Первой появилась девочка с сухой палкой, бросила ее в кучу и уж было пошла к матери, но чутьем вечно голодного зверька уловила сказочные запахи. Быстро огляделась, подошла к пеньку, присела, похожая на птичку возле приманки, готовую каждый миг упорхнуть, быстро протянула и отдернула руку.
– Ма-а-а… Иди сюда, мамынь!..
– Што там? – отозвалась женщина, уловив испуг в голосе дочери, а та стрелой кинулась навстречу, из кустов донесся ее картавый от волнения голос:
– Тама… тама… ктой-то плячется! Смотли… смотли…
Женщина изумленно рассматривала снедь, лицо ее вдруг стало испуганным, она оглянулась, крестясь.
– Свят, свят… Может, какой прохожий пополдничать собрался? – Она стала аукать, но лес отзывался лишь голосами птиц да легким шумом ветра.
– Может, это боженька положил нам? – девочка потянулась к туесу, но мать удержала:
– Погодь, дочка, не трожь, где-то ж есть хозяин… А еды-то на всю седмицу. В туесе медок – чую… Нам бы добыть где чуток да попоить Васютку с водицей теплой, – глядишь, поправился б.
Девочка снова тянулась к самобранке.
– Я отщипну мяска, мам? Боженька не рассердится?..
Баба вдруг заревела, схватила за руку ребенка, который не мог пересилить голодного искушения.
– Ой, боюсь я, дочка!.. Пойдем отсюдова скорее. Может, Федькины озорники подстроили, забьют ведь нас, коли тронем.
Она быстро увязала хворост, потянула от пня упирающуюся дочь, но та заревела:
– Не хочу… не хочу… Я белочку погляжу, – она по-детски хитрила, указывая на рыжего зверька, который, шурша корой, спускался по стволу дерева, привлеченный запахом пищи.
– Бери ядь, дура! – громовым голосом закричал Фома. – Бери, не бойсь – для тебя ж положено!
Баба обронила вязанку, прижала к коленям перепуганную девчонку, замерла.
– Бери, говорю. Да язык придержи в селе-то! Ну, живо…
Женщина будто очнулась, послушно покидала снедь в суму, сунула в руки дочери, подхватила дрова, горбясь, заспешила к селу. На полпути опустила тяжелую вязанку, обернулась и размашисто перекрестила лес. Наверное, еще не веря себе, заглянула в суму, чего-то отломила, сунула девчонке. Фома следил за нею, пока не скрылась в крайней, вросшей в землю избе.
– Все одно помрут без родителя, – подал голос Ослоп. – Не нынче, так завтра. А нас ишшо выдаст – баба ж.
– Кто знает, помрут аль не помрут? – хмуро отозвался атаман. – Бывает, единый сухарь живую душу спасет – ты дай его вовремя. Нонче о нас она не скажет, завтра – пущай. Да завтра ей вовсе не будет резону сказывать.
В полдень из леса, неподалеку от ватажников, выполз обоз.
– Глянь, – изумился Ослоп. – Деревня переезжает, а при ей – стража татарская.
– То не басурманы, – Фома впился в обозников дальнозоркими глазами. – Похоже, мужики где-то татар пощупали. Ох, сыне, уж не Орда ли двинулась?
Обоз остановился у тиунского подворья, скот погнали к пруду на водопой. Выбежал Федька, слушал, потом что-то говорил, размахивая руками, мужики слушали, опираясь на копья, один поил коней. Женщины и дети окружили колодец. Между тем к дому тиуна отовсюду сбегались люди, до ватажников долетал шум голосов, но разобрать было невозможно. Федька, видно, пытался задержать приезжих, взялся даже за супонь, но высокий чернобородый мужик в воинской справе с перевязанной головой оттер его плечом от лошади, потряс копьем перед тиунским носом, и Федька выразительно плюнул, что-то крикнул сбежавшимся и ушел в дом. Обоз тронулся к плотине, где к нему присоединилось маленькое стадо, потом запылил по дороге на Пронск. Лишь одна беженка, судя по непокрытой голове и длинной косе – молодая девица, осталась на подворье с двумя узлами. Знакомая Фоме ключница увела ее в дом. Люди разошлись, но еще долго у кузни и мельницы топтались чем-то возбужденные мужики.
– Сведать бы, отче? – подал голос Никейша. – Дозволь, странником забегу на село?
– Ох, Никейша, не зря тя Ослопом кличут. Коли недоброй вестью село растревожено, всякий прохожий в подозрение станет. Вот даст бог, до Бастрыка ночью доберемся – тогда сведаем.
Дородная ключница оставила Дарью в маленькой светелке, предупредив, что скоро позовет полдничать. Девушка устало присела на широкую лавку, покрытую чистой дерюгой. Слюдяное окно светелки смотрело на восток, как в домике для птиц, и в полдень здесь было прохладно. Кроме лавки и деревянной кровати, стояли в светелке маленький столик и сундук, покрытый пестрядинкой. Чувствовалось – живут здесь от случая к случаю. Дарья все еще оставалась вроде бы не в себе от случившегося и от утомительной дороги. То ей чудилось, как она бредет за телегой, спотыкаясь во тьме и поминутно хватаясь за грядушку, то возникали в глазах жаркое поле, где она с другими женщинами жала рожь, и мчащиеся прямо на них всадники, похожие на огромных серых мышей, и снова переживала весь ужас, когда бежала по полю, слыша позади вопли женщин и настигающий топот. Снова и снова схватывал ее жесткий ремень аркана, рывком бросал в колючее жнивье, и наступал страшный провал памяти… И возвращение в мир, где скакали и сшибались какие-то люди, голосили сельчанки, кто-то распутывал ей руки… Потом дед ее, самый близкий на земле человек, лежал среди жнивья с торчащей из горла стрелой, и она причитала над своим горем, не замечая чужого. Как в тумане, являлся витязь в чеканенных серебром доспехах, и она не сразу поняла, кто он, откуда взялся, почему стоит рядом и так пристально смотрит. Был ли он? Был… Осталось в памяти имя – Василий Тупик… «Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика – в обиду не дам…» Может, слова его и напомнили ей тогда о другом дедушке, московском… Не взяли с собой люди ратные, не могли взять. Да и самой неловко вспоминать, как напрашивалась к ним в ватагу воинскую. Очень страшно было потерять с ними возникшую вдруг ниточку, протянувшуюся от самой Москвы до Поля Дикого… «Будешь в Москве, спроси Ваську Тупика…» А что, если спросить? Сам ведь сказал – не боярин, воин простой… То-то что простой. К боярину за покровительством девице молодой удобнее обратиться бы…
Дарья скинула лапотки, прилегла на лавке, вытянула истомленные ноги. Неужто скоро будет в Москве? Федор Бастрык как узнал о несчастье, предложил мужикам остаться в Холщове: Орда, мол, сюда не заявится – здесь владения князя Ольга бесспорны. А пора страдная – всем дело найдется. Избы, мол, миром до зимы поставим – после разочтетесь. Но сердитый бородач Кузьма наотрез отказался да посоветовал и тиуну грузить добро. Бастрык грозить начал, а Кузьма сам пригрозил копьем: мы-де не холопы тебе, самому князю служим, к нему и пойдем. Да еще крикнул при всех: «Может, ты своих дружков с Орды поджидаешь? Небось продал душу за сребреники?» Ох, дерзок дядька Кузьма, когда-нибудь наживет беды… Дарью Федор велел оставить, и Кузьма не спорил. Может, потому, что Федор сказал: от своего слова не отрекается, готов без приданого взять, с чем пришла. Дарья было сказала – в Москву хочет, деда найти, тогда тиун ее и обнадежил: послезавтра его люди в Коломну собираются, с ними вернее будет. Осталась… Тиун ее весной приметил, когда в деревне был, потом еще приезжал, подарил перстенек серебряный с капелькой бирюзы, красивый, но Дарья не носит его – почему-то совестно. С дедом тиун ласково обходился, говорил, что в вольные купцы вновь собирается, вот-вот с князем разочтется, потом – в Москву аль в Новгород, где откроет свое дело. Дед радовался, Дарья молчала – пугал ее Бастрык, слышала о нем нехорошее. Но кто ж в ее положении отказывает такому человеку сильному?..
Незаметно задремав, девушка внезапно содрогнулась от прикосновения.
– Не бойся, деточка, – ласково погладила ее ключница. – Напугали тебя нехристи окаянные, совсем осиротили. Да не придут они сюда, у Федора ихние начальники не раз гостили.
– Нет, тетя Серафима, – прошептала Дарья. – Они раньше и нас не трогали, а теперь, говорят, на Русь идут войной.
– Избави нас, пресвятая матерь божья, – женщина перекрестилась. – Да ты вставай-ко, умойся, Федор велел тебя к столу звать.
За обедом Дарья едва узнавала Бастрыка. Причесанный, по-домашнему размягченный, в чистой бязевой сорочке, он походил на настоящего большого купца, каких Дарье случалось видеть в Пронске, где она бывала с дедом каждую зиму. При взгляде на Дарью покатые медвежьи плечи его словно опали, в глазах явилась ласковая снисходительность, даже цвет их менялся – не свинцовыми казались, а дымчато-серыми, с просинью. Поваренок подал пироги из ситной муки с мясной начинкой. Хотя Дарья с утра крошки во рту не держала и роскошь еды в голодную пору удивила ее, она жевала, почти не чувствуя вкуса, смущенная пристальными взглядами Бастрыка. За пирогами последовали жирные караси, жаренные в сметане, и, наконец, щедро приправленный зеленью суп, сваренный не то из курицы, не то из рябчика или куропатки, с ситным хрустящим калачом. Когда трапеза подошла к концу и Дарья ищуще глянула на красный угол, Бастрык добродушно сказал:
– Не спеши, Дарьюшка, еще малиновый мед не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам все сызнова. Этот черт оглашенный Кузьма, видать, сам перепугался и село мне нашарохал – ничего-то я не понял толком. Еще найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.
Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыхала, осторожно гладила руку девушки. Четвертый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел – только зыркал на рассказчицу темными косоватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:
– В дороге-то не замечали за собой погони?
Дарья отрицательно покачала головой.
– На татар не похоже, – Бастрык глянул на пристава. – Может, разбойный мурза решил поживиться?
– Пленный говорил, будто сам Мамай на Русь идет.
– «На Русь»! Русь, она пока разная. На Москву – ино дело. С Ольгом мир у них. Какой-никакой, а все ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?
– Нет, я видела, как его в Москву повезли.
– То-то и оно, што в Москву, – раздумчиво произнес Бастрык. – Однако мужики мои задержались. – Он опять вопросительно глянул на пристава. – Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю…
– Гляди, хозяин здесь ты, – буркнул пристав.
– Может, нам потихоньку нагрузить подводы? – робко заикнулась ключница. – Береженого бог бережет.
– Ты ишшо в советчицы лезешь! – рассердился Бастрык. – Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова – то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Димитрия попугать. Чё б ему торчать у Воронежа-реки?
Он огладил бороду, с усмешкой продолжал:
– А коли Мамай с Димитрием резаться надумал, нам от того лишь польза. Купцу оборотистому от войны прибыток – товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части – от хана Бейбулата. Верно, пристав?
– Ты хозяин здесь, гляди. Мне б только порядок…
– Ванька, черт! – сердито крикнул Бастрык поваренку. – Иде ты там с медом?
– Иду, сами ж велели обождать.
– Не до ночи ж!
Мед был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мед терял вкус под упорным взглядом Бастрыка. Никак она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал ее женихом и мужем, «И зачем я осталась?..» Но как и с кем добиралась бы в Москву?
Прежде чем подняться из-за стола, Бастрык сказал:
– Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как своих не сыщешь? В чужом городе пропасть – раз плюнуть. И дороги нынче опасны.
Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своем.
– Однако почивать пора, солнце-то вон как печет. – Бастрык поднялся, небрежно осенил себя крестом, удалился.
Проводив Дарью до светелки, ключница шепнула:
– Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему – это ж такой кобель хитрющий. А словам его не верь, он ведь и на мне жениться обещал.
Дарья покраснела до слез, ткнулась в пышное плечо женщины.
– Возьми меня к себе, тетя Серафима. Или ко мне пойдем, я на полу лягу.
– Ничего, деточка, ничего, – она снова гладила Дарью. – Я буду близко… Господи, волосы-то у тебя – чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развеселого, чтоб день и ночь миловал тебя, голубку светлую. Иди-ко, иди поспи, чтоб щечки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, – и, поцеловав девушку, ласково подтолкнула в дверь светлицы.
После полуденного сна, когда село вновь ожило и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него – он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже тоскливая боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и ее длинная белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с тревожно-ласковой улыбкой. Ей бы такую помощницу – хозяйство растет год от года, – но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Может быть, в душе она еще надеялась женить тиуна на себе, и уж во всяком случае, решила не допустить, чтобы сироте-горемыке совсем загубили жизнь. Дарья слишком неопытна, а Бастрык, он только с виду неказист. Облапит – не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.
– Тетя Серафима, – вдруг подошла к ней Дарья, – я относила рухлядь в большую кладовку и там… Это что у вас, купленные мечи?
– Там не только мечи, деточка, еще кой-чего найдется. Наши кузнецы ладят.
– Холщовские?!
– Ага, – Серафима улыбнулась. – Федор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то… болотную руду, что ли, нашел, из нее железо варят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83