Каждый из достопочтенных братьев сейчас прикидывал, сколько он получит, если до наступления вечера каким-то образом переправит эту весть своему негласному господину. Меня это не трогало – главный козырь они не могли у меня отнять. Джем прибудет на Родос прежде, чем они успеют опомниться. Как видите, наша эпоха с ее медленными средствами сообщения, с зависимостью от попутного ветра, штормов или корсаров имела свои преимущества.
Первым нарушил молчание приор Кастилии, дон Альваро де Цунига. Завидую вам, что вы не принуждены терпеть общество указанной личности; дон Альваро был на редкость неприятным субъектом.
И на этот раз он с важным видом принялся разъяснять вещи, которые и без того были ясны после первого же моего слова. Когда он соблаговолил избавить нас от своего красноречия, я подчеркнул, что времени для долгих разговоров нет. Все поддержали меня; Совет не помнил такого единодушия, а я не помнил, чтобы братья были когда-либо столь неприлично оживлены. Будто мы находились не в святом Ордене, а на торжище, где дорогой товар неожиданно пущен по смехотворно низкой цене, побуждая купцов толкаться, выхватывать его друг у друга из рук.
Все пошло невероятно гладко. Я без возражений согласился, чтобы дон Альваро отправился в Ликию (разумеется, он сам предложил свою особу) во главе флотилии из семи кораблей, меж которых – большая трирема казны, наш парадный корабль. Для Джема и его свиты достаточно было и одной триремы, но мы предвидели возможность сражения.
Когда в связи с этим было упомянуто имя Баязида, я вспомнил, что, поглощенный новым известием, позабыл о вчерашнем посланце. Было совершенно ясно: Баязид прежде нас узнал о намерениях Джема – вероятно, от соглядатая, которого он держит в войске Джема, – и поспешил предложить Ордену мир, чтобы неделю спустя потребовать у нас своего брата. При перемирии по добное требование было бы неуместным.
Я мысленно улыбнулся; представил себе, как Баязид выйдет из себя, узнав о том, что упустил время. Пускай! Теперь сила на нашей стороне, потому что мы станем посредниками между августейшими братьями.
Оставалось обсудить расходы на предстоящие торжества. Это заняло куда больше времени – о деньгах особенно много говорится, когда их нет. Потом мы вызвали Джемова посла, чтобы сообщить о нашем решении. Внутренне содрогаясь я ждал, как встретят братья отступника Бруно.
Их потрясение не поддается описанию; они сидели точно пораженные громом; до меня доносились из разных углов шепот, восклицания. Но монахи были приучены подавлять свои порывы, так что негромкий их ропот очень скоро затих.
А бесстыжий отщепенец – поистине хладнокровней – шее чудовище, какое я когда-либо встречал, – прошел вдоль всего длинного стола с такой невозмутимостью, что вывел бы из себя даже ангелов. «Великий боже, – подумалось мне, – неужто Бруно так плохо знает Орден, что чувствует себя в безопасности?»
– Большой совет, – начал я, когда он оказался передо мной, – обсудил просьбу принца Джема. Мы находим, что для нас честь дать приют и советы сему именитому, благородному принцу. Наша флотилия отправится в путь немедленно, чтобы забрать его с азиатского берега.
– Какая часть от преданных ему войск последует за султаном Джемом? – деловым тоном осведомился посланец.
– Для целей, которые приводят к нам принца Джема, войску нет необходимости сопровождать его особу. Наша крепость невелика, доставка провианта для населения затруднительна. Общие интересы требуют не перегружать Родос. Впрочем, с пятьюстами воинами или без них, принц Джем будет продолжать свою дальнейшую борьбу с одинаковым успехом: они погоды не делают.
Посланец (он стоял лицом ко мне, спиной к Совету) не улыбнулся даже, а нагло усмехнулся, показывая, что понимает истинную причину отказа.
– Осмелюсь напомнить вам, – проговорил он подчеркнуто, – что мой государь просил не только о свободном доступе на Родос, но и о праве свободно покинуть остров, когда он сочтет свои дела тут оконченными. Я не слышал вашего мнения на этот счет.
– Вы услышите его.
И я принялся читать вслух свиток, который мне подали:
«На днях к нам прибыл высокочтимый посланец Сулейман от его высочества, владетельного принца Джема. Письмо означенного государя, а также слова упомянутого посланца объявили нам о желании принца Джема прибыть на Родос, дабы обсудить с нами некоторые вопросы и получить совет, которому он последует, ибо сей совет исходит от друзей, желающих ему добра. По сему случаю он требует, чтобы в согласии с существующими законами его особе была обеспечена безопасность.
Движимые давней дружбой, испытываемой к нему нами, и надеждой, что его приезд послужит нашей общей пользе, мы посылаем с подателем сего свое согласие, каковое одновременно гарантирует полнейшую безопасность его высокой особе и соблюдение существующих законов. Сие относится как к его высочеству принцу Джему, так и к тем, кто будет сопровождать его на Родос в качестве его благородной свиты – будь то турки, или мавры, или любая другая народность. В полной свободе и безопасности, вместе со своим имуществом, драгоценностями и деньгами, они смогут проживать на Родосе, оставаться тут, сколько пожелают, и покинуть его по своей Боле или по воле принца Джема, в чем не будут им чинить никаких препятствий или затруднений. В уверение чего ставим под настоящим нашу свинцовую печать.
Составлено на Родосе. 12 июля 1482 года».
Посланец выслушал меня, сохраняя на лице насмешливое выражение. Вероятно, размышлял о том, что и десяток таких заверений не стоит ломаного гроша. Лично я никогда не слышал более щедрых гарантий, чем эти.
Чувствую, что все мои клятвы не сумеют вас убедить, но я говорю истинную правду: мы не знали, как будут развиваться события, следовательно, 12 июля у нас не было затаенных намерений. Нам было достаточно того, что своим соучастием мы продолжим смуту, ослаблявшую самого грозного нашего неприятеля.
Когда Джемов посланец снова проходил через залу, мои собратья-иоанниты выглядели весьма торжественно. Торжественней даже, чем в тот день, когда мы собирались в той же самой зале по случаю своей победы над Мехмедом Завоевателем.
Шестые показания поэта Саади о событиях с 10 по 27 июля 1482 года
Мы увидали приближающиеся каравеллы рано утром.
Из осторожности мы ожидали их не на самом берегу. В последние дни наше немногочисленное войско стало таять, как снег под лучами солнца. Не только смерть косила наши ряды, гораздо более – страх. Наши воины рассудили, что завтрашний день нам ничего не сулит и незачем ждать его, подставляя шею под нож Баязида. Так что каждое утро нас оставалось человек на пятьдесят меньше – люди убегали. А это, помимо прочего, означало: кое-кто из этих беглецов к вечеру окажется в стане Ахмед-паши и – чтобы заслужить пощаду – выдаст, что наш посланец поплыв на Родос. Словом, мы опасались, как бы нам не преградили дорогу и с моря.
Но Хайдар и тут нашел выход. Во-первых, он убедил Джема, что нет смысла долее блуждать по зловещим долинам Ликии, а от Касим-бега потребовал раздобыть для нас корабль. Бег попросил для ответа целую ночь – немало, должно быть, он за эту ночь передумал, – а на рассвете объявил, что корабль будет. Кроме того, он со своей дружиной проводит нас до самого берега, снабдит грамотой, заверяющей, что последний из князей Карамании готов в любой момент выступить на стороне султанa Джема, – но далее за нами не последует.
Джем выслушал его рассеянно. Последний опытный военачальник покидал нас, а Джем принял это так, будто в душе давно уже простился и с ним и с его воинами.
– Хорошо, Касим-бег, – сказал он просто. – Благодарю тебя за то, что оставляешь меня последним.
– Я не оставляю тебя, мой султан! – горячо возразил Касим. – Ты и впредь будешь господином моей сабли и моего сердца. Одно твое слово…
– Не будем прятать правду за красивыми словами, Касим-бег! Слишком долго обманывали мы себя тщетными надеждами.
– Но, мой султан, если ты подойдешь к нашим западным границам, если двинешься на Румелию с союзным войском…
– Да, тогда будет иначе. Не только ты – многие перейдут ко мне. Вот он-то и нужен мне – союзник. Его я и отправляюсь искать.
Тем закончился последний разговор между Джемом и Касим-бегом, хотя караманы еще два дня сопровождали нас. Все это время Джем молчал, погруженный в свои думы, а Касим в эти два дня не обратился к нему ни словом – все было уже сказано.
Я подумал, что это сон, когда перед нашими взорами – между двумя зазубренными, щербатыми скалами, такими же красными, как вся Ликия, – проглянуло море. Мы так отвыкли от других цветов, кроме всевозможных оттенков красного, что в первую минуту зрелище этой спокойной, гладкой, влажной лазури привело нас в замешательство, показалось невероятным. В следующее мгновение высушенные пустынным зноем люди кинулись точно безумные к берегу, верхом въехали в воду, плескались, хохотали неестественным, давно забытым смехом.
Вода… Зажмурив глаза, я пытался схватить ее, убедиться в ее близости по мягкому прикосновению и ласковому плеску волн. Открыв глаза, я заметил, что и Джем тоже жмурится, откинув голову, словно отдаваясь ласке. И в этом, как и во многом другом, мы были сходны.
Второй неожиданностью для нас явился корабль. Чуть в стороне, в небольшом заливчике, и впрямь покачивался корабль без флага. «Корсарский», – подумал я в испуге, ибо султан Джем был бы драгоценнейшей добычей для любого разбойника; даже исхудавший, оборванный и обессиленный, Джем в тот миг стоил столько же, сколько половина Баязидовой казны.
– Корсары? – вслух высказал мою мысль Джем. Он произнес это без волнения. Ему, пожалуй, было все равно, попадет ли он в лапы грабителей или самого дьявола.
– Эти разбойники польстились на выгоду, мой султан, – стал смущенно объяснять Касим-бег. – Их башка не в силах уразуметь, что мои пять кошелей золота – не самая большая плата, какую они могут получить за спасение одного незнакомца. Клянусь тебе!
«Ну, в этом я бы уж клясться не стал!» – подумал я. Как-то не верилось, что именно олухи становятся корсарами.
И эти уверения Касим-бега Джем тоже встретил равнодушно. Тридцать человек взошло на корабль без флага. Не Джем отбирал нас, это вышло само собой. Лишь тридцать человек пожелал сопровождать Джема в неизвестность.
Быть может, для вас это не имеет значения, но не могу не упомянуть: много лет спустя я вспомнил то движение, каким оттолкнулся от берега, вспомнил те сто аршин воды, которые превратили меня из гражданина в беженца. Самое обыкновенное движение – я совершал его, вероятно, десятки раз; самая обыкновенная полоска воды – сто аршин спокойного, ласкового моря. И тем не менее там и тогда решил я свою судьбу. Не сознавая этого, не понимая, что определяю всю свою дальнейшею жизнь. Мне казалось совершенно естественным последовать за Джемом. Меня связывала с ним не только любовь – глубочайшая, преданная до самоуничижения; в моем сознании Джем был всем тем, ради чего человеку есть смысл жить, бороться и умереть.
Ныне это звучит неубедительно, но тогда я был в этом убежден. Убежден, что предназначение Джема – воплотить мечты поколений мыслителей и поэтов; что победа Джема будет победой мудрости над грубой силой; что власть Джема освободит от препон предрассудков, догм, невежества, грубости предвечную красоту, никогда не бывшую уничтоженной, но и никогда еще не властвовавшую как закон.
Я рисовал себе Джемово царствование как непрерывное совершенствование. Случайно ли на протяжении веков не кто иной, а поэты рождали ереси и новые учения; случайно ли именно благодаря поэтам церковь (и христианская, и мусульманская) не сумела погасить стремления к светской поэзии и положительным знаниям; случайно ли именно в поэзии человек всегда жил поисками? «Нет! – рассуждал я. – В один прекрасный день это многовековое брожение духа должно не где-нибудь, а именно на Востоке возвести на престол доселе невиданного и неповторимого властителя, который даст выход этой многовековой мечте. Может ли провидение, – рассуждал я, – найти для себя орудие более блестящее, чем поэт Джем?»
Долгие годы размышлял я об этом, и больше всего в тот год, когда мы вели войну. Видимо, это исподволь и определило мое решение последовать за Джемом, куда бы ни завела его судьба. Теперь Джем отправлялся в изгнание, и я был обязан (у меня даже не было колебаний) сопровождать своего повелителя.
Много позже – я уже говорил вам – вспоминал я о том, как мы покинули берег Азии. «Отчего, о аллах, – мысленно вопрошал я, – отчего такой миг не бывает отмечен чем-нибудь необыкновенным? Бурей с красным снегом, ярко-зеленой молнией либо воем ветра, громким, как трубы иерихонские? Отчего не ниспосылаешь ты нам какого-нибудь знамения, дабы мы остановились посреди движения, решающего всю нашу дальнейшую жизнь? Отчего должна свершиться ошибка, а после нее – искупление? Не жестокосердный ли ты любитель потешиться, понасмешничать над людьми, о аллах?»
Да, вероятно, мой бог вдосталь потешился, пока наши весла мягко били по воде между берегом и кораблем. Потешался и говорил: «Уразумейте, возлюбленные чада мои, что каждый шаг и каждое слово в вашей жизни есть выбор – в каждое мгновение жизни вашей вы совершаете выбор, а ответственность за свои беды возлагаете на меня. Я же просто взираю на вас, чада мои, и жду, чтобы вы сами заплатили за свой человеческий опыт…»
Я не слышал, о чем говорил Касим-бег с корабельщиками. Должно быть, сговаривались, когда и как будет вручена условленная плата. Потом Касим подошел к нашему повелителю, низко-низко поклонился ему до самой земли и почтительно поднес к губам полу выгоревшего его халата.
Я подумал, что Джем зарыдает, – если у печали есть лицо, оно должно быть таким, каким было лицо Джема в ту минуту. Но разрыдался не Джем, а старый воин. (У нас заплакать не считалось недостойным мужчины, порой того даже требовало приличие, лишь бы рядом не было женщин. А женщины у нас редко оказываются рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59