Разве не понимает князь Димитрий, что вовсе не вспять двигалась Русь, когда ослабела власть киевских государей и на месте единого великого княжества образовалось множество самостоятельных уделов? Для всей-то Руси то было благом – быстро вырастали новые города в лесной глуши, обживались новые земли, развивались на них ремесла и торговля, равноправнее становились отношения славянских племен. Бурная жизнь растекалась вширь по русским просторам, и хотя княжеские усобицы были немалым злом, новый человек появлялся, раскрываясь во всей силе и мощи, – не слепой муравьишка, не безответный раб государя, но господин жизни в своем краю с обостренным чувством достоинства и чести. И этот новый боярин, удельный князь не щадил ни себя, ни подданных, стремясь обустроить и укрепить свои владения. Может быть, какому-то высшему разуму ценой распада единого государства нужно было разбудить новые силы, дремавшие в его народе, и как знать, не сами ли по себе они вновь слились бы, набрав мощь и проложив свои пути к одному руслу? Но в такой-то момент и нагрянула страшная беда. Те новые силы и теперь прорастают по всем уделам и великим княжествам, а жестокое ордынское иго душит их, топчет по одиночке. Значит, нужна единая воля, сильная рука, которая собрала бы княжества, даже вопреки желанию иных государей и их подданных. Сейчас, когда враг угрожает существованию Москвы, к которой тянутся ростки сил народных, особенно необходимы такая воля и такая рука. Потерять Москву – потерять надежду, может быть, навсегда… Хотя бы на время войны с Ордой получить великому князю царскую власть!.. Но коли и царей рождают жестокая нужда и сила, то нужда уж есть. Силу он будет искать в преданных боярах да в этих вот мужиках, с которых запрещает драть последнюю шкуру. Знают ли они о том?..
– А што, мужики, нужна ли нынче вся эта жатва?
У крестьян раскрылись рты.
– Слыхали небось вести-то? Пусть уж лучше осыплется хлеб, нежель татарин им лошадь свою откормит для новых разбоев.
– Вон ты о чем, мил человек, – широкобородый нахмурился. – Как не слыхать? А князь нашто с войском? Не пустит он Мамая.
– Хватит ли сил у князя на всю-то Орду?
– Не хватит – нас позовет. Мы уж и топоры наточили. Хоть нынче в поход.
– Хоть нынче? – Димитрий сверлил мужика упорным взглядом. – А как же хлеб? Останутся бабы да мальцы, тогда уж точно половина осыплется.
Мужик выдержал взгляд.
– Ты, мил человек, не пытай меня глазищами-то. Што-то не пойму я тебя. Речь вроде нашенская, да не по-русски говоришь. Рожь осыплется – новую вырастим, до того на мякине перебедуем, нам не впервой. Но коли головы крестьянские от ордынских мечей осыплются, ничего уж не вырастет на наших полях. Да ты кто?
– Стало быть, хоть нынче в поход? – повторил Димитрий.
– Вестимо дело.
– И ты готов? – спросил парня.
– Я себе уж меч сладил из засова анбарного. Закалил у кузнеца – гвозди рубит.
Димитрий засмеялся, покосился на унылого возницу:
– И ты?
– А я што, нерусь, што ль?
Димитрий взялся за луку, он заметил, что от леска полем скачет его охрана: выследили, черти! С седла приказал:
– Так нынче же и готовьтесь в поход. Старосте передайте: от боярина вашего повеленье не задержится.
– Да кто ты? – изумленно крикнул широкобородый.
– Великий Московский князь…
Гнедой скакун птицей уносил всадника в простом воинском плаще навстречу княжеской страже. Мужики попадали на колени, но этого уже совсем не требовалось…
В тот же день из Москвы по всем дорогам полетели гонцы. Едва достигали они ближних городов и волостей – оттуда во все стороны, как искры от удара кресала, разлетались новые вестники, вызывая пожар всерусской тревоги.
На допросе у великого князя пленный сотник повторил почти слово в слово, что сказал Тупику. Но держался смиренно – то ли имя Димитрия на него подействовало, то ли неволя уже положила на него свою печать, то ли его, степняка, поразил грозный вид кремля – крупнейшей по тому времени европейской крепости. Московским деревянным теремам по роскоши и блеску было далеко до золоченых ханских дворцов в Сарае, построенных мастерами, согнанными из множества стран, но стены и башни кремля подавляли всякого недруга. Кремль в военное время мог вмещать не только жителей посада, но и все население Московского княжества. Огромное войско Ольгерда, однажды заставшее князя врасплох, увидело перед собой пустую землю и, натолкнувшись на мощную крепость, побежало назад от кремлевских стен, когда из подчиненных Москве земель двинулись собранные полки.
Ни словом не заикнулся теперь Авдул об измене русских князей. Допрос шел в присутствии Бренка, Боброка, Владимира Серпуховского, окольничьего Вельяминова и бояр, сотник опасался, что кто-нибудь из тех, кого он назовет, находится здесь. После нескольких дней неволи Авдулу хотелось жить. Для начала просто выжить. Когда же Тупик напомнил ему слова о существующем якобы заговоре против Москвы, сотник угрюмо ответил:
– Я так в Орде слышал.
– От кого? – спросил Димитрий.
– Многие говорили. Я сам отряжал охрану послов в Литву и Рязань.
– Еще куда были послы?
– О том надо спрашивать Мамая. Я простой сотник.
– Не такой уж ты простой, – усмехнулся Димитрий. – Когда я был в Орде, ты стоял на страже в ханских покоях. Аль забыл?
Авдул съежился. Неужто у Димитрия такая цепкая память?
– Воин сменной гвардии знает больше тысячника, – продолжал князь. – А сотник сменной гвардии знает больше темника.
Молчаливый синеглазый Боброк покачал головой:
– Так вон какого гостя залучил к нам Васька Тупик!
– Положим, все дела Мамаевы тебе неведомы. Но откуда были послы к Мамаю в последние дни, ты знаешь.
– Были от Тохтамыша, Тимура, Ягайлы и Ольга.
– Государь, – князь Владимир блеснул из-под густых бровей стального цвета глазами. – Клевета – дело страшное. Надо предупредить князей, штоб головы не теряли, коли слухи до них какие дойдут. Да повелеть бы нашим людям – пусть слушают, о чем болтают бродяги, кои от Половецкого поля идут. Татары мастера смущать народ.
– Примем меры, – спокойно сказал Бренк.
Авдул спрятал ухмылку: ему показалось – князья не поверили и той малой правде, что была в его словах. Тем хуже для них.
– Придет ли Тохтамыш на помощь Мамаю?
– Того не знаю. Но думаю – не придет. Тохтамыш Чингизовой крови. Он не любит Мамая.
– Что говорят в Орде о силе Тохтамыша?
– Он был слабым ханом, но теперь его поддерживает Тимур.
– Что об этом говорят в Орде?
– Говорят, Тимур опасается Мамая. Разгромив Русь, Мамай станет самым сильным ханом. Даже сильнее Тимура.
Князья и бояре переглянулись.
– Значит, Тохтамыш и Тимур желают Мамаю поражения?
– Чего они желают, им лучше знать. Но я думаю – так. Однако Мамая победить нельзя – Золотая Орда ему предана.
Димитрий посуровел.
– Все ли тумены Мамай смотрел сам?
– При мне он смотрел девять туменов. Войско вассалов смотрят его мурзы.
– Что показал смотр? Так ли сильны тумены Орды, как при Батые?
– Смотр показал: войско готово к большому походу, тумены сильны, как никогда прежде. А при Батые я не служил, – сотник криво ухмыльнулся.
– Долго ли Мамай думает стоять на Дону?
– То ведомо Мамаю.
– Дозволь к нему вопрос, государь? – подал голос Боброк. – Скажи, сотник, много ли воинов готовит Мамай для боя в пешем строю? И что ты слышал о фрягах?
– Среди татар пеших мало – они любят воевать на коне, но в каждом тумене Мамай велит иметь по две тысячи, способные сражаться без лошадей. Есть пешие среди буртасов, ногаев и ясов. Им числа я не знаю. Фряги находятся в пути, число их равно полному ордынскому тумену.
– Имеются ли в войске осадные машины?
– Таких машин нет. Их тяжело возить летом. Есть мастера из Китая, Турции, Самарканда и западных стран, а также наши, ордынские. Они построят любые машины, когда потребуется.
Сотника увели. Боброк задумчиво произнес:
– Всерьез Мамай собирается.
– Вожа научила, – отозвался Владимир Серпуховской. – Все татары говорят, как заведенные, будто у Мамая семьсот тысяч войска. Сколько ж на самом деле?
– Давайте прикинем хоть по себе, – Димитрий вдруг подмигнул боярам. – Мы вот тож слухи поддерживаем, будто в Москве у нас денно и нощно двадцатитысячный полк стоит. А нам и две тысячи в большую казну влетают.
– Не напугаешь ворога – не проживешь, – сказал Боброк. – Татары вон баб своих и ребятишек во время битвы сажают на коней и велят на холмах маячить. И западные государи толпы крепостных гоняют за войском опять же для числа. Каждый трубит, будто у него тьмы несчитанные.
– Вот как выставит Мамай тысяч двести, тогда и придумывать страхов не придется, – серьезно произнес Димитрий. – То Орде по силам. А за Мамаем стоит Тохтамыш. За Тохтамышем – Тамерлан…
Задумались князья и бояре. Орда бесконечна. Сколько веков накатывают с востока грозные волны нашествий, и не ослабевает их сила. Кремень не выдержал бы, а Русь стоит. И такими вдруг нелепыми, немыслимыми показались собственные раздоры…
– Несть числа врагам, а бить надо, – жестко сказал Димитрий. – Коли соберем пятьдесят тысяч войска – можно встать против степи.
Тихо стало в княжеской думной. Шутка ли – пятьдесят тысяч воинов! Не городских и удельных «тысяч» во главе с тысяцкими воеводами, в которых редко бывает более трех-четырех сотен ратников, но пятьдесят тысяч вооруженных бойцов!
– Тверского полка ждать уж нечего, – угрюмо сказал Бренк. – Михаил ждал случая показать норов, вот и дождался.
Димитрий косо глянул на Тупика, промолчал.
– Из Нижнего тоже полка не будет, – отозвался Боброк. – Может, какие охотники только. Там, правда, и не с чего собирать большой полк после всех разоров. С Рязанью тож ясно.
– Новгородские бояре молчат – вот што непонятно! – возмутился один из окольничих.
– Непонятно? – Димитрий зло сверкнул очами. – Новгородские толстосумы на любой беде готовы наживаться. Чего им рисковать – Мамай-то Москве грозит, не им. Они и прадеда моего, Невского Александра, звали, когда уж немцы их городки и погосты жгли. Да и то еще неизвестно, позвали б аль нет, кабы люд городской не взял их на вече за горло. У нас родина – земля русская, у них – мошна тугая. Для них Москва – только что соперник торговый.
– Так где же мы возьмем пятьдесят тысяч, государь? Кто даст нам такое войско?
– Народ! К нему ныне гонцов шлю.
– Смерды? Холопы?
– Холопу и смерду родина не меньше дорога. А то и дороже. Не в обиду тебе говорю, а в назидание.
– Я и не в обиде, государь, да ты не понял меня. Дайте-ка смерду меч, а хотя бы вон Ваське Тупику – лапоть, да поставьте их друг против друга. Не думаю, штоб смерду меч здорово помог.
Тупик улыбнулся:
– Это смотря какой смерд. Видал я под Ордой одного казака чернобородого – он цепом молотильным так по татарской башке съездил, что она со шлемом вместе в плечи ушла.
– Слыхал? – засмеялся довольный Димитрий. – И вот что, бояре, сами запомните и другим передайте: коли кто из господ владетельных хотя бы последнего холопа не пустит в войско охотником – голову отрублю. Вот этой рукой!
И все поверили: отрубит. И, может быть, впервые русские бояре увидели в княжеской думной тень грозного русского царя. Не с того ли часа стали называть московских государей «грозными»? Вплоть до последнего потомка Димитрия – Четвертого Ивана?..
– Ты, Василий, три дня отдыхай да подбери себе десяток добрых кметов. Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне – родине надобно.
– О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.
Димитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.
– С такими витязями да Мамайку не сломать?!
На крыльце княжеского терема встретился Тупику человек в простой дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в самую душу глаза этого человека словно брали какую-то часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно давным-давно все знал о тебе. Тупик как будто встречал его где-то…
Постоял Васька, подумал. Ждала его в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с горячими вишневыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, все сердце отдавшая лихому княжьему десятскому. Можно бы сбегать на час-другой – она уж сведала о Васькином возвращении, передала через стражу: блины, мол, печет, медок откупоривает, – но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той ли нескрипучей калитке. «Сроку мало, – сказал он себе, будто оправдываясь. – Пойду подбирать дружину».
V
Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером – поля, и поля немалые. На одних рожь созрела, на других дозревает овес, спеют ячмень и пшеница, третьи – под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля вовсе незанятые, черные, в редкой поросли залетных сорняков. Поля эти отдыхают. Оказывается, совсем ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжелым трудом и после того истощенные ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овес по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле-кормилице отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь – тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, сами горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами – до Москвы-то не ближний свет, верст за сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он серьезный, господину своему преданный, и боярин спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.
Днем в селе пусто, одни ребятишки шумят да от кузни непрерывно несется веселый звон молотков. Говорят, будто бы дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил свой горн на берегу озера, у скрещения проселков – на равном удалении от четырех деревушек, – чтоб никому не было обидно ездить лишние версты к кузнецу за нуждой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83