Ребятам в кожаных куртках смех показался обидным, однако они ограничились лишь тем, что молча переглянулись. Али, кривляясь, распахнул руки, словно крылья, помахал ими и опустил, лениво отмахнувшись от похвал своего приятеля. Затем поднял бокал и удовлетворенно закурил.Никто не хотел больше прыгать на его потеху. Минут через пятнадцать он с другим чеченцем направился на Потсдамер Платц, где они сели в черный «Фольксваген» с откидывающимся верхом и укатили прочь. Аркадию за машиной было не угнаться, но он смотрел теперь на Ку'дамм совсем другими глазами.Перед универмагом он увидел двух чеченцев, облокотившихся на крыло «Альфа-Ромео». Дальше по Ку'дамм, у огромного стеклянного прямоугольника центра «Европа», четверо мафиози из Люберец втиснулись в «Гольф». На небольшой улочке с названием Фазаненштрассе размещались изысканные рестораны со стеклянными дверями и винными стойками. У одной из них прикладывался к рюмке еще один чеченец — маленький, заросший волосами человечек. В соседнем квартале долгопрудненский мафиози совершал обход магазинов модной одежды.Аркадий снова направился на станцию метро «Зоо». В телефонных книгах и в справочной «ТрансКом» и Борис Бенц не значились. Был номер Маргариты Бенц. Аркадий позвонил.На пятом гудке ответила Ирина.— Алло?— Это Аркадий.— Как у тебя дела?— У меня все хорошо. Извини, что побеспокоил.— Что ты, я рада, что ты позвонил, — ответила Ирина.— Я хотел узнать, когда у вас сегодня мероприятие. И насколько оно официально.— В семь. Ты будешь с Максом и со мной. Не придавай значения формальностям. Поступай, как немецкие интеллектуалы: если сомневаешься, надевай черное. Все они будто в трауре. Аркадий, у тебя действительно все в порядке? Не совсем заблудился в Берлине?— Нет, наоборот, начинаю все больше его вспоминать.
Дом, где жила Маргарита Бенц, находился всего в двух кварталах, на Савиньи Платц. Аркадий прошел мимо нескольких небольших магазинов электроники с объявлениями на польском языке. Перед ними стояли польские автомашины. Люди разгружали мешки, пахнущие дешевой социалистической колбасой, и грузили видеомагнитофоны.Он нашел ее имя над прилично выглядящим входом. Под кнопкой звонка на третий этаж стояла надпись: «Галерея Бенц». Немного поколебавшись, Аркадий повернул назад.Савиньи Платц состояла из двух дополняющих друг друга мини-парков. Каждый из них был обрамлен высокой живой изгородью, за которой пестрели бархатки и анютины глазки. Среди зелени скрывались удобные для свиданий беседки.В аккуратно подстриженной изгороди было нечто такое, что заставило Аркадия пройти через парк и выйти на угол. На противоположной стороне улицы в узорчатой тени бука стояли столики ресторана. Подойдя поближе, он услышал стук посуды. У буфета, обрамленного кустами жимолости, официант разливал кофе. Четыре столика были заняты: за двумя с аппетитом обедали, по всей видимости, чиновники, два других занимали студенты, которые сидели, положив головы на руки. Столики внутри помещения не просматривались: стекла, как зеркало, отражали освещенные солнцем предметы. В отражениях окон живая изгородь парка казалась сплошной зеленой стеной.Это была баварская пивная с видеокассеты Руди. Аркадий думал, что она была в Мюнхене: кадр был вмонтирован в фильм с видами этого города. Теперь же это предположение казалось Аркадию настолько глупым, что у него даже заныло под ложечкой. Он испытывал, конечно, и муки голода, но муки от собственной глупости были еще сильнее.Официант пристально смотрел на него.— Ist Frau Benz da? — спросил Аркадий.Официант поглядел на крайний столик, тот самый, за которым фрау Бенц сидела на видеопленке.— Nein.Зачем нужно было вставлять Маргариту Бенц в фильм? Видимо, как предположил Аркадий, для опознания, если она раньше не встречалась с Руди и не хотела раскрывать ему свое имя. Но это была женщина, у которой был свой столик в изысканном ресторане на одной из красивейших площадей Берлина. Какие дела могли быть у нее с московским менялой?Официант по-прежнему не сводил с Аркадия глаз.— Danke schon, — Аркадий отступил назад, поймав в стекле собственное изображение, словно тоже вошел в тот самый кадр.
На обратном пути Аркадий купил одеяла, полотенце, мыло и пуловер интеллигентного черного цвета. В половине седьмого, спускаясь в гараж, за ним зашли Макс с Ириной.— Вы худощавый, можете носить такие вещи, — заметил Макс. В пиджаке с медными пуговицами он, казалось, только что сошел с яхты.На Ирине было ярко-зеленое платье, подчеркивавшее медный оттенок ее волос. Она волновалась и была настолько возбуждена, что, казалось, наэлектризовывала лифт. Аркадий был в восхищении от этой новой для него стороны ее деятельности. Он спросил:— Судя по всему, это очень важное мероприятие. Не расскажешь мне, что это такое?— Сюрприз, — ответила она.— Вы разбираетесь в искусстве? — спросил Макс, словно обращаясь к ребенку.Ирина ответила за Аркадия.— Он это оценит.Они сели в «Даймлер» и поехали вдоль Тиргартена в направлении Кантштрассе. Ирина повернулась к Аркадию. В полумраке ее глаза казались огромными.— У тебя все в порядке? Я забеспокоилась, когда ты позвонил.— Он звонил? — спросил Макс.— Я сгораю от нетерпения, что бы там ни увидел, — сказал Аркадий.Ирина наклонилась к заднему сиденью и пожала ему руку.— Я так рада, что ты идешь, — улыбнулась она. — Это просто здорово.Они оставили машину на Савиньи Платц. Направляясь к галерее, Аркадий понял, что ему предстоит быть участником значительного культурного события. Мужчины, настолько импозантные, что каждый из них вполне мог сойти за кайзера, сопровождали дам, увешанных драгоценностями. Ученого вида господа в черном шагали рядом с супругами в вязаных пальто. Попадались даже береты. Вокруг не поддающегося описанию входа в галерею толпились фотографы. Пока Ирина купалась в свете вспышек, Аркадий проскользнул внутрь. У окованного медью лифта собралась очередь. Макс повел их по лестнице, проталкиваясь наверх вдоль перил.На третьем этаже хриплый голос позвал: «Ирина!» Прибывшие показывали приглашения у столика, но Ирину взмахом руки пригласила женщина с широким славянским лицом и черными глазами, контрастировавшими с копной золотых волос. На ней было длинное пурпурное платье, выглядевшее как церковное облачение. Она улыбалась.— Ваши друзья? — она трижды, по-русски, поцеловалась с Максом.— Должно быть, вы Маргарита Бенц, — сказал Аркадий.— Надеюсь. Иначе я попала не в ту галерею, — она позволила Аркадию коснуться ее руки.Он хотел было напомнить, что они уже встречались раньше, машина к машине: она была с Руди, а он я Яаком, но передумал. «Нет, — сказал он себе, — буду примерным гостем».Двери были широко распахнуты. Галерея размещалась на верхнем этаже. Передвижные перегородки были расставлены так, что с одной стороны оставалось открытое пространство, а с другой выстраивался собственно демонстрационный зал с его особыми требованиями к освещению. Справа и слева от Аркадия мелькали Ирина, Макс, официантка, настороженные лица смотрителей, озабоченные лица служащих.На стенде посреди галереи лежала потемневшая от времени прямоугольная деревянная обрешетка. Хотя и с обломанными углами, но добротная. Было видно, что сработана она на совесть. Сквозь темные пятна Аркадий смог разглядеть полустертую печать почтового ведомства третьего рейха с изображением орла, венка и свастики.Однако его внимание привлекла работа, одиноко висевшая на дальней от двери стене. Это было небольшое квадратное полотно, выкрашенное в красный цвет. Никакого портрета, пейзажа или еще чего-нибудь. Никакого другого цвета, только красный.Полина в Москве намалевала шесть почти таких же полотен, чтобы взорвать автомобили. 30 В небольшой картине, висевшей несколько обособленно, Аркадий узнал «Красный квадрат» — одну из самых известных работ Малевича. Кстати, изображенное на ней не представляло собой правильного квадрата, так как его верхний правый угол был значительно выше левого. Да и красный цвет был здесь не единственный: подойдя поближе, Аркадий увидел, что квадрат как бы плавает на белом фоне.Казимир Малевич, сын сахарозаводчика; является, пожалуй, величайшим русским художником нашего столетия, и наверняка наисовременнейшим, хотя и умер в тридцатые годы. Он подвергался нападкам как буржуазный идеалист, его полотна были упрятаны в запасники музеев. Однако, несмотря на это, в России знали образы, созданные этим художником. Аркадий, как и многие из московских студентов, отваживался писать изображения красного квадрата, черного, белого… и производил на свет макулатуру. Малевич же создал произведения искусства, и теперь мир преклонял перед ним колени.Галерея быстро пополнялась экспонатами. В отдельном зале висели полотна других художников русского авангарда — культурного течения, возникшего незадолго до революции и задушенного Сталиным в первые же годы советской власти. Здесь были этюды, образцы керамики и книжных переплетов. Правда, отсутствовали конфетные обертки, о которых упоминал Фельдман. Зал был практически пуст, потому что всех притягивал простой красный квадрат на белом фоне.— Я обещала тебе, что выставка будет прекрасной. В русском языке понятия «прекрасный» и «красный» имеют один и тот же корень. Как ты ее находишь?— Мне страшно нравится.— Ты очень хорошо сказал.Ирина сияла.— Поздравляю, — сказал Макс, подходя с бокалами шампанского. — Это успех.— Откуда у вас Малевич? — спросил Аркадий. Он не мог себе представить, чтобы Русский государственный музей одолжил одно из самых ценных своих приобретений частной галерее.— Терпение, — сказал Макс. — Вопрос, сколько за нее дадут.Ирина ответила:— Ей нет цены.— Если считать в рублях, — возразил Макс. — А здесь у людей есть марки, иены и доллары.
Спустя полчаса после открытия смотрители повели всех в демонстрационный зал, где у видеомагнитофона и параболического экрана с задней проекцией сидел видеооператор, запомнившийся Аркадию по вечеринке у Томми. Стульев не хватало, и пришедшие усаживались на пол или располагались у стены, прислонясь к ней. Аркадий слышал за спиной их замечания. Здесь были любители искусства и коллекционеры, куда более осведомленные, чем он. Но даже ему было известно: за пределами России ни о каком «Красном квадрате» Малевича не знали.Ирина с Маргаритой Бенц прошли вперед, а Макс подошел к Аркадию. Хозяйка галереи заговорила только после того, как наступила полная тишина. Она говорила хриплым голосом с русским акцентом, и хотя Аркадий со своими познаниями в немецком языке понимал не все, общий смысл ему был ясен. Она ставила Малевича как создателя современного искусства в один ряд с Сезанном и Пикассо, а по значимости для наших дней даже несколько выше. Одним словом, считала его единственным гением нашего времени. Как вспоминалось Аркадию, проблема Малевича состояла в том, что в Кремле обитал еще один гений, Сталин, и он повелел, чтобы советские писатели и художники стали «инженерами человеческих душ». Применительно к художникам это означало, что они должны были писать не какие-то таинственные красные квадраты, а реалистические полотна, изображающие пролетариев, воздвигающих плотины, и колхозников, убирающих богатый урожай.Маргарита Бенц представила Ирину как автора каталога. Когда Ирина вышла вперед, Аркадий увидел, что она смотрит поверх рядов сидящих на него с Максом. Он понимал, что даже в своем новом пуловере он выглядит скорее незваным гостем, нежели меценатом, тогда как Макс был полной противоположностью, по существу, полным хозяином.Выключили свет. На экране появился увеличенный в четыре раза «Красный квадрат».Ирина говорила по-русски и по-немецки. Русский, Аркадий это знал, был для него, немецкий — для всех остальных.— Каталоги можно получить у входа, и то, что я сейчас скажу, в них изложено более подробно. Важно, однако, чтобы вы воочию убедились, какому исследованию подверглась картина. На экране можно будет увидеть некоторые детали, которые вы не найдете, даже если бы вам дали пощупать картину руками.Слышать голос Ирины в темноте было и приятно и странно. Все равно что слушать ее по радио.«Красный квадрат» сменила на экране черно-белая фотография смуглого человека с серьезным взглядом, в мягкой шляпе и пальто, стоявшего перед целой и невредимой церковью Памяти кайзера Вильгельма, той самой, которая теперь стала памятником войны.Ирина продолжала:— В 1927 году Казимир Малевич приехал в Берлин на ретроспективную выставку своих работ. Уже тогда он впал в немилость Москвы. В Берлине в то время было двести тысяч русских эмигрантов, в Мюнхене жил Кандинский, в Париже — Шагал, поэтесса Цветаева. В столице Франции был тогда и русский балет. Малевич тоже подумывал, куда податься. На выставке в Берлине было представлено семьдесят его полотен. Помимо этих семидесяти, он привез с собой неустановленное количество других работ. Думается, что половина того, что он создал к этому времени, была при нем. Однако, когда в июне его затребовали в Москву, он вернулся: его жена и маленькая дочь все еще оставались в России. К тому же отдел агитации и пропаганды Центрального Комитета партии все больше давил на художников, и студенты Малевича обратились к нему за защитой. Садясь в московский поезд, он распорядился, чтобы ни одну из его картин не возвращали в Россию. По окончании выставки все полотна были упакованы фирмой Густава Кнауэра, занимавшейся транспортировкой произведений искусства, и отправлены на хранение в Ганновер, в Провинциальный музей, до дальнейших указаний Малевича. Вскоре некоторые из работ были выставлены там. Но, когда в 1933 году к власти пришли нацисты и осудили «дегенеративное искусство», включая, разумеется, и русский авангард, картины Малевича уложили опять в упаковочные ящики Кнауэра и спрятали в запасниках музея. Нам известно, что в 1935 году, когда директор Нью-Йоркского музея современного искусства Альберт Барр посетил Ганновер, полотна были еще там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54