– Трубка с грохотом опустилась на рычаг.
Я подождала еще немного, а потом постучала в дверь. Генерал сидел за столом и хмуро смотрел на карту. Он поднял глаза и уставился на торт с таким видом, словно понятия не имел, что это такое.
Я вернулась к компании. Боль снова начинала кольцом сжимать мой череп; после крушения «комета» у меня случались такие мучительные приступы.
В домике звучала музыка. Райнер принес аккордеон. Мы пели народные песни, песни о любви и песни о родине, а за окнами сгущалась тьма и шел снег.
Райнер заиграл вальс, и кто-то пригласил меня на танец. Это казалось совершенно естественным, однако напомнило мне о том, на каком положении я нахожусь. Меня обхаживали, осыпали похвалами, угощали тортом и близко не подпускали к самолетам с самого момента моего приезда – и я начинала задыхаться. Я не взбунтовалась только потому, что видела, в каких ужасных условиях живут эти люди, и понимала, что мое присутствие поднимает им настроение.
Но мне ничего не стоило немного потанцевать; они явно заслуживали большего. Поэтому я кружилась по комнате в объятиях то одного, то другого, то третьего чисто выбритого летчика, каждый из которых хотел показать мне фотографию своей девушки, и даже не помышляла сказать, что им следовало бы приберечь торт и гирлянды для лучшего случая.
Меня пригласил мужчина в серой форме, и я обнаружила, что танцую с Мейснером.
– Боюсь, я пришелся не к месту в вашей компании за столом, – сказал он. – Извините, если поставил вас в неловкое положение.
– Вовсе нет, – сказала я.
– Они ведут себя вполне понятно, – сказал он. – Но по-детски.
Негодование поднялось в моей душе. Между мной и этими мальчишками установилась некая связь. Они вызывали у меня уважение, они были небезразличны мне.
– Не думаю, что вы вправе так говорить о них, – сказала я. – Они выполняют мужскую работу.
– Да, – согласился он. – Но части СС выполняют более трудную работу.
Я взглянула ему в лицо. Оно хранило спокойное и самонадеянное выражение. Я почувствовала острое желание поколебать это сознание превосходства – по крайней мере заставить Мейснера его объяснить.
– Трудная работа – это духовная оборона Германии?
Он не распознал цитаты. Не услышал иронии в моем голосе. Возможно, я выразила свои чувства не так ясно, как намеревалась.
Он посмотрел мне в глаза и сказал:
– Совершенно верно. Вы очень точно сформулировали.
– Но вы верите в дело, которое делаете? – запинаясь, спросила я.
– Конечно, – рассмеялся он.
– Тогда чем же ваша работа труднее той, которую выполняют эти люди?
Я задала вопрос из чистой враждебности, не думая. Лишь через несколько секунд, в течение которых он молчал, я поняла истинный смысл своего вопроса.
Мейснеру просто не пришло в голову, что я могу быть настолько тупой. Он решил, что я имею в виду совершенно другое.
– Извините меня, – задумчиво проговорил он. – Я едва не забыл, с кем я разговариваю. Да, вы все можете понять. Вы достаточно мужественны.
Мы вальсировали под яркими лампами и гирляндами. По коже у меня бегали мурашки. В горле стоял ком, который я не могла ни выплюнуть, ни проглотить. У меня было еще одно, ощущение: будто я села в поезд, с которого не могу сойти, который не остановится, покуда не довезет меня до конца разговора.
– Разве здесь дело в мужестве? – спросила я. Мне пришлось задать этот вопрос, он являлся частью неизбежного разговора.
– Конечно, – сказал Мейснер. – Мы вершим путь в одиночестве. Хотя нам оказывают практическое содействие, вся моральная ответственность ложится на нас. – Он пожал плечами. – Но даже такую минимальную помощь нам оказывают неохотно. Они сотрудничают с нами в отдельных операциях, как вам известно, и все же стараются от нас отмежеваться. Я не уважаю таких людей.
– А что, некоторые командиры отказываются сотрудничать с вами?
– Ну, они не могут отказаться, но некоторые хотели бы. Генерал фон Грейм, например… ах, мне следует следить за своими словами. Именно он пригласил вас сюда.
– Да. И уделяет мне много внимания.
– Он возил вас по аэродромам, показывал, что такое война?
– Я побывала на многих аэродромах и получила некоторое представление о войне.
– Настоящую войну ведут подразделения СС, – сказал он. – Но, разумеется, боевые действия другого рода тоже необходимы. Сначала нужно занять территорию.
Слова Мейснера прозвучали с ужасающей ясностью. Они звенели у меня в ушах, я никак не могла выбросить их из головы. Головная боль усилилась, и я предчувствовала близкий приступ дурноты, но не могла оставить этот разговор.
– Почему вы заставляете их раздеваться догола?
– Прошу прощения?
– Почему вы заставляете людей раздеваться догола, когда сгоняете в одно место?
– Так положено, – сказал он.
После нескольких тактов вальса я спросила:
– Это называется «домашними делами», так ведь?
– Откуда вы знаете?
– Генерал употреблял такое выражение.
Какой-то летчик приблизился к нам с намерением пригласить меня на танец. Мейснер помотал головой, и летчик отошел.
– Я могу показать вам войну, настоящую войну, если хотите.
Я почувствовала, как у меня округляются глаза.
– О, извините, – сказал он. – Мне не следовало…
– Все в порядке, – сказала я.
– Нет, это решительно ни к чему. В конце концов вы – женщина…
– А что вы предлагаете? – спросила я.
– Ну, иногда мы позволяем посторонним наблюдателям присутствовать при проведении наших особых операций. Мы гордимся эффективностью таких мероприятий. Я бы мог устроить… но нет, это ни к чему.
– Благодарю вас. Я принимаю ваше предложение, – сказала я, и поезд прибыл в конечный пункт.
Мейснер довольно улыбнулся. Потом в глазах у него возникло сомнение.
– Мне придется получить разрешение у фон Грейма, – сказал он.
– Да неужели?
Мейснер испытующе посмотрел на меня. Я бросала ему вызов, подбивая нарушить правила. Ему это понравилось: уголки его губ приподнялись в улыбке.
– Ладно, – сказал он. – Если учесть, кто вы такая, я не вижу здесь никаких особых проблем. Я попробую что-нибудь сделать, хорошо?
Прошла почти неделя, прежде чем он вернулся на базу. Я уже собиралась домой и сидела за не очень серьезной шахматной партией со штурманом, с которым прилетела на фронт. Я не забыла про Мейснера: напротив, наш с ним разговор ни на минуту не выходил у меня из головы. Но теперь он казался некоей фантасмагорией, и я порой подумывала, уж не пригрезилось ли мне все.
Я почувствовала, что кто-то вошел и встал у закрытой двери, глядя на меня.
Я подняла глаза и увидела лицо с квадратным подбородком и спокойные светлые глаза. Он неспешно прошел к одному из столов и взял газету.
Выведенная из душевного равновесия, я попыталась обдумать следующий ход, но никак не могла сосредоточиться на игре.
– Прошу прощения, – сказала я штурману, встала и подошла к Мейснеру.
– Вас все еще интересует мое приглашение? – спросил он.
У меня вдруг закружилась голова.
– Через несколько дней я улетаю обратно в Германию, – сказала я.
– Я знаю. Завтра в сорока пяти километрах отсюда будет проводиться операция. За вами могут заехать и привезти вас обратно ко времени ланча.
Меня охватил ужас. И чувство беспомощности. Что бы там ни творилось, я должна была узнать все, покуда находилась так близко. Поэтому я твердо решила ехать. Но что я там увижу… Вещи, о которых рассказывал Эрнст; жуткие тени, маячившие на периферии моего сознания. Я плохо представляла, как подействует на меня то, что мне предстояло увидеть.
– Какие будут указания? – спросила я.
– Ждите у ворот в шесть. За вами кто-нибудь заедет. Оденьтесь потеплее, вам придется долго стоять на морозе. Вот и все.
У меня оставался единственный выход: отказаться.
– Понятно, – сказала я. – Хорошо. Я буду там. Требовалось еще что-то.
– Спасибо, – сказала я.
Огонек фары слабо засветился в темноте ровно в шесть часов. Эсэсовский мотоцикл. Закутанная в шубу и обутая в сапоги на меху, я забралась в тесную коляску. Мы ехали больше часа, прыгая по ухабистым обледенелым дорогам. Из коляски, немного напоминающей кабину самолета, я не видела ничего, кроме тусклого мерцания отраженного света на снегу, испещренном следами шин, да густо-черного силуэта пригнувшегося к рулю мотоциклиста слева от меня.
Потом мы повернули и увидели впереди подобие яркой звезды, сверкающей на земле. По приближении я рассмотрела десять-пятнадцать грузовиков, выстроенных в круг фарами внутрь. В центре залитого светом круга стояла небольшая группа людей в форме.
Мотоцикл остановился, и мотоциклист спешился. Я вылезла из коляски. Занимался рассвет. Неподалеку стояла группа офицеров, которые переговаривались, смеялись и похлопывали одна о другую затянутыми в перчатки руками, чтобы согреться. Один из них отделился от группы и направился ко мне. Мейснер.
– Надеюсь, поездка была не очень утомительной, – сказал он.
Нет, сказала я, совсем неутомительной.
Он подвел меня к группе офицеров. Я оказалась рядом с майором, который держал в руке портфель и поглядывал на часы. Узнав, что я приехала из части фон Грейма, он тихо сказал:
– Бог знает, зачем вам понадобилось приезжать сюда. – Потом добавил: – Извините, я не очень вежлив. Перестаешь соображать, когда занимаешься такого рода вещами.
– И часто вы ими занимаетесь? – спросила я.
– Слава богу, нет, – ответил он.
Потом, словно по сигналу, все офицеры регулярной армии разом повернулись и вскинули вверх руку, салютуя друг другу и эсэсовским офицерам, а потом расселись по машинам и уехали.
Таким сигналом, похоже, послужило прибытие большого грузовика с закрытым деревянным кузовом, который остановился неподалеку от остальных.
Теперь события начали развиваться быстро.
Один из оставшихся офицеров – лейтенант СС (похоже, все офицеры старшего и среднего звена уехали) – выкрикнул команду, и из двух стоящих в кругу грузовиков с крытыми брезентом кузовами стали выпрыгивать солдаты.
В бледном свете занимающегося дня я теперь различала очертания большого здания – амбара или церкви – метрах в тридцати от нас. Солдаты выстроились в две шеренги, образовав коридор между входом в здание и задним бортом одного из грузовиков. Сержант откинул борт и постучал по нему прикладом винтовки.
Из грузовика начали выходить люди. В основном женщины и старики. Я увидела нескольких детей. Все они были легко одеты и сжимали в руках узелки с вещами. Они казались совершенно сбитыми с толку. Растерянно озирались по сторонам и недоуменно таращились на солдат, которые гнали их, грубо подталкивая в спину, по живому коридору к каменному зданию.
С нашего места между кабинами грузовиков мы отошли за пределы высвеченного фарами круга, откуда могли лучше видеть происходящее. Я стояла рядом с Мейснером, лейтенантом и высоким сутулым мужчиной в штатском, с партийной повязкой на рукаве и в очках.
Мужчина в штатском проговорил, словно размышляя вслух:
– Их так много.
Лейтенант пристально посмотрел на него.
– Именно в этом вся проблема.
– Да, знаю. Я просто думаю, когда ж это кончится. Вообще говоря, подобные мероприятия неэффективны. Повсюду уже действуют иначе.
– Мы применяем меры, предписанные здесь. Я просто выполняю приказы.
Он отвлекся, чтобы прикрикнуть на солдата, замешкавшегося в дверном проеме.
– Войдем? – предложил мужчина в штатском.
Внутри здания – это был амбар, совершенно пустой, если не считать нескольких маленьких столов и стульев, – женщин и мужчин отделили друг от друга, загнав по разные стороны деревянной перегородки. Мейснер знаком велел мне пройти на женскую половину, а сам прошел на мужскую.
Женщинам приказали раздеться. Причем велели соблюдать при этом определенный порядок: юбки складывать в одно место, туфли – в другое, а драгоценности – на стол, за которым сидел эсэсовский офицер. Рядом с каждой кучкой драгоценностей он писал мелом номер и велел женщине его запомнить.
Женщины раздевались торопливо, молча, желая угодить охранникам. Некоторые помогали друг другу развязывать шнурки и расстегивать пуговицы, с которыми вдруг стало так трудно справиться дрожащим непослушным пальцам.
Не в силах больше выносить это зрелище, я вышла наружу. Я стояла под ясным морозным небом, притопывая ногами, чтобы согреться. Над лесом поднималось подернутое туманом солнце.
Через четверть часа из здания вышла первая группа людей. Женщины. Голые. Я с трудом подавила приступ тошноты – и смотрела.
Охранники быстро выстроились в цепочку, тянувшуюся от дверей амбара до фургона, который стоял поодаль от остальных грузовиков. Опустив головы, прикрывая руками груди и низ живота, женщины прошли вдоль строя солдат к фургону и поднялись в него по специальному дощатому настилу.
Дверь за ними захлопнулась. С лязгом задвинулись щеколды одна за другой, а потом дверь заложили плоским железным засовом.
Охранники расслабились и стали перебрасываться шутками.
Ко мне подошел Мейснер.
– Вы в порядке? – спросил он.
– Да, – ответила я.
Он кивнул и отошел переговорить с кем-то еще. Охранники двинулись обратно к зданию. Один из них незаметно зашел за грузовик, прячась от лейтенанта, и курил сигарету. Своим левым сапогом он едва не касался какого-то рычага, выступавшего из рамы грузовика сразу перед задним колесом.
Я прошлась взад-вперед по снегу, чтобы согреться.
Спустя несколько минут из здания вышли два эсэсовских офицера и направились к грузовику.
Мейснер, с черной папкой под мышкой, снова подошел ко мне и сказал:
– Боюсь, мне придется вас покинуть. Мне нужно доставить донесение в штаб дивизии. Тот же мотоциклист, который заезжал за вами утром, отвезет вас назад.
– Спасибо.
– Он отбудет в одиннадцать пятнадцать, – сказал Мейснер, взглядывая на часы. – Решайте сами, чем вам заняться тем временем. Скоро здесь организуют кофе. Вряд ли вам хочется поехать с ними. – Он махнул рукой в сторону двух эсэсовцев, которые забирались в кабину фургона.
– А куда они едут? – спросила я тем же бесстрастным голосом, которым говорила все это время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56