Колючий лес длинных копий возвышался над сверкающими еловицами шлемов, бисерный кольчужный блеск бармиц смешался с белизной холщовых рубах – не все здесь имели железную броню, – и солнце, как расплавленный воск, стекало на плечи ратников по зеркальным лезвиям отточенных топоров и секир, перемешанных с копьями. За полком правой руки, чередуя пешие и конные тысячи, червенел щитами, сиял шлемами, белел рубахами и лаптями, сверкал каленой синью копий и топоров большой полк, врастая дальним крылом во фланг полка левой руки. А в самой дали, где кончалось Девичье поле, квадратной скалой стоял конный полк Димитрия Ивановича, и ряды его терялись за окоемом. Вместе с пятитысячным полком князя Владимира Серпуховского, поставленного Димитрием во главе этой отборной силы, он станет засадным полком – главным резервом русского войска.
Завидев Димитрия, старый князь Федор Белозерский отделился от строя большого полка на вороном белогривом и белохвостом коне, горячем и легком, как сокол в полете, развевая суконный малиновый плащ-корзно, пронесся перед воинскими рядами, сорвал с головы золоченый шелом, уронив на плечи серебряные кудри, взмахнул рукой, и далеко по полю разнесся его богатырский голос:
– Великому Московскому князю, государю великой Руси, Димитрию Ивановичу – УРА!
Только на миг замерло войско, услышав из уст Белозерского непривычный клич, похожий на грозный боевой клич непобедимых монгольских туменов, но произнесенный по-русски, а в следующий миг содрогнулась земля, небо раскололось, словно гроза полыхнула из солнечной высоты, и даже боевые, видавшие виды кони присели.
– Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
От сторожевого полка, через тысячи воев полков правой руки катился к дальнему флангу потрясающий душу воинский клич русских ратей, встречался с тем же кличем и возвращался обратно, вырастая подобно океанской волне, гонимой ураганным ветром. Этот клич предстояло услышать врагам Руси во всех грядущих битвах…
Великий князь почти не задерживался перед рядами дворянских и боярских дружин – готовое войско, он знал его хорошо. Димитрия по-прежнему притягивали пешцы, особенно ополченцы – крестьяне и простые посадские люди, вышедшие на битву вольной охотой, сами себя снарядившие в поход. Он расспрашивал начальников сотен и тысяч – кто и откуда, – осматривал самодельные мечи, луки, секиры и копья, хвалил, если слажены добротно, хмурился, когда оружие казалось ему слабым, приказывал Бренку брать на замету такие отряды. Воеводам предстояло распределить имеющийся запас оружия так, чтобы на каждый десяток было не менее трех воинов в железной защите и с надежным оружием. Боевой длинник не должен иметь рыхлых звеньев. Лучшие княжеские кузнецы продолжали работу.
Вот, смыкая ряды с общим строем полка, стоят сотни три мужиков, – видно, из одного края. Холщовые рубашки и липовые лапти, деревянные щиты, обшитые кожей, у иных – «кольчуги», связанные из жестких посконных веревок, армяки и шапки, набитые пенькой, – защита от стрел, в руках большинства медвежьи рогатины, топоры, сулицы и ослопы.
– Откуда воинство?
– Рязанцы, государь, – ответил широкоплечий ратник с тяжелыми темными руками, вооруженный получше других.
– Кто привел?
– Я, Клим-кожевник, да вот Кузьма еще дружину набрал, – он указал на чернобородого мужика, не отрывающего взгляда от князя. – С Дона он прибег, с Ордой уж переведался, сынишку потерял.
Словно бы дрогнуло что-то в глазах великого князя.
– Спасибо, рязанская земля. От Москвы спасибо…
Еще отряд на особицу – сотни полторы крепких, по-городскому одетых ратников, хорошо вооруженных, со смелыми взглядами.
– А вы чьи?
Стоящий впереди седовласый воин ответил:
– Новгородский старшина Иван Васильев с сыном да охотниками – Фомой Крестным, Дмитрием Завережским, Михайлой Пановляевым, Юрием Хромым и другими товарищами. Еще ушкуйник Жила с ватагой к нам пристал. Пришли на твой зов, государь.
– И тебе спасибо, Великий Новгород. Прислал-таки орлов своих, вопреки толстосумам.
Порадовало Димитрия, что нашлись в большом полку и тверичи, и нижегородцы, и люди с литовских окраин. Пришли – не побоялись навлечь немилость своих господ. А в войске каждый дорог.
Перед тысячей Ильи Пахомыча государь снял шлем.
– Дай, Илья, поцелую тебя. Такой отряд готов на княжескую службу принять хоть ныне. Мужик ты покладистый, не думал, что сумеешь тысячную рать так взять в руки.
Польщенный боярин широко улыбнулся:
– То не я один, государь, постарался. Спасибо моим помощникам, – и указал на Фрола, Таршилу, других сотских и десятских.
Димитрий обнял старого воина, увидел слезу на его глазах, укорил:
– Ну-ну, Таршила! Разве такому рубаке пристала сырость? А Иван твой, считай, ныне впереди нас: тот десяток ворогов, что положил он на Пьяне-реке, уж не станет в Мамаево войско.
– От радости я, государь. Довелось тебя увидать, доведется еще послужить тебе.
– А ты не переставал служить мне, Таршила, по ним вижу. – Князь кивнул на звонцовских ратников, задержал взгляд на могучем Гриде и огненно-рыжем Алешке.
Боброк проверял закал топоров и сулиц, взял у Юрка чекан, соединяющий в себе боевой топорик и молот, коротким ударом разрубил поданную отроком стальную пластину, спросил:
– Чья работа?
– Его, – боярин Илья указал на Гридю. – Мой, звонцовский.
– После похода, боярин, привезешь его в Москву со всем семейством, поселим в кузнецком ряду. В Звонцы подыщи другого мастера, – так сказал, словно не сомневался, что и хозяин, и кузнец его непременно вернутся с битвы. – Бренк, взял бы ты на замету, это ведь по твоей части. А тебе, мастер, спасибо. Задержишься в Коломне с другими кузнецами и бронниками на три дня, кое-какое оружье подладите. Догоните нас на конях. Теперь же ступай к кузням.
Гридя густо закашлялся, смущенно пробормотал:
– Да ить я што?.. Сына б со мной, молотобойца?.. Можно ль?
– Можно, – Боброк улыбнулся. – Научи его своему делу.
– Государь! Батяня! – умоляюще заговорил Николка, испугавшись, что его могут оставить в Коломне. – Пусть дядя Роман пойдет, он не хуже мово кует. А ходить ему тяжко, хромой же…
– Хромой! – удивился Боброк, разглядывая насупленного мужика, опирающегося на копье. – И ты на битву собрался?
– Ничего, государь, руки при мне, устою.
– Э, нет, на одной ноге против татарина не устоишь. На коне держишься, конь есть?
– Конем и спасаюсь.
– Скажи начальнику конной тысячи, чтоб он тебя зачислил. Кого кузнецу брать в помощники, он сам решит…
Димитрий Иванович уже прошел к муромчанам. Осматривая конных ратников, вдруг вспомнил свое, спросил, улыбнувшись:
– А что, мужики, не найдется ли у вас бурого жеребеночка, муромского? Васька мой просил.
– Государь! Вернемся из похода, мы ему из самого села Карачарова пришлем точь-в-точь как у Ильи Муромца был. Пусть твой сынок растет богатырем не хуже отца.
К окольничим князя подошел новый коломенский градоначальник, чем-то взволнованный. Димитрий закончил смотр отряда, спросил, в чем дело. Боярин сообщил: в городе высокий посол от Мамая, ждет государя в детинце.
– Подождет, – отрывисто бросил Димитрий, однако ускорил объезд полков: посол от врага в такой чес – не шутка. Осмотрев свой полк, сведенный с полком Владимира, поворотил коня к середине рати. Впервые за последние недели потаенная тревога не плескалась в глазах московского князя, спокойный блеск их напоминал блеск вороненой стали.
– Счесть надо ратников русских. Родина должна знать, сколько их было.
– Считаем, государь, – ответил Бренк.
– Конной силы столько и не ждал.
– Можно спешить иные тысячи, – сказал Боброк. – Наши конники и пешими драться горазды – тому учили.
– Мало пешей рати, – повторил Димитрий.
– От Вельяминова гонец прибыл, – сообщил Бренк. – Десять тысяч ведет он пешцев.
– Точно ли так?
– А зачем нам выдумывать? Натужилась земля Московская – экую силищу родила!
– Ну, дай бог. Коли так, спешивать никого не придется, да и конной силы убавлять бы не хотелось.
…Снова катилось над полем и гладью многоводной Оки грозное «ура!», когда скакал Димитрий перед фронтом войска обратно. И, кажется, только теперь, прикоснувшись душой ко всей рати, к каждому полку ее, Димитрий начинал ощущать всю необъятную силу, что вывела на это поле русская земля. Он привыкал к чувству этой силы со счастливым испугом, – казалось, видит сон и боится пробуждения, которое унесет желанный образ. Сказал Боброку:
– Полки не разводи. Ждите.
Боброк кивнул понимающе.
Ордынский посол ждал в княжеской палате детинца. Навстречу встал неспешно, отвесил легкий поклон. Димитрий помнил этого рослого мурзу, уже немолодого, похожего обличьем на Чингисхана, каким рисовали его в восточных книгах. «Принц крови», сильный и знатный наян, владелец крупнейшего в Орде улуса – вон каких послов стал направлять Мамай к московскому князю!
– С чем пришел, хан? – спокойно спросил Димитрий.
– Спроси лучше – за чем? За ответом пришел. Что ты надумал, князь? Войско, говорят, привел в Коломну?
– Слово мое вы слышали, иного не будет.
Высокомерный хан, казалось, смутился – не такого ответа ждал. Но вот желтые глаза его зло блеснули.
– У вас, русских, говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Разве ты не желаешь мира с повелителем Золотой Орды?
– У нас говорят и по-другому: сердцем копья не сломишь, покорством врага не вразумишь. Пусть Мамай вернется в свою степь, распустит тумены – тогда получит он ту дань, что платил я до сих пор. Говорю последний раз: разорять Русь для Мамая не стану, в вечное рабство не выдам ему по доброй воле ни одного человека.
– Князь! Ты боишься разорить свое государство большой данью? А подумал ли ты, на какое разорение толкаешь его своим упрямством? Честно скажу тебе: я уж немолод и не хочу войны – мне-то она ничего не принесет, кроме лишней тряски в седле. Но Мамай не я. Он зальет твою землю кровью, покроет пеплом. Рад будешь воротить слово, но когда говорят мечи, слова теряют значение. Разве ты не знаешь Мамая? Он может сделать даже то, чего не сделал Батый, – истребит твой народ поголовно. А согласен ли твой народ оплатить подобной ценой упрямство своего правителя? Ты спросил его, прежде чем произнести последнее слово перед властелином Золотой Орды?
– Ты хочешь знать волю моего народа? Иди за мной, посол.
Димитрий повернулся, широко зашагал к двери, хан удивленно посмотрел ему в спину, заспешил следом.
Князь, не оборачиваясь, пересек небольшую площадь перед теремом, по деревянной ступенчатой лестнице стал подниматься на высокую стену детинца. Посол торопливо догонял его, за ним спешили бояре и мурзы.
Открылись посадские улицы, далеко разбежавшиеся от крепости, сверкнула Ока синей водой, и Москва, притененная сосняками, катила в нее зеленую воду. Загадочно и безмолвно синели древние приокские леса, широко, до самого горизонта расступаясь над левым крутобережьем Оки. И там, на этом поле…
Хан вздрогнул, прикрыл глаза, как бы отгоняя наваждение.
– Не может быть…
– Я спросил мой народ, – негромко сказал Димитрий. – Читай его ответ на том поле.
– Не может быть!
Узкими желтыми глазами – точь-в-точь такими, какие были у его грозного прадеда «Потрясателя вселенной», – хан жадно всматривался в строгие прямоугольники конных и пеших ратей, слитых в один бесконечный гребень, похожий на огромный вал в океане, поднятый внезапным штормом в солнечный день, вал нежданный и оттого особенно страшный. Хану вдруг показалось – сама земля, где полтораста лет назад на снегу, истоптанном копытами, черном от пепла сгоревшего города, красном от застылой крови, бесприютно валялись трупы мужчин, стариков и грудных младенцев, где кричащие женщины и дети волоклись на арканах, где потом еще много раз в долгие зимние ночи после набегов лишь бездомные собаки плакали на пепелищах, – сама земля, накопившая невыносимую боль и обиду, вздыбилась и родила этот вал из людей и железа. Хану стало страшно. Хан уже видел, как двинулся этот вал на кочевые степи, втягивая, усмиряя, поглощая в своем движении человеческие водовороты бесчисленных орд, которые веками питали силу восточных завоевателей. Хан отступил от Димитрия на шаг, поклонился в пояс.
– Великий государь! Дозволь мне поспешить к Мамаю? Я передам ему твое последнее слово.
– Спеши, посол. Мамай может опоздать.
Димитрий не видел, как ордынцы сошли со стены и, отказавшись от трапезы, седлали коней и выезжали из ворот детинца. Димитрий смотрел в поле над крутобережьем Оки, чувствуя себя уже неотделимым от той силы, что вздыбилась там до самого окоема в ожидании его слова.
– Государь…
Он медленно обернулся. Перед ним стоял среди бояр старый знакомец – поседелый в битвах сотский Никита Чекан.
– Государь Меня прислал князь Дмитрий Михалыч Боброк. Он велел сказать: здесь, на поле, стоит пятьдесят тысяч войска.
И показалось старому воину – холодной вороненой стали княжеских глаз коснулось теплое дыхание.
– Что?!
– Пятьдесят тысяч здесь, на поле.
Димитрий оборотился назад, круто, резко. Бесконечная живая стена пошевеливалась на равнине; он видел войско, какого не видывал до него ни один русский князь – ни киевский, ни владимирский, ни рязанский, ни суздальский, ни тверской, ни новгородский, – но лишь услышав число его, Димитрий окончательно понял, как оно огромно. Именно с таким числом русской рати он заранее решился выступить против кочевой степи.
– Пятьдесят «тысяч», или пятьдесят тысяч воинов?
– Пятьдесят тысяч воинов, государь. Здесь, на поле.
– Не может быть, – сказал князь так же тихо, как только что сказал испуганный хан, чьи глаза были привычны к виду огромных масс войска, ордынского войска…
Может быть, к русским полкам сегодня присоединились жители и защитники древней Рязани, уничтоженные Батыем до последнего младенца? И тысячи коломян, тоже убитых поголовно, встали из своих безвестных могил, чтобы их тоже зачли на перекличке? И тысячи владимирцев, погибших на Сити-реке, и отчаянных героев Козельска? И несколько сот москвитян – тех, сожженных в маленьком деревянном городке на слиянии Неглинки с Москвой, который враги смогли взять лишь огнем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83