Я сидела в отделе летчиков-испытателей в дармштадтском институте и писала отчет. Я испытывала систему приземления планера на туго натянутые тросы. Такой прием рассчитывали использовать для посадки планеров на палубу корабля. При первой попытке машину на спуске подхватил встречный ветер, и она пошла вниз слишком круто и провалилась сквозь тросы. При второй попытке у планера чуть не отвалилась хвостовая часть. Я описывала эти яркие происшествия дубовым языком, принятым в министерских документах.
Звонок Эрнста привел меня в замешательство. Я не понимала, хочет ли он встретиться со мной в своем официальном качестве или по какому-нибудь неофициальному, но имеющему косвенное отношение к службе делу, или даже по делу сугубо личного характера. Эрнст не имел обыкновения проводить подобные различия и сейчас никак не постарался прояснить ситуацию для меня.
– Отлично, – сказал он, когда я ответила, что буду в Берлине в следующий четверг. – Мы пообедаем вместе. Значит, у меня появится повод пораньше уйти с работы.
Мы обедали в ресторане Хорхера. По слухам, это был самый дорогой ресторан в Берлине, пользовавшийся популярностью у представителей военно-воздушных сил. Вероятно, центр деловой активности министерства находился именно там, а не на Лейпцигерштрассе. Эрнст был единственным человеком в зале, одетым не в форму. Готовили там великолепно, но я не разделяла восторгов Эрнста этим заведением.
Эрнст заказал шампанское.
– Мы что-то празднуем? – спросила я.
– Я всегда пью шампанское, когда прихожу сюда, – сказал он, и я нимало в том не усомнилась. Эрнст мог пить шампанское в кабине планера в десять часов утра.
Я отпила маленький глоток, сожалея о напрасной трате денег. На роль собутыльника я никак не годилась. Я никогда не понимала людей, стремящихся потерять всякое соображение.
Мы болтали о том о сем. В министерстве произошли очередные перестановки. Толстяк любил такие грубые встряски, которые, на мой взгляд, нагоняли на всех страх – и только. Главным результатом последних перестановок, похоже, стало оттеснение Мильха на задний план, ибо теперь начальникам департаментов предписывалось отчитываться непосредственно перед Толстяком.
Эрнст с полчаса пересказывал мне разные министерские сплетни. Я слушала с веселым интересом, но ничуть не сомневалась, что он позвонил мне в Дармштадт и заказал столик в ресторане Хорхера не для пустой болтовни. В конце концов я спросила:
– Эрнст, зачем ты хотел меня видеть? Он ухмыльнулся.
– Ты хотела бы работать в Рехлине? – спросил он.
Я опустила вилку с насаженным на нее куском лосося. Все происходящее вокруг вдруг показалось мне бесконечно далеким. В горле у меня пересохло, сердце бешено забилось.
– У меня есть работа как раз для тебя, – сказал Эрнст. – Мы оборудуем «штуку» аэродинамическими тормозами. Мне бы хотелось, чтобы их испытывала ты.
Рехлин. Уродливый крохотный городок из кирпича и бетона на унылой плоской равнине, посреди которого подобием храмов возвышались стальные ангары. Как я его любила! Над ним почти всегда висела пелена зеленовато-желтого дыма, который я вдыхала с таким наслаждением, словно то был чистый воздух Альпийских гор.
Воздух там постоянно сотрясался от грохота паровых молотов и визга сверл в цехах, от рева и воя экспериментальных двигателей, от надсадной долбежки пулеметов и авиапушек на полигоне. Время от времени раздавался взрыв, и облако пыли поднималось к небу. Потом вдруг над городком воцарялась тишина, и все напряженно прислушивались. В течение первых недель тишина несколько раз нарушалась сигналом боевой тревоги, и люди сбегались со всех сторон к бетонному зданию лаборатории взрывчатых веществ, огороженному забором из колючей проволоки.
Я ожидала неприятностей в Рехлине и подготовилась к ним. Любой усомнившийся в моем праве находиться здесь или в моей способности справиться с работой получил бы яростный отпор. Чем большей уверенности в своих силах я исполнялась, тем острее реагировала на оскорбления. Вскоре все выпады против меня прекратятся, и однажды я пойму, что люди относятся ко мне с опаской, как к зверю, который умеет кусаться. (Я этого не хотела. Не всегда получаешь то, чего хочешь. Иногда получаешь только то, что можешь получить.)
Но в Рехлине никто вслух не подвергал сомнению мои способности. За мной просто наблюдали. На протяжении нескольких недель меня провожали внимательными взглядами всякий раз, когда я входила в офис или ангар, и с отстраненным любопытством смотрели на меня, когда я стояла и разговаривала с кем-либо, заполняла полетный лист или надевала шлем в кабине самолета. Они ждали, когда я наконец ошибусь. Понимая, что другого шанса у меня не будет, я не оставила за собой права на ошибку. Прежде чем сесть в пилотское кресло «штуки», я узнала о машине все, что можно узнать, – и впоследствии всегда так делала, какой бы самолет ни испытывала. Я изучала чертежи, разговаривала с руководителями завода и инженерами, вытягивала информацию из Эрнста. На летном поле я ограничивалась разговорами на темы, имеющие непосредственное отношение к делу, дотошно выясняла мельчайшие детали и игнорировала все попытки напугать меня леденящими кровь историями или смутить непристойностями, которые мужчины произносили при мне, якобы не замечая моего присутствия.
Со временем они успокоились. Даже я немного успокоилась.
«Штука», любимое детище Эрнста, был хорошим самолетом, но мне он не нравился. Неуклюжий, начисто лишенный изящества, – словно летучий линкор. Из-за невысокого роста мне приходилось сидеть на подушке, чтобы видеть поверх концов крыльев. Но, вероятно, это было не так уж плохо. Если, в дополнение к остальным недостаткам, вы появляетесь на взлетном поле с подушкой под мышкой, все прочие неприятности вам уже нипочем. Я гоняла самолет немилосердно, прошла на нем сквозь огонь, воду и медные трубы. Я пикировала снова и снова, а когда вечером забиралась в постель и закрывала глаза, кровать подо мной проваливалась в пустоту и я падала вниз в кромешной тьме, оглушенная, полузадушенная, полубезумная, сосредоточив мысленный взор на циферблатах приборов.
Я нашла в Берлине квартиру, ставшую для меня своего рода опорным пунктом; раньше я всегда останавливалась в общежитии Общества планеризма. Квартира пришлась очень кстати, поскольку теперь я почти никогда не знала, где буду работать в следующем месяце. Иногда я работала на аэродромах, даже не обозначенных на карте. Но официально я по-прежнему числилась в штате Исследовательского института планеризма и потому оставила за собой квартиру в Дармштадте.
Берлин мне нравился: концерты, кино, кафе. Но большинство выходных я проводила за чтением технических справочников и инструкций. Если я отправлялась посмотреть новый фильм, то обычно в компании коллег. Иногда я задавалась вопросом, не слишком ли много я общаюсь со своими коллегами и не слишком ли мало с людьми, не имеющими отношения к самолетам; но я в любом случае ничего не могла поделать. У меня не было времени заводить другие знакомства.
Я выбрала время повидаться с Дитером. Он приехал в Берлин навестить мать, а я как раз на днях сняла квартиру. Она находилась на верхнем этаже многоквартирного дома в Шарлоттенбурге и хороша была лишь чудесным видом из окон на каштановую рощицу.
– Тебе придется заняться обустройством, – улыбнулся Дитер. Он расхаживал по голому дощатому полу, и незакрепленные доски упруго прогибались под его ногами. Он заглянул в маленькую кухню. – Здесь места маловато. Но ведь ты никогда не увлекалась стряпней.
– Я покрашу стены и куплю ковер, – сказала я.
– Столы и стулья?
– Ну, это вряд ли.
Он бросил на меня быстрый взгляд, не понимая, серьезно ли я говорю.
Дитер прибавил в весе с тех пор, как мы виделись в последний раз, и челюсть у него, казалось, стала потяжелее. Возможно, он просто заматерел. Безусловно, он держался увереннее. Переход в компанию Хейнкеля пошел Дитеру на пользу. Он проводил исследовательские и испытательные полеты и, судя по всему, числился на хорошем счету у начальства. Это меня не удивило: Дитер был очень хорошим, очень добросовестным, крайне педантичным в мелочах пилотом. На мой взгляд, правда, ему не хватало яркости, – но, возможно, компании Хейнкеля как раз и требовались такие вот неяркие пилоты, и я их не виню.
Он спросил меня о моей работе.
О моем назначении на место летчика-испытателя в Рехлин еще нигде не сообщалось. Я собиралась сказать об этом Дитеру в первую же минуту нашей встречи, но что-то остановило меня. Мне вдруг показалось, что ему это не понравится. Тогда весь вечер был бы испорчен. И не только вечер, подумалось мне.
Поэтому, когда он спросил: «Ну, а как твои дела?» – я так ничего и не сказала.
– Лучше некуда, – ответила я и взглянула на часы. – Если мы не выйдем сию минуту, то опоздаем на концерт.
Мне удалось достать билеты на Девятую симфонию в исполнении оркестра под управлением Фюртванглера.
Это произведение всегда глубоко трогало меня. Но на сей раз удовольствие было малость подпорчено чувством вины. Когда мы вышли из концертного зала и принялись искать такси, Дитер сказал:
– Замечательно. Возможно, вторая часть несколько затянута. Пойдем в какое-нибудь тихое местечко. Я хочу поговорить с тобой.
– Мне тоже нужно поговорить с тобой, – сказала я.
Когда мы уселись в углу довольно шумного кафе, Дитер сказал:
– Я немножко волнуюсь. – Потом он вдруг сразу перешел к делу. – Мы довольно долго не виделись, и, когда я сегодня вечером шел на встречу с тобой, я сознавал, что на самом деле не имею ни малейшего понятия, осталась ли ты той самой Фредди, которую я знал.
Я смотрела в свою чашку кофе, жалея о том, что этот разговор начался.
– Но теперь я понимаю, что в конце концов мы остались близкими людьми, – сказал он. – Поэтому, Фредди, я снова завожу старый разговор. У тебя было время подумать. Я знаю, что небезразличен тебе; ты не раз говорила об этом и, в любом случае, ты бы не проводила столько времени со мной, если бы относилась ко мне равнодушно. Ты знаешь о моих чувствах. Они не изменились. Если ты выйдешь за меня замуж, я смогу дать тебе практически все, чего ты хочешь. У меня хорошее положение и хорошие перспективы. И ты сможешь летать сколько твоей душе угодно.
– Извини, Дитер.
Он опустил голову.
– Так значит «нет»?
– Нет.
– Наверное, мне не стоило заводить этот разговор, – сказал он после непродолжительного молчания. – Но я надеялся…
– Найди себе другую девушку, Дитер.
Я сказала это мягко, но глаза у него яростно сверкнули.
– Разве я не говорил, что мне не нужен никто, кроме тебя?
– Да, говорил. Это было четыре года назад.
– Четыре года ничего не значат, – сказал он. – Я не из тех мужчин, которые отступают, если женщина на протяжении четырех лет говорит «нет».
– Тогда бы будешь очень несчастен, Дитер, – сказала я.
– Ты никогда не скажешь «да»?
Я помотала головой.
– Какой же мужчина окажется достаточно хорош для тебя? – с горечью спросил он.
– Дело не в том, кто и насколько хорош.
– Ты по-прежнему встречаешься с Эрнстом Удетом?
– Дитер, Эрнст здесь совершенно ни при чем.
– Наверное, ты держишь меня за идиота.
– Очень жаль, что ты так себя ведешь. Мы так славно проводили вечер.
– Ну да, конечно. Полагаю, ты сняла здесь квартиру, чтобы быть поближе к Эрнсту.
– Я сняла квартиру, – сказала я, – потому что собираюсь работать летчиком-испытателем в Рехлине.
– Ты?…
По глазам Дитера я поняла, что он медленно переваривает информацию.
Совершив над собой заметное усилие, он проговорил:
– Прими мои поздравления. Работать в Рехлине – большая честь. По-видимому, они очень высоко ценят тебя. Ты этого заслуживаешь. Желаю тебе всяческого успеха.
– Спасибо, Дитер. Это благородно с твоей стороны. Надеюсь… Надеюсь, наш сегодняшний разговор не повредит нашей дружбе.
– Конечно нет, – сказал он.
Я хорошо зарабатывала. Я купила машину, «опель», и прокатила на ней Эрнста. Всего один раз: он терпеть не мог, когда за рулем сидел кто-то другой.
Я перелетела через Альпы на планере. Нас было четверо из Института планеризма – первая попытка беспосадочного перелета. Все мы финишировали благополучно; пресса захлебывалась от восторга: еще один триумф германской авиации.
Ох уж эти газеты! По любому важному вопросу они неизменно выражали единодушное мнение, которое неизменно совпадало с политическим курсом правительства. Но при этом настолько умно создавалась видимость разнообразия, придумывались настолько броские заголовки, печатались настолько впечатляющие фотографии, что…
Что мы даже не замечали, как все газеты просто послушно выполняют указания министерства пропаганды?
Нет. Что нас это не волновало.
Благодаря газетам я стала значительной фигурой.
Я стала знаменитой.
Забавно, что к популярности так быстро привыкаешь. Первые несколько дней вы нервничаете и пребываете в полной растерянности. «Неужели это я?» – думаете вы, когда вас ослепляют вспышки фотокамер и репортеры стенографируют каждое самое глупое ваше высказывание, а человек, которого знает вся страна, направляется к вам навстречу с широкой улыбкой и вытянутой рукой и во всеуслышание говорит, что для него большая честь познакомиться с вами. Через неделю все это уже кажется вам вполне нормальным, а через месяц вы просто перестаете замечать происходящее.
Вы думаете, что для вас это не имеет никакого значения. Вы думаете, что вы не изменились. Ваши друзья, даже самые искренние из них, скажут вам, что вы нисколько не изменились. Но вы изменились. Вы потеряли некую важную связь со своим миром, которую до сих пор постоянно держали в руке, словно ариаднину нить. Без нее вы уже никогда не найдете пути назад.
В какой-то момент вы испытываете боль. В момент, когда сознаете, что ваша популярность стала для вас помехой в деятельности, благодаря которой вы прославились. Внезапно вы понимаете, что у вас не остается права на неудачу. Ваше первоначальное, ничем не замутненное отношение к своему делу уничтожено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56