Я представляла себе его недоумение, оно сменялось отвращением, отвращение – жестокой ненавистью. «Нет, Джем – не Саади, Джем не простит, потому что он когда-то любил меня. Когда-то… Час назад».
– Я хотела бы уехать из Буалами еще до наступления утра, ваше преподобие! – сказала я. – Прошу вас, прикажите!
Неделей позже меня приняла обитель Святой Девы Марии в Арле. Последним мирянином, которого я видела, был барон де Сасенаж. Отец глядел мне вслед, пока меня вели вдоль длинного ряда колонн. Глубоко растроганный и счастливый. Позорное пятно с дома Сасенажей было смыто и без моей смерти.
Четырнадцатые показания поэта Саади о событиях с июня по сентябрь 1487 года
Ничто из моих прежних показаний не навело вас на мысль, что когда-нибудь я, Саади, рука и уста своего повелителя, по собственной воле вмешаюсь в дело Джема? Не правда ли? Поэтам не свойственны решительные поступки, вы правы.
Но я решился – потому что испокон веков мы привыкли считать, что самая страшная опасность все-таки исходит от женщины. С того дня, как Елена появилась возле нас, я испытывал постоянную тревогу. При всей безоружное™ Джема перед жизнью он до той поры все-таки проявлял хоть крохи здравого смысла; когда же в его жизнь вошла девица Сасенаж, он стал слеп и глух. Я, напротив, почувствовал себя полностью ответственным за его судьбу.
При первом же разговоре, в котором Елена оставила без ответа вопросы о погоде, здоровье, охоте и стала сетовать по поводу страданий Джема, я насторожился: она явно преследовала какую-то цель! Сопоставленный с благосклонным невмешательством братии в любовную историю, которая развивалась у них под носом, этот разговор убедил меня в том, что Елена подослана ими. Потом я рассудил, что мое объяснение слишком примитивно. Не могло ли статься, что братья-иоанниты лишь извещены о том, что Елена подослана (возможно, они подозревают или даже знают в точности, кем именно), и поэтому наблюдают за ней, предоставляя ей достичь завершения игры, чтобы лишь тогда изловить ее соучастников? Это истолкование удовлетворило меня своей сложностью – я начинал постигать Запад!
Я уже упоминал, что отказался от мысли разбудить спавшего Джема. «Спи, мальчик! – думал я, более взрослый, более опытный. – Я не дам связать тебя во сне».
И вот в тот вечер, о котором Елена только что так трогательно повествовала (я говорю это без иронии, бедняжка действительно истерзалась!), я собственными глазами увидел, что она собирается связать Джема именно во сне. Он так был опечален вероятностью разлуки с нею, что соглашался на все ее увещания, готов был на любое безрассудство ради еще нескольких дней любви. Я знал, что он никогда не придавал значения ее мечтам о его свободе, но, должно быть, во время их любовных ночей видел себя с нею вне стен крепости, под звездами, без мерзкой своры монахов и рыцарей у себя за спиной.
В тот вечер я заметил, что Елена тоже опечалена, из чего заключил: ее одернули, она слишком далеко зашла в своем сочувствии к Джему. С женщинами, знаете ли, всегда так – они одновременно и искренне испытывают чувства, которые их разум взаимно исключает. Я не находил ничего противоестественного в том, что Елена готовит петлю человеку, которого самоотверженно любит, – история и книги дают тому достаточно примеров.
Я наблюдал не только за обоими влюбленными, но и за третьим причастным к этой истории лицом, – я наблюдал со стороны за самим собой. Да, да. Вот вы пишете в заголовке моих показаний «поэт Саади». А ведь я уже не был поэтом. Чересчур долго исполнял я при Джеме службу визиря, казначея, заговорщика, кормилицы, няньки и сводника. Я уже стал наполовину Франком, наполовину Д'Обюссоном. Иначе откуда бы появилась у меня эта беспощадность к людям, подозрительность, почти столь же черная, как и сама жизнь? Я говорю – почти, ибо вопреки всему мои представления о жизни не полностью совпали с самой жизнью – во мне хоть не пылало, но еще теплилось великодушие Востока, его любовь к Красоте; эта любовь мешает постичь до конца мир, но помогает его вытерпеть. И в конечном счете, сдается мне, из нас деоих – я имею в виду себя и Д'Обюссона – великий магистр более достоин жалости. Если бы я видел суть жизни так же, как он, б той же точностью и определенностью, я бы утопился в синем море у берегов Родоса.
Извините, я отклонился, но мне хотелось изложить вам свои наблюдения над третьим действующим лицом в спектакле, над бывшим известным поэтом Саади.
Итак, в тот вечер мне стало ясно, что Елена принуждена закончить свое дело в короткий срок. Кое-кто посчитал, что она вкладывает чрезмерное усердие в любовную часть. Итак, Елена будет бесцеремонной. Почему? Я допускал два ответа. Первый: от порочности. Порочность объясняет множество необъяснимых поступков. Второй: ее чем-то держат, и держат крепко. Лично я предпочитал последнее объяснение – по причине, о которой упоминал: из любви к Красоте. А также из-за того, что Елена явно мучилась угрызениями совести. Похоже, низость не была врожденной ее чертой и, как пуля в заживающей ране, причиняла ей боль. Я еще не знал, чьим орудием является Елена в деле Джема, но мысленно проклинал того, кто стоял за ее спиной, а к ней испытывал жалость (она очень точно определила чувства, которые вызывала во мне). Было просто гнусностью заставлять ее метаться между страхом и любовью – для такой куропатки предостаточно было чего-то одного.
Я оставил их наедине, а сам поднялся на крепостную стену. Мне вспомнился Хайдар, погибший где-то на пути в Венгрию, он не знал ни единого слова на здешнем языке; вспомнился Франк, зарытый в подземельях Рюмилли, всем чужой, пронизанный горечью скептик, павший жертвой собственной верности; вспомнился убитый Баязидом Касим-бег, который предпочел месть Баязида изгнаннической участи Джема; вспомнились Синан и Аяс-бег, сломленные в родосских узилищах и вслед за тем присланные к нам в качестве глашатаев Родоса… Нет, я уже не испытывал никакой жалости к той неизвестно кем подосланной куропатке – множество куда более достойных, чем Елена де Сасенаж, пали жертвой в деле Джема.
«Пардон, мадам! – произнес я вслух и даже по-французски. – Не быть по-вашему!»
Решение было принято. Оставалось осуществить его. Как? Не в первый раз задавал я себе этот вопрос – пока они тешились любовью, я искал ответа.
Извещать братьев о том, что Елена склоняет Джема к побегу, мне казалось неразумным. У меня не было уверенности, что за всем этим не стоят именно иоанниты. Не более разумным находил я подобный шаг и по отношению к королевским рыцарям: не исключено, что это король Франции готовит маневр, который избавит его от досадных, хотя и призрачных, прав Ордена на Джема. Так что же делать? Обратиться к Матиашу Корейцу? Но ведь в Буалами каждый, кто не был иоаннитом, был королевским рыцарем!
И вдруг меня осенило. От радости я как безумный кинулся бежать по темным переходам замка. Великое дело – принять решение! Я предвкушал, как одно слово некоего ничтожного Саади спутает карты пап, королей и прочих высоких особ.
У двери начальника французской стражи меня остановили караульные.
– Разбудите его! – крикнул я, стараясь поднять как можно больше шума, иначе меня просто втихую прикончили бы. – Я открыл страшный заговор!
Караульные призадумались, один пошел докладывать, второй остался сторожить меня. Вскоре показался начальник стражи, в одной рубахе. Он не успел подпоясаться и шпагу держал в руке.
– Ваша милость, – сказал я излишне громко, – прошу вас пойти со мной к его преподобию, господину Бланшфору! Вы услышите нечто невероятное.
Начальник потащился вслед за мной, он еще не совсем проснулся. Такую же суматоху поднял я перед дверьми Бланшфора, но он еще не ложился и при первых же моих возгласах выскочил мне навстречу.
– Хочу сделать важное разоблачение, – сказал я.
– Сейчас? Среди ночи? – ледяным тоном, однако побледнев, спросил Бланшфор, мгновенно открыв мне, кто стоял за спиной Елены. Он, голубчик.
С решимостью, какой я не помнил за собой со времен Карамании, я прошел мимо командора и, не дожидаясь приглашения, шагнул к нему в комнату. Начальник стражи последовал за мной. Оба с одинаковым нетерпением ждали, что я скажу, но выражение их лиц было различное. Слуга короля старался преодолеть сон, чтобы благодаря моему важному сообщению отличиться по службе, Бланшфор же тщательно старался подавить страх.
Я был краток:
– Ваше преподобие, ваша милость, неизвестно кем подосланная девица Сасенаж сегодня ночью склоняла моего господина к бегству, – сказал я. – В низкой своей игре она употребила все средства, не пожалела никаких усилий. Я рад, что открыл ее поползновения вам, законным стражам моего господина.
И все.
Начальник королевской стражи окончательно проснулся. До такой степени, что даже сумел насладиться видом Бланшфора – моя новость сразила командора.
– Мы благодарим вас, Саади! – проговорил начальник стражи. – Мы, – это «мы» было им подчеркнуто, – брат Бланшфор и я, позаботимся о безопасности нашего гостя.
Не совсем спокойным возвращался я на крепостную стену – вдруг монахи предпримут еще какую-нибудь попытку? Но я все же рассчитывал на людей короля, они сумеют им помешать. Шагая по коридорам, я думал о том, что сделал доброе дело и для Елены: представил ее более усердней, чем она была в действительности. «Ничего, – решил я, – почему бы им не оставить в живых хоть одного человека, причастного к делу Джема?»
Вы находите, что я изложил вам события, происшедшие в ночь с 28 на 29 мая 1487 года, крайне весело, тогда как в них не содержалось ничего веселого. Видите ли, я некогда был сочинителем, да еще и умелым: мрачное повествование никогда не следует вести в одной тональности – мрачной. Только будучи расцвечены разными красками, события воспринимаются человеком во всей их полноте. Кроме того, той ночью мне и впрямь было весело! Уже много лет жили мы среди врагов, а я лишь тогда узрел и хорошую сторону в нашей трагедии: что ты ни делаешь, любой твой шаг – во вред врагу, нет риска повредить другу. Ибо друзей у тебя нет.
Однако при всем своем искусстве рассказчика я не сумею должным образом построить рассказ о дальнейших событиях, завершивших превращение Джема из правителя в пленника.
Вероятно, для вас это давно было очевидным: вы, начиная с Родоса, считаете Джема пленником. Но он воспринимал события иначе; в его жизни происходили частые перемены: браня то затягивали путы – истребили его приближенных, вынуждали переезжать из одной крепости в другую, то создавали вокруг него почти безоблачную атмосферу. Полистайте назад страницы дела, и вы заметите: вплоть до лета 1487 года мы были как бы гостями на французской земле, нам оказывали почести, нас развлекали, охраняли от Баязида. Наличие стражи могло быть истолковано и как чрезмерная опека, и как насилие. Мы не знали, в какой степени Орден защищает нас от истинной опасности и в какой сам измышляет ее.
В остальном, несмотря на бессильную ярость Джема, что его держат под надзором и препятствуют отъезду р Венгрию, несмотря на все наши подозрения и страхи, вплоть до лета 1487 года наша жизнь была сносной. В том была наша заслуга: Джем еще ничем не выдал, что отказывается от борьбы за престол, и пытался влиять на каждый поворот своей судьбы. Так что братьям приходилось считаться с нами.
Однако я находился слишком близко к Джему, чтобы не заметить – я вам уже говорил об этом, – как его силы, надежды, воля приближаются к некоему рубежу; мне страшно было подумать, что произойдет по ту сторону этого рубежа. Джем всегда был самой неожиданностью, невозможно было предвидеть, каким он станет, когда полностью изверится во всех и вся. Поэтому я невольно был рад Елене, всему новому, что отодвигало наступление этой минуты.
Но Елена исчезла. Именно исчезла – нам так и не удалось узнать, когда она покинула Буалами. Утром, после моего решительного вмешательства, Джем, как обычно, спустился во двор замка и не очень обеспокоился тем, что она не появилась, – ведь накануне утром е? тоже не было. «Они, кажется, взялись и за нее», – сказал он.
Мы отправились на охоту вдвоем. Джем по больше? части хранил молчание, но я не ощущал в нем того напряжения, как перед первыми нашими попытками бежать, – на этот раз Джем не верил в возможность обрести свободу. Оттого, что не особенно жаждал ее.
В полдень я заметил, что в Джеме внезапно вспыхнула тревога – Елена не появилась и к обеду. Монахи и королевские рыцари были предупредительней, чем когда бы то ни было. Джем не притронулся к еде и поспешил вернуться к себе. Под пытливыми взглядами наших сотрапезников мы извинились и вышли из-за стола.
По лестнице Джем поднимался бегом. «Саади! Они увезли ее! – в ужасе прошептал он, когда мы вошли в свои покои; он запер двери изнутри, словно боясь нападения. – О, я знал, я предвидел это! Какая участь ожидает ее, Саади? Они способны на все. Как спасти ее жизнь? Пойми, я забочусь не о том, чтобы сохранить ее для себя. Я приношу только несчастье, а Елене желаю счастливой доли. О, Елена! Единственное, чем я владел на этой жестокой, чужой земле!..»
Стенания Джема звучали стихами – ремесло накладывает на человека свою печать. А замечали вы – стоит ощутить в ком-то легчайший налет ремесла, сразу перестаешь верить в его искренность? Вот и во мне шевельнулось тогда недоверие, хоть я и знал, как часто певец не только не измышляет своих страданий, но не передает и сотой их доли.
Возможно также, что я тогда просто искал оправдания тому удару, который мне предстояло нанести ему:
– Не терзай себя понапрасну, Джем! Не любовь привела Елену к тебе, а чужая воля. Елене поручено было похитить тебя для Папства. Ей не удалось это, она была разоблачена и, как всякое непригодное орудие, выброшена вон. Хвала аллаху! Она ничего не изменила в твоей жизни ни к добру, ни ко злу.
Я проговорил это одним духом, потому что предвидел страшную бурю: Джем не терпел, когда событиям давались объяснения, отличные от его собственных. Но, еще не договорив, я понял, что на этот раз бури не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59