– Татары!..
Широкая лава ордынской конницы галопом шла на три русские сотни, гоня впереди себя аланов и касогов. С боков, отрезая путь отступления дерзкому отряду, толпами мчались вражеские пешцы, среди них мельтешили конники. С машинами было покончено, Копье крикнул:
– Прорубаться назад!
Воины, чьи кони были убиты стрелами и пулями баллист, сбросив доспехи, уцепились за стремена товарищей и бежали в середине отряда. Пехота врага успела сомкнуться, и передняя сотня, вздыбив коней, послала их на вражеские копья и аллебарды – кто-то должен был ценой жизни проложить другим дорогу к спасению…
Все произошло так быстро, что Хасан, отирая меч, с изумлением поглядывал в сторону разрушенных машин, валяющихся вверх колесами. Но в сотне его теперь недоставало еще пяти всадников. Десяток он потерял во время первой атаки.
– Славно, князь! – крикнул Копье.
Хасан не ответил. Он потерял уже пятнадцать всадников из сотни, а еще не скрестил меча ни с одним ордынцем. И это тревожило Хасана.
Серая грозовая волна устремилась от Красного Холма на большой полк, и Хасан издали узнал стяги и значки тумена Темучина. Ордынцы сметали потрепанных вассалов, либо вовлекая в свой вал, либо просто давя. На поле, от места, где стоял русский передовой полк, до большой рати лежали и ползли тысячи раненых; плач, стоны, крики о помощи и молитвы на разных языках жалостным воем вливались в гул сражения, словно звали людей одуматься, словно хотели смягчить сердца непримиримых врагов. Но когда прошел этот серый вал, позади него стало тихо…
Ополовиненные ряды фряжского легиона не достали левого фланга большого полка, где стояли звонцовские ратники. На этот фланг обрушились ряды ногаев и буртасов, спешенных и конных ордынцев из тумена Бейбулата. Юрко Сапожник и Алешка Варяг, чье соперничество в ратном деле уже подметили звонцовские шутники, стояли во втором ряду, один за дедом Таршилой, другой за кузнецом Гридей. Юрко и сам не понимал, откуда пришло к нему холодное и ясное молодецкое веселье, обострив взгляд, налив руку железом, едва серые, сверкающие сталью тучи врага покатились на русский длинник. Может, оттого, что Юрку казалось: на него сейчас от холмов Непрядвы смотрит Аринка и видит каждый его жест, слышит каждое слово, и вместе с Аринкой Юрком любуется синеглазая ее подруга, невеста самого Васьки Тупика, богатыря, о котором ходят легенды и который теперь неотступно при государе – это Юрко утром своими глазами видел… Как же смеет эта ревущая орда рваться к Непрядве, к русскому лагерю, где находится его, Юркова, любимая женка, а с нею и тот, кого она носит под сердцем, другой Юрко, еще не родившийся! И его женку они хотят убить вместе с тем, неродившимся? Ее душить арканом, волочь в грязи, кинуть в невольничью телегу, ее продавать, как товар?.. Он чуть расставил ноги, крепче уперся ими в сырую землю Куликова поля, поудобнее перехватил сулицу, вперился взглядом во вражеское войско, выбрав идущего прямо на него врага, кривоногого, широкоплечего, с морщинистым сухим лицом и узкой пегой бородкой. Никогда зрение Юрка не было столь острым – он издалека поймал взгляд врага из-за приподнятого круглого щита и не отпускал этого взгляда. Казалось, вся Орда сейчас вперилась в Юрка Сапожника, ломала его взгляд, заставляла опустить голову, но Юрко не отводил глаз. Косое солнце играло в белой стали плоского кривого меча, положенного на плечо ордынца, и этот меч соединил блеск всех мечей Орды, грозя Юрку, но и теперь Юрко Сапожник даже не прищурился. Свистели стрелы, вскрикивали раненые, а Юрко выцеливал обостренным взглядом прикрытую толстой кожей грудь врага, плоское переносье над краем щита, кривые ноги, обутые в мягкие сапоги из сыромятины, до плеча обнаженную правую руку – Юрко искал слабое место, чтобы поразить сразу; этот враг стал для него средоточием чужого войска, он нес все зло Орды, и стоит его остановить – Орда остановится.
…Сулицы сыпанули по вражеской рати, как тяжелый невиданный град; чья досталась выбранному Юрком ордынцу, он не понял, но в следующий миг враг оказался прямо перед ним, уже без щита, с широко разинутым в крике ртом, с кривой слепящей саблей над головой, и глаза его были теперь не узкими – круглые, дикие, как у совы, они готовы были поглотить Юрка, словно две злые пучины. Чей-то визг полоснул по самому сердцу, и Юрко потерялся в слитном крике врагов, – казалось, один-одинешенек стоял в широком поле перед громадой Мамаевой Орды. Но вот вся русская рать голосом деда Таршилы ответила не менее яростным криком:
– Ура-а-а! – и все двинулось вперед, неся тяжкие копья; в этом порыве заглох малейший страх, оставляя в душе место лишь злобе и гневу, кто-то вскинул Юрков чекан, направляя острие в голову пегобородого; сабля противника встретила удар, и Юрко не успел испугаться, что деревянная ручка может быть перерублена острой сталью – косо подставленная сабля не могла выдержать тяжести чекана, как не может гибкая лоза, попавшая во время рубки под топорище, удержать самого топора. Гладкую ручку вырвало из руки – так неожиданно силен был удар, – и в тот же миг он увидел, что его чекан торчит между глаз ордынца, захватив и разрубив, словно масло, нижний край кожаного, обшитого железными пластинами шлема; глаза врага, стремительно проваливаясь куда-то, еще смотрели на Юрка, и кровь еще не успела хлынуть, а враг падал, запрокидываясь на спину, и вместе с его падением отхлынуло чужое визгливое войско. Юрка подхватило и бросило вперед волной человеческих тел и криков, он едва успел наклониться и выдернуть свой чекан из того, что миг назад было живым и страшным врагом; вокруг теснились и мелькали искаженные лица, кожаные и железные брони, открытые спины, работающие плечи и руки вперемежку со щитами, топорами, ножами и мечами; Юрко рвался сквозь людскую теснину, стараясь достать длинного врага с испуганным лошадиным лицом среди сбившейся кучи отступающих, оскальзывался на мягком и липком, что-то орал, чтобы заглушить лязг, треск и рев. Длинного сбила чья-то широкая секира, когда Юрко наконец прорвался вперед, он рубанул другого, приземистого и верткого, отбивающегося сразу от двух ратников, его самого ударили в грудь чем-то тупым и жестким, лишь теперь Юрко заметил, что неведомо где обронил щит, но еще злее кинулся на противника, ошалело тыкающего ему в грудь обломанным копьем.
– …Назад! Назад, мать вашу!.. – Таршила, залитый кровью, с широким топором в одной руке и круглым трофейным щитом в другой, вырос между напирающей стеной русских и стремительно откатившей волной степняков. Не обращая внимания на опасность со спины, он занес топор над своими, его костистое лицо, серое, как железо, растрепанные седые волосы, забрызганные чьей-то кровью, и свинцовые глаза были такими страшными, что ратники остановились.
– Назад! Назад, сволочь, отходи!..
Воины попятились, уплотняя раздерганный ряд, и тогда с гиком и топотом серая туча конницы захлестнула толпы ордынской поределой пехоты.
– Хук! Хук! Хур-рагх! – обрушилось, кажется, со всех сторон; Юрко видел, как Таршила ударом своего длинного топора встретил первого всадника, выбив его из седла, словно легкий сноп овса, и рухнул под копыта, сваленный конской грудью.
– Де-да! Де-ед! – Юрко, не помня себя, кинулся спасать старика, его отшвырнуло вбок жестоким толчком, кого-то рубанул, и в самое лицо дохнул черный конь, ударило с другой стороны, и остро блеснувшее жгуче полоснуло плечо и грудь, чьи-то узкие безжалостные глаза мелькнули над Юрковой болью, и тотчас из смертной круговерти неба, коней, чьих-то лиц и рук с занесенным железом возникло потное лицо Алешки Варяга.
– Юра! Я – зде-есь…
Но Юрко Сапожник уже не видел, как Алешка, одной рукой вырвав его из свалки, рубил направо и налево длинным ордынским мечом, отступая среди двух десятков увлекшихся пешцев к своим рядам, встретившим копьями конный вражеский вал; как заменивший Таршилу десятский Фрол и кузнец Гридя прикрывали раненного в руку Ивашку Колесо; как рябой Филька Кувырь бросился со своим топором под меч, занесенный сбоку над головой Фрола и, не сумев отбить, осел с разрубленной шеей, приняв смерть, предназначенную звонцовскому старосте; как на убийцу Фильки ринулся чернобородый с безумными глазами ратник, просадил врага копьем и, подхватив меч, обагренный Филькиной кровью, с медвежьим рычанием крестил людей и коней; как верзила монах, перед битвой поменявший подрясник на кожаные доспехи, зажав громадный ослоп обеими дланями, сосредоточенно хекая, молотил и молотил, в кашу дробя черепа, ребра, плечи, и ордынцы шарахались от него, словно козы от волка, но в тесноте редкому удавалось избежать сокрушительной дубины. Иногда казалось, передние русские ряды распадаются; в пылу сечи отдельные десятки втягивались во вражескую массу, где их ждала неизбежная гибель, но хриплые голоса начальников держали воинов настороже, заставляли пробиваться навстречу друг другу, соединяя щиты, мечи и топоры; очаги боя сливались, а туда, где разрывы становились угрожающими, бросались воины задних рядов, и фронт битвы оставался сплошным.
Здесь, перед левым крылом большого полка, позади атакующих ордынцев, метался на серой в яблоках кобыле разнаряженный всадник. Это был хан Бейбулат. Осунувшийся, злой, неистовый, он походил теперь не на крысу, а на загнанного хорька. Дико ругаясь, он хлестал и рубил своих пеших и конных, гоня их вперед, вперед – на русскую рать. Ему усердно помогал десяток его нукеров, но тех, кого можно было гнать, становилось все меньше и меньше. За страшным валом беспорядочно разбросанных трупов и раненых вздымались копья и мечи, их вроде даже больше стало, или так казалось хану Бейбулату, потерявшему свое войско? Он смутно догадывался, что Мамай это предвидел и, оказывая «честь» тумену, на самом деле послал его на гибель. Бейбулат лишался последних своих всадников – единственной его защиты от коварного повелителя, и все же с возрастающей злобой гнал и гнал последние сотни на русские копья, охваченный ненавистью к русам за это невиданное упорство.
Иногда Бейбулат со злорадством посматривал на левое крыло русов, где полегли его отборные сотни и куда теперь направлял острие удара темник Батарбек. «Старый волк тоже обрадовался, что Смолка – плохое препятствие для конницы, и, кажется, собирается похоронить там свой тумен», – думал Бейбулат, следя за атаками новых сотен. Он видел лишь безуспешность лобовых ударов и гибель ордынской конницы, но, более искушенный в делах торговых, чем в делах военных, Бейбулат не понимал того, что давно понял опытный воин Батарбек: возможность скорого прорыва русского строя именно здесь, на левом фланге московской рати, где ордынская-пехота и конница значительно опустошили пешие ряды русов, а конная сила полка оказалась малочисленной. Батарбек, посылая в бой новые и новые отряды, еще долго мог питать сечу, а то же время русские силы быстро таяли и пополнять их было явно нечем. «Девятая атака приносит победу», – повторял про себя Батарбек, время от времени поднимая руку с оттопыренным пальцем, и новая тысяча бросалась в бой, не давая затухнуть кавалерийской рубке в просторном углу между Смолкой и Зеленой Дубравой. Отполированное солнцем и ветрами лицо его теперь особенно напоминало вечный камень, в узких щелочках глаз сверкали два стальных лезвия, ноздри трепетали и широко раздувались, ловя в ветре жирный, гадостно сладкий запах крови. Батареек дышал полной грудью и жил полной жизнью…
«Девятая атака приносит победу…» Он довел счет атак до пяти, когда увидел, что отчаянным усилием русского полка его конница обращена вспять, бежит за Смолку. Ничто не изменилось в лице старого темника, он лишь поднял руку с двумя оттопыренными пальцами… Это был момент, когда на русский центр обрушился тумен Темучина.
То, что видел Батарбек, видел и великий Московский князь Димитрий, сражавшийся в большом полку. Нажим Орды на левое крыло рати непрерывно усиливался – с равномерностью морских волн туда катили новые и новые сотни врагов, исчезая в разрастающемся водовороте кавалерийской сечи. Вольные кони мчались во всех направлениях из этого грозного клуба, взблескивающего тысячами стальных искр, а волны атакующих с дьявольской последовательностью сменяли разбитые, питая адскую карусель, втягивая в нее уже и пешие ряды полка; серая масса качалась, перемешивалась, вращалась, расползаясь вширь, грозя вовлечь в эту страшную вихревую воронку весь боевой порядок рати. Димитрий не хотел утешаться тем, что битва начинает развиваться по их с Боброком замыслу, что гибель тысяч русских мужиков и прекрасных воинов там, на левом крыле войска, может быть, прокладывает дорогу к победе над Ордой. Одно дело строить замыслы, другое – видеть, как гибнут люди под мечами превосходящего врага, как разрушается боевой порядок рати, – словно ему самому заломили и выкручивают левую руку с хрустом костей и треском сухожилий. Ведь надеялся в душе – не удастся Мамаю прорвать русский строй, как не удалось на Воже Бегичу. И когда новая волна Орды двинулась в наступление Димитрий прощально глянул на правый фланг, где конница князя Андрея только что отбросила новые отряды врагов, и поскакал со своей дружиной на левое крыло. Пятерых уже не было в его охране – они приняли на себя мечи и копья, грозившие государю…
IX
Спешенный Герцог стоял перед Мамаем на вершине Красного Холма. Обломки перьев нелепо торчали на его шлеме, усы опали, землистое лицо еще больше вытянулось, и со своим крючковатым носом он теперь особенно походил на коршуна, общипанного ястребами. Руки его тряслись, когда передавал повод нукеру.
– Зачем ты здесь? – резко спросил Мамай. – Военачальник должен находиться со своим войском.
– У меня больше нет войска! – выхрипел Герцог. – Оно покрыло своими телами это проклятое поле. Гляди, хан, поле черно от панцирей моих воинов!
– Так чего же ты хочешь?
– Дай мне тумен! Я – полководец, я отомщу московитам за гибель моего храброго легиона!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83