Они меня не навещают. Когда ты навещала меня в последний раз?
– Извини. Я же работаю в Регенсбурге. Оттуда трудно добираться.
– Ко мне наведывался Плох, – сказал Эрнст, пальцем передвигая карты на ковре. – Но лучше бы он вообще не приходил.
– Почему?
Эрнст не ответил. Он пристально смотрел в огонь. Я перевела взгляд туда же и замерла от восхищения. Под пляшущими языками пламени сияла чистым, почти белым светом сама душа огня. Ее красота казалась такой неземной и такой опасной, что мне мучительно захотелось дотронуться до нее рукой. Поодаль от нестерпимо яркого и жаркого огненного ядра мерцали осыпающиеся алые пещеры и крохотные холмистые поля пепла. Живет ли в огне кто-нибудь? Саламандра, феникс. Мне бы хотелось, жить в огне.
– В огне можно увидеть все что угодно, – сказал Эрнст. – Все, что пожелаешь.
– Да.
– Что ты видишь?
– Саламандр.
Он улыбнулся:
– Они симпатичные?
– Просто прелестные.
– Вот что значит находиться в ладу с самим собой. Смотришь в огонь и видишь саламандр.
– А что видишь ты?
– Ад.
Увидев, как я напряглась, он рассмеялся и налил себе бренди.
– Извини, – сказал он. – Я не предложил тебе выпить. Нет мне прощения.
– Ты предлагал.
Эрнст поднялся на ноги. Он выглядел изнуренным.
– Чем тебя угостить? Предлагать тебе бренди бесполезно. Кофе? Какао? Кто-то подарил мне банку какао, датского. Я понятия не имею, что с ним делать, но мне сказали, что оно здорово согревает холодными вечерами.
– Спасибо, я выпью какао.
Он вызвал звонком Альберта и распорядился принести какао.
– Никак не могу привыкнуть к слугам в доме, – сказал он. – Они меня в дрожь вгоняют. Всегда тут как тут.
– По-моему, как раз для этого слуг и заводят.
– В каком ужасном мире мы живем. – Он перевернул одну карту, потом другую, а потом собрал все карты в колоду, перетасовал и вновь принялся раскладывать на ковре рубашкой вверх.
– В чем дело, Эрнст?
– Я не могу сказать тебе.
Когда Альберт принес какао, Эрнст зажег сигару и улыбнулся мне странной кривой улыбкой, словно хотел одновременно улыбнуться и заплакать.
– Ты видишь перед собой последнего летающего клоуна, – сказал он. – На «профессора» я не тянул. Я всегда был просто болваном. Но летать я умел, правда ведь?
– Ты и сейчас умеешь, Эрнст.
– Мой самолет сбит. Я конченый человек.
Я не знала, что сказать.
– Тебе нужно отдохнуть, вот и все.
Он яростно помотал головой. Я не понимала, что его мучит. Не понимала причин столь глубокого отчаяния.
– Пути назад нет, – сказал он. – Пути назад нет. Отсюда нет и не может быть пути назад.
Я решила, что он говорит о себе, о своих неприятностях в министерстве, и тупо сказала:
– Это не так. Через несколько месяцев у тебя опять все наладится. – Я не то чтобы верила в это, но нельзя же согласно молчать, когда кто-то в твоем присутствии называет себя конченым человеком.
– О боже, – с горечью сказал он, – ты просто лжешь, как все они.
Я пристыженно умолкла. Прошло несколько минут, прежде чем Эрнст заговорил снова. Огонь в камине вздыхал и постепенно угасал. Кот мурлыкал во сне и легко постукивал хвостом по картам.
Собравшись с силами, Эрнст заговорил.
– Я думал, это такая игра. Я думал, ну и что, если я надену форму, я ведь в любой момент смогу ее снять. Но это невозможно, она прирастает к коже. Она становится твоей кожей. Ты в курсе? – Он посмотрел на меня страшным немигающим взглядом. – У некоторых людей форма намертво срослась с кожей. Я думал, я создам самолет, такой самолет, который просто необходимо построить, и неважно, если он окажется бомбардировщиком. Я никогда не задумывался о том, что такое бомбардировщик. Я думал, все это игра, и в свое время она закончится, и мы все мирно разойдемся по домам. Но нам никогда не вернуться домой. И это не игра, это кошмар.
Он одним глотком допил бренди, налил еще и принялся медленно вертеть стакан в руках.
– Ко мне наведывался Плох. Он приезжал на побывку с фронта и зашел справиться о моих делах. Он и сам выглядел неважнецки. Мы выпили. Я раскис и завел разговор о прошлой войне, о том, насколько было проще и честнее сидеть в кабине истребителя и точно знать, что ты должен делать и почему. Я сказал, что мои дела сейчас обстоят так плохо, что мне приходит в голову лишь один выход: отправиться в боевой вылет над вражеской территорией и найти там… ну, достойное решение всех проблем. А Плох сказал… Плох сказал… – Эрнст нахмурился, глядя в пол, сильно нахмурился. – Он сказал: «Война в вашем понимании этого слова отошла в прошлое».
– Что он имел в виду? – спросила я.
И Эрнст рассказал мне. Он рассказал мне все, что узнал от Плоха. Я неподвижно сидела в кресле, а Эрнст тихим ровным голосом рассказывал об ужасах, недоступных человеческому пониманию. О людях, которых убивают как скот – систематически и хладнокровно – только потому, что они не той национальности. Об оврагах, которые используют в качестве могил; о целых местностях, превратившихся в огромные кладбища; о массовых убийствах, когда смерть отдельного человека теряет значение. О бульдозерах, которые снова и снова разравнивают землю, уминая груды разлагающихся тел. Он сказал, что эту работу выполняют не только люди Гиммлера, но также военнослужащие строевых частей. Плох ясно дал понять, сказал он, что это не какое-то чудовищное отклонение от плана. Это и есть план.
Я выслушала его, отключив сознание.
Последовала долгая пауза.
Эрнст поднялся на ноги.
– Прости, если сможешь, что я рассказал тебе все это.
Я обнаружила, что не в силах вымолвить ни слова.
– Тебе пора идти, – сказал Эрнст и поцеловал меня в лоб.
Глава восемнадцатая
Что вы делаете с информацией, которую не в состоянии осмыслить; с информацией, которая парализует ваше сознание? То же самое, что ваш организм делает с ядом. Вы ее отторгаете.
Я выкинула из головы все, что рассказал мне Эрнст в последнюю нашу встречу. Это было нетрудно: требовалось совершить единственный акт очищения. Все, что рассказал мне Эрнст, неправда, потому что не может быть правдой. По сравнению с этим доводом все остальные доводы (Эрнст не мог придумать такого, Плох не мог придумать такого, мне не могло присниться такое) ничего не стоили.
Я вернулась в Регенсбург.
Чувствовала себя я довольно паршиво. Вероятно, дело было в стрессе: я постоянно ощущала тянущую боль под ложечкой. Отдохнуть нужно не только Эрнсту, думала я.
Я ничего не сделала, чтобы помочь ему. Но, с другой стороны, что я могла сделать?
Я продолжала заниматься своей работой.
Я бы с удовольствием нарушила приказ Дитера, запрещающий мне летать на заправленном «комете», но, к сожалению, об этом и думать не приходилось. Это не только стоило бы мне моего места в команде, но и было попросту неосуществимо, поскольку я не могла взлететь без помощи наземного обслуживающего экипажа. Я смирилась с ролью пилота-планериста. У меня был напряженный график полетов. «Комет» еще предстояло испытывать и испытывать безотносительно к реактивному двигателю. Многочисленные проблемы, порой практически неустранимые, создавала высокая скорость машины при планировании. Например, после быстрого разворота стрелки компасов крутились так сильно, что приборы на несколько минут выходили из строя.
– Скажем прямо, – однажды сказал Хайнц, когда мы сидели в столовой, – эта машина чертовски опасна.
– Трусишь? – фыркнул Макс. Он недавно пришел в команду на место Душена. Нервный и агрессивный, он всячески старался проявить себя.
– Конечно, – рассмеялся Хайнц. – Каждый раз, когда я забираюсь в свой самолет, у меня поджилки трясутся.
Макс презрительно усмехнулся. Но Хайнц спокойно ел свой обед, а Макс нет.
– Вчера у меня кабина наполнилась дымом, – задумчиво проговорил Хайнц. – На высоте полторы тысячи метров. Я ни черта не видел. Глаза ело просто жуть.
– Дьяволов чайник, – сказала я, и мы с Хайнцем рассмеялись, к великому недовольству Макса.
– Я бы отдал все на свете, только бы полететь на «комете» в бой, – сказал Макс, когда мы с Хайнцем отсмеялись.
– Полетишь еще, – примирительно сказал Хайнц.
– Представляете, какую пользу он принесет на Восточном фронте!
– Главная проблема на Восточном фронте – снег, – заметил Хайнц.
– Это все слухи!
– Это правда. – Хайнц отложил нож и вилку. Он никогда не упускал случая поспорить. – У меня там брат. Боевые действия не ведутся. Орудийные башни заедает, моторы грузовиков замерзают.
Макс покраснел до корней волос.
– Мне удивительно слышать на нашей базе такие непатриотические речи.
– Будь у тебя между ушами что-нибудь кроме аэродинамической трубы…
Я не стала им мешать и пошла в казарму. Я лежала на кровати и читала «Двадцать тысяч лье под водой». Библиотека на базе была небогатой: Жюль Берн, приключенческие романы Карла Мая (по слухам, любимого писателя Гитлера) да сборники песен штурмовиков. Через полчаса я надела ботинки, вышла на летное поле и забралась в своей «комет».
«Ме-110» разогнал меня на буксире. Большие колеса «комета» легко оторвались от бетонной полосы. На высоте трех метров я открыла запорное устройство, державшее шасси, и «комет» радостно подпрыгнул и взмыл в свою стихию.
Через десять минут я отбросила буксировочный трос и опустила нос, чтобы начать планировать. Машина сразу же плавно вошла в длинный вираж, словно сокол. Казалось, бесхвостое тело «комета» на широких, отведенных назад крыльях создано для вечного полета. Я описывала в воздухе круги, закладывала виражи, переворачивалась, крутила петли и не удивилась бы, если бы обнаружила, что могу делать совершенно немыслимые вещи – например, летать задним ходом, – поскольку это своенравное красное существо, летавшее, как сокол, и набиравшее высоту со скоростью пушечного ядра, обладало также всеми способностями колибри. Мы вместе – я и мой «комет» – парили в высоте, испытывая природу человеческой плоти, металла и воздуха; и, когда мы спустились ниже, я увидела нашу странную тень, скользящую по залитым солнцем полям.
Сделав последний разворот, я краем глаза заметила внизу что-то необычное. Я не стала присматриваться, поскольку посадка «комета» требовала предельной сосредоточенности. Едва остановив машину на бетонной полосе, где Руди встречал меня с обычной своей щербатой улыбкой, и открыв фонарь кабины, я повернулась. Да, мне не почудилось. Флаг у ворот был приспущен.
Как только я вошла в канцелярию, Дитер вызвал меня в свой офис. У него был серьезный вид.
– У меня для тебя плохие новости, – сказал он. – Учитывая обстоятельства, я сожалею о том, что сказал на днях. Наверное, тебе лучше присесть.
Эрнст.
Он вынимает револьвер из ящика стола. Заряжает его, патрон за патроном. Сколько уже раз он делал это, а потом снова разряжал? И почему именно этот револьвер? У него есть много современных и более удобных пистолетов: автоматических пистолетов с обоймой. Но этот револьвер неотлучно находился при нем всю прошлую войну, в кобуре на бедре.
Война в вашем понимании этого слова…
Эрнст сидит на кровати, на своей широкой дубовой кровати, – первой покупке, сделанной им по окончании прошлой войны, поскольку он считал хорошую кровать, хороший костюм и хорошее вино совершенно необходимыми вещами в жизни любого мужчины. Она пережила много приключений вместе с ним, эта кровать; она была верным другом. В последнее время он спал один. Инга не в силах рассеять его дурное настроение. Его душевное состояние пугает Ингу. Он не желает говорить о своих мыслях и чувствах.
Эрнсту не с кем поговорить. Когда-то его окружали друзья. По крайней мере, ему так казалось. Теперь они держатся в стороне. У него чума.
Он вращает барабан револьвера пальцем. Шесть патронов. Зачем шесть? Хватит и одного. Он редко промахивается, не промахнется и сейчас. Он мог вложить в барабан один патрон и подогнать его к стволу. Зачем он вложил все шесть?
Чтобы было над чем поломать голову.
Правой рукой Эрнст легко сжимает рукоятку револьвера и кладет ствол на ладонь левой. Металл холодный.
Когда он выстрелит, ствол нагреется и по комнате распространится едкий запах. Но он уже его не почувствует.
Эрнст осторожно кладет револьвер на незаправленную кровать и выходит из спальни на лестничную площадку. Он прислушивается. Мертвая тишина. Сейчас начало пятого утра. Альберт спит в другом конце дома. Он сильно храпит. Эрнст это знает: однажды он на цыпочках прошел по коридору и подслушал. Но это большой дом, и сейчас Эрнста и Альберта разделяют несколько толстых дверей.
Альберт позаботится о коте.
Внизу спит кот в кресле, тикают часы и дотлевают угольки в камине. Внезапно Эрнста охватывает желание спуститься вниз и еще раз взглянуть на кота в кресле, на часы на каминной полке, на теплую золу в камине. Он подавляет желание. Это сентиментальность. Все это не поможет ему, а станет лишь преградой у него на пути, поколеблет его решимость.
Сколько уже раз он стоял у этой черты, глядя в бездну? Но на сей раз все иначе. На сей раз он не по собственной воле пришел сюда, чтобы разведать местность и посмотреть, не явится ли ему, хоть на миг, знакомый образ в кромешной тьме. На сей раз некая сила привела его сюда. Больше идти некуда.
Эрнст составил завещание. Наспех написанное на бланке министерства авиации, оно лежит на столе в гостиной, прижатое медным подсвечником, найденным в кладовой. В завещании говорится, что любой, кто придет в дом, волен взять здесь все, что захочет. Интересно, думает он, кто возьмет кровать?
Им придется похоронить его со всеми почестями. Они придумают какую-нибудь ложь.
Холодно. Эрнст обхватывает себя руками: необходимость умереть на время отступает перед необходимостью согреться. Он в рубашке, брюках и жилете. Он снял пиджак три часа назад, собираясь лечь спать, но потом понял, что время для сна вышло.
Он возвращается в спальню и надевает пиджак, а потом застывает на месте.
Что дальше?
Да ничего.
Как странно сознавать, что дальше ничего не будет. Что ты стоишь у последней черты. В ослепительном свете или непроглядной тьме, которые открываются взору за той чертой, все кажется мелким и ничтожным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56