После таких мыслей я начала лгать, несмотря на клятву, – лгала преднамеренно, все более умело. Каждая моя ложь имела целью избавить Джема хоть от одной лишней минуты страдания. Бланшфор изобличал меня, не говоря открыто о том, что мне не верит; намекал, что я позволяю вводить себя в заблуждение; уверял в крайней испорченности Джема по отношению к женщинам – по его словам, у Джема в Турции было триста жен, – но это не производило на меня никакого впечатления. Я знала, что в Буалами я у Джема единственная, и ничьи козни не трогали меня. Четыре года мое лицо было застывшей маской, но лишь во время моих исповедей перед Бланшфором я поняла, сколь она непроницаема. И все-таки мне не удалось провести командора.
Однажды ночью, перед рассветом, Бланшфор внезапно встал, повернулся ко мне спиной, словно желая скрыть, в какое бешенство я его привела, и подчеркнуто произнес:
– Бы считаете себя весьма хитрой, мадам?
Я похолодела – хотя никогда до конца не надеялась, что сумею провести такого человека, как Бланшфор. «Сейчас меня выпроводят из Буалами, куча бед обрушится на дом Сасенажей, мне не останется ничего, кроме смерти!» – промелькнуло у меня в голове.
– Благоволите уразуметь, мадам, – бесстрастно продолжал Бланшфор, – что ваши увертки ничем не помогают турку. Надеюсь, вы достаточно рассудительны, чтобы не рассчитывать, будто вы (тут Бланшфор обернулся и взглянул на меня с непередаваемой насмешкой) сможете похитить Джема собственными силами, точнее, для себя самой. Тогда в чем же дело? Либо он останется здесь, под охраной королевской стражи, которая, вероятно, перепродаст его Баязиду, либо Баязид отравит его с помощью какого-нибудь барона, жаждущего поправить свои денежные дела. Этого желаете вы для Джема?
Бланшфор умолк, а я не находила в себе сил, чтобы противостоять его безжалостной правоте.
– Вы могли, мадам, – продолжал он, – предупредить нас, что ваша миссия вам неприятна, но вы изъявили согласие – неужели вы уже тогда обманывали святую церковь? Подумайте о последствиях, какие навлечет ваше недостойное сострадание на ваш дом и на турка! Оставляю вас вашим молитвам, мадам. Завтра в полдень, не выходя из своей комнаты, вы сообщите мне о своих намерениях. На этот раз – без уверток! До истечения месяца мы должны добиться успеха, иначе все потеряно. Ваш роман с турком окончен, мадам.
То было первое утро, когда я – с тех пор как жила в Буалами, – не поехала с Джемом на охоту. За окном светило уже почти летнее солнце, я видела из своего окна дубравы, холмы, поля, где много дней провели мы с Джемом. Конец… Да, приближался конец сладостному моему сну…
В полдень меня посетил Бланшфор. Я объявила ему, что согласна довести дело до успешного завершения. Упорство не помогло бы мне, а я была готова на все ради последнего свидания с Джемом. Ради слова прощания, которое я произнесу про себя, не вслух. Джем не узнает, что это свидание – последнее.
Бланшфор сухо сообщил мне, что похищение доверено герцогу Бурбонскому (герцог с удовольствием вмешивался во все, что могло уязвить мадам де Боже, адмирала и юного короля). Большой отряд его рыцарей должен был подстеречь Джема во время охоты утром в пятницу. Неизбежно вспыхнет схватка, но люди герцога благодаря превосходству в численности, надо полагать, возьмут верх. Стража иоаннитов, естественно, будет делать вид, что помогает королевской, потому что Орден желал выглядеть непричастным к этому предприятию.
Затем Бланшфор объяснил мне мою роль в похищении: я должна убедить Джема в том, что оно в наших о ним интересах, что мы вместе найдем приют в Савойе у Карла. Я должна была сделать так, чтобы Джем не только не противился, но содействовал побегу; схватка могла затянуться либо перевес оказаться на стороне королевских слуг. Посему, пока будет длиться схватка, мы о Джемом, Саади и двумя людьми герцога должны ускользнуть и наикратчайшим путем поскакать к Вильфраншу. Там нас будет ожидать корабль под чужим флагом.
В тот же вечер я слово в слово повторила перед Джемом то, что мне велел Бланшфор. Я заметила, что слушает меня скорее Саади, чем он; Джем был неспокоен. Вполне понятно – его расстроило, что я отсутствовала целое утро, что впервые за много недель он ездил на охоту без меня. Джем тоже почуял нависшую над нами угрозу, ощутил близость разлуки.
– Для чего ты говоришь мне все это, Елена? – умоляюще спрашивал он, словно уже одна мысль о каком-то новом усилии утомляла его. – Важно, что ты еще здесь! Я уже думал, что не увижу тебя более.
– Уедем, покуда нас не разлучили, Джем! – неубедительно убеждала я его. – Сегодня среда, а в пятницу нас будут ждать в лесу, у развилки дорог. Пока длится схватка, мы поскачем на юг, чтобы сбить их со следа. В Ла-Ротонд. Там нас ожидают другие посвященные в дело люди, они проводят нас в Савойю к Карлу.
Я словно повторяла затверженный урок, а на лице Джема было написано, что дело решено, что мы, конечно, так и поступим, но не следует слишком рассчитывать на удачу, лучше подумаем о себе и о том, что принадлежит нам в Буалами.
Тут заговорил Саади, до того часа он ни разу от своего имени не обращался ко мне. Я надеялась, что завоевала и его, – Саади был бесподобен как приближенный, истинное эхо Джема. И вдруг Саади проявил независимость:
– Разве Карл не посылает нам знака, мадам? При всех своих прежних попытках он делал это.
Я была обескуражена. Джем никогда не потребовал бы от меня доказательств.
– Есть ли в том необходимость, Саади? – ответила я не без смущения. – Я снеслась с Карлом через целую цепочку людей. Возможно, он опасался улик, измены…
– Я опасаюсь того же, мадам, – сказал Саади, пристально глядя на меня. – После каждого неудавшегося побега наша свобода (если можно так назвать ее) все более и более ограничивается. Прошу вас, заклинаю вас именем моего господина, мадам: если у вас нет полной, абсолютной уверенности в успехе – откажитесь!
Это было наивысшей точкой моих страданий. Я не могла посмотреть в глаза Саади – человеку, осудившему себя на добровольное заточение ради того, чтобы быть возле Джема; мне казалось, что я сейчас закричу во весь голос (будь что будет!): «Не могу больше, не хочу!..» Но молчала перед немым упреком Саади, поняв, что он, наверно, давно знает, кто я и чего добиваюсь в постели его господина; поняв, что Саади не пытался остановить меня прежде лишь затем, чтобы Джем урвал для себя хоть несколько недель счастья. Теперь Саади останавливал меня – ведь наш роман (как выразился Бланшфор) уже закончился.
– Мне жаль вас, мадам, – произнес он совсем тихо.
Я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Все: и покаяние, к которому меня принуждали вот уже многие годы, и укоры, и проповеди – ничто прежде не трогало меня так. Мной гнушались люди, которые были ничуть не лучше меня. Для этих людей человек с Востока не был человеком: сарацин, мавр, турок или грек, мы одинаково презирали их всех, они были навозом, на котором расцветали наше могущество, торговля, культура, все наше сознание собственного превосходства.
Между тем я за свою жизнь встретила только двух истинных людей – прошу вас записать мои слова, это очень для меня важно! Один полюбил меня, не дознаваясь, кто я, а второй без слова укора простил мне величайшую низость, на какую способна женщина.
В то мгновение мне почудилось, что во мне поднимается неведомая сила, – то же, должно быть, испытывают восставшие рабы, когда идут на верную смерть; так хоть один раз в жизни восстает каждый, кто унижен. Клянусь вам, я была готова открыть им свое падение. «Довольно! – думала я, почти теряя сознание. – Довольно!»
Поверьте, помешал мне сделать это Джем! Он заговорил, а Саади перевел:
– Мой повелитель недоволен, что мы беседуем без него. Он согласен с вами, мадам.
Произнеся это, он поднялся и вышел. Джем проводил его недоуменным взглядом – он ничего не заподозрил.
В ту ночь я пожалела, что боролась с Бланшфором за это последнее свидание.
Мне было невыносимо тяжело. Лежа подле Джема, положив голову ему на плечо и слушая громкие, как колокол, удары его сердца, я думала о том, как было бы хорошо, если бы человек сам мог избрать для себя минуту смерти, – я избрала бы именно эту минуту. После нее для меня уже не существовало ничего больше.
Если бы мы понимали язык друг друга, в ту ночь Джем, вероятно, узнал бы обо мне все до конца. Я и вправду говорила без умолку, мои пальцы скользили по коже Джема – они хотели не удержать, а запомнить, мои слезы стекали в хорошо знакомую мне ямку между его ключицей и плечом. То было настоящее прощание. С моей стороны.
Он это воспринимал только как сильный прилив нежности и гладил, ласкал мои волосы. Иногда что-то произносил на своем непонятном, варварском языке. Наверно, успокаивал, голос его звучал нежно. А впрочем, отчего я так убеждена, что Джем тоже не прощался со мной тогда?
Я ушла до рассвета, не желая, чтобы солнце осветило мое лицо прежде, чем я надену на себя маску, какую следует сохранить вплоть до пятницы. А потом… потом уже ничего, пустота.
Мы расстались так же, как расставались всегда. Я не посмела дольше обычного задержать руки вокруг его шеи – пусть все будет так, как бывало всегда. Бесшумно шагнула в темноту. И вздрогнула, когда в конце коридора наткнулась на кого-то.
– Молчите! – услышала я шепот и узнала Бланшфора. – Следуйте за мной!
Мы направились не в часовню, а в комнату командора (никогда прежде не проявлял он такой неосторожности). Все свечи там были зажжены – судя по всему, Бланшфор в ту ночь вообще не ложился.
– Мадам, – обратился он ко мне, не предлагая сесть и сам оставаясь стоять, – мы раскрыты! Не знаю, как оправдаюсь я перед братом Д'Обюссоном, не вижу также, на что может теперь рассчитывать святой отец, – Франция имеет все основания утроить свою стражу или увезти турка в какую-либо из крепостей, принадлежащих французской короне. Мы упустили последнюю возможность, мадам!
– Клянусь вам! – Я пыталась пересилить чувства, овладевшие мной при его словах, главным образом ужас. – Клянусь, я делала все, что могла!
– Верю! – перебил он меня. – Если бы не верил, это имело б для вас весьма печальные последствия. Однако донос направлен против вас, вы спутали чьи-то карты. Иными словами, миссия ваша окончена. Господи, кто мог предположить!
Мне не было дела до того, что произошло. Я думала лишь о том, что теперь Джем наверняка все узнает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59