Он был младшим ассистентом хирурга.
– Фройляйн Курц.
Я скосила на него глаза, не поворачивая головы. Поворачивать голову было больно. Смотреть на него было больно.
– Вы спрашивали, каков прогноз врачей.
Да, действительно. Я спрашивала уже три месяца. Полагаю, было неразумно задавать такой вопрос в день поступления в госпиталь, когда я поднималась по лестнице на дрожащих ногах, прижимая носовой платок к дыре посреди лица, в сопровождении санитаров, которым я не позволила поддерживать себя под руки.
– И каков он?
Шевелить губами все еще было трудно, они казались слепленными из сырого теста. На некоторых согласных я сильно присвистывала.
– Вы больше не сможете летать.
– Чушь! – невнятно проговорила я.
– Прошу прощения?
Я повторила.
– Мне очень жаль, но вы должны смириться с фактом. Попытки бороться с неизбежным только замедлят процесс выздоровления.
О чем говорил этот болван? Я всегда боролась с неизбежным. Только так я могла жить.
– Почему вы так уверены? – спросила я.
– У вас было шесть трещин в черепе.
Я знала это. Когда они мне сказали, я испугалась Мой череп, незаменимое костяное хранилище хрупкого мозга. Но теперь я даже гордилась тем, что он уцелел, несмотря на все шесть трещин.
– Да, – сказала я.
– Ваш мозг подвергся сжатию.
– Похоже, это ему не особенно повредило.
У него дернулось веко от раздражения.
– Но никоим образом не пошло на пользу. Кроме того, как вам известно, у вас были сильно повреждены лицевые кости, в частности смещена верхняя челюсть. – Он посмотрел на меня чуть ли не враждебно. – Для большинства женщин это стало бы тяжелейшей травмой. Мы удивлены.
Он на мгновение умолк под моим пристальным взглядом.
– В результате повреждения мозга и среднего уха вы еще много месяцев, если не лет, будете подвержены приступам тошноты и головокружения. Функции вашего вестибулярного аппарата никогда не восстановятся полностью. Летчики, получившие подобные увечья, обычно не возвращаются в строй.
Я нетерпеливо пошевелилась.
– Вы чувствуете, что ваша способность к концентрации внимания ослабла? Что вам трудно сосредоточить мысли?
– Не особо. В общем и целом, мои мысли сосредоточены на желании поскорее отсюда выбраться.
– Вы увидите, что вам стало труднее сосредоточиваться, чем раньше. Наверное, я не ошибусь, если скажу, что способность концентрировать внимание совершенно необходима для работы, которой вы занимались?
Работа, которой я занималась. Подо мной снова взмыл в небо «комет».
– А можно восстановить эту способность, если тренировать ее?
– Тренировать?
– Упражнениями для развития внимания.
Он казался удивленным, словно услышал от маленького ребенка вопрос по теоретической физике.
– Ну… гм… полагаю, можно, до некоторой степени. Но она никогда не восстановится полностью Вы должны смириться, фройляйн… – он улыбнулся без всякого сожаления, – с вашим окончательным приземлением.
Он заглянул в мою медкарту и двинулся прочь.
– Доктор, – сказала я.
Он оглянулся, раздраженный.
– Вы хотите, чтобы я называла вас «доктор», обращаясь к вам?
– Конечно. Это мое звание.
– Мое звание – капитан, – сказала я.
На время восстановительного периода я поселилась в домике на склоне горы, где никто бы не докучал мне.
В общем, мне действительно никто не докучал. Деревенские жители поглядывали на меня с любопытством, но вежливо сторонились незнакомки, которая, по словам почтальона, занималась какими-то странными вещами. Гостей я постепенно отвадила: я говорила, что для восстановления функций мозга мне требуется полное уединение, и в конце концов даже мерзкий герр Менке с отрядом своих вымуштрованных мальчиков оставил меня в покое. Единственным человеком, регулярно наведывавшимся ко мне, была Гретл, жена живущего по соседству фермера, которая по договоренности каждый день приносила мне горячий обед. Зачастую она приносила мне и завтрак: пару домашних булочек, накрытых салфеткой, и кусок крестьянского масла на блюдце. Я наливала ей чашку кофе (я привезла с собой большую коробку настоящего кофе, больше мне нечем было угостить добрую женщину), и мы сидели вместе за обшарпанным кухонным столом и смотрели на долину.
Гретл любила поговорить. Она рассказывала о своей жизни, прожитой на зависть тихо и достойно, и о деревне. Она приходилась матерью, теткой или бабушкой доброй трети местных жителей. Людей недобрых и нечестных она видела насквозь. О герре Менке она выразилась так: «Когда снимаешь сливки, рано или поздно на поверхности остается никудышное молоко».
Гретл рассказывала мне о деревенских жителях, а деревенским жителям обо мне. Что именно она рассказала обо мне, я не знаю, но они вполне удовлетворили свое любопытство.
Я утратила способность удерживать равновесие. Порой мне стоило великих трудов просто пересечь комнату.
Чтобы восстановить функции вестибулярного аппарата, я каждое утро поднималась по лестнице, ведущей на крышу дома.
Он стоял на крутом склоне горы, спускавшемся в лесистую долину, за которой вздымалась следующая горная гряда. По утрам долину окутывал туман. Из долины к домику вела коричневая тропинка, которая тянулась до самого гребня гряды и спускалась в соседнюю долину, Пазебуль. За грядой вздымалась высокая, покрытая снегом гора, которую местные жители называли Дедушка; иногда казалось, что она находится на расстоянии многих миль отсюда, а в иные разы мнилось, что до нее можно запросто дойти во время полуденной прогулки.
К фасадной стене домика была пристроена каменная лестница, поднимавшаяся до самого конькового бруса и сложенная из серых плит, толстых и гладких. Они походили на тюленей. Покрытые инеем и предательски скользкие ранним утром, под солнечными лучами они уже через час становились сухими и теплыми. С наружной стороны лестницы тянулись железные перила.
В первое утро я долго стояла у нижней ступеньки, чувствуя дрожь в коленях. Потом, словно ступая в лодку, схватилась правой рукой за перила и одновременно поставила правую ногу на нижнюю ступеньку. Потом подтянула левую.
Смешно, но я уже начинала задыхаться.
На второй ступеньке я безо всяких видимых причин ощутила, будто у меня вихляет правая лодыжка.
На третью ступеньку я поднялась с великим трудом. Теперь вихляли обе лодыжки, колени тряслись и в голове послышался знакомый барабанный бой. Я остро ощущала открытое пространство вокруг. Я не смела о нем думать. Стоило мне подумать, и оно бы закачалось, закружилось.
Держась за перила, я шагнула на четвертую ступеньку и одновременно сделала глубокий вдох. Это помогло.
Но потом я оказалась в отчаянном положении.
Я находилась на жуткой высоте и еле держалась на ногах. Я стояла на крохотном каменном пятачке, судорожно цепляясь за перила, со всех сторон, сверху и снизу окруженная бесконечным пространством. Тщетно я говорила себе, что нахожусь всего в метре над землей. Чувствительный, расстроенный механизм моего среднего уха истошно кричал другое.
Чем дольше я стояла там, тем безнадежней теряла ощущение реальности. Я закрыла глаза. Под веками все кружилось и плыло.
Открыв глаза, я заметила круглые, похожие на зерна жемчуга почки плюща, увивавшего стены домика. Я зафиксировала их малой частью своего сознания, сохранившей способность верно воспринимать действительность. Но все остальное сознание отказывалось наблюдать и рассуждать логически. Оно кричало, что земля внизу ходит ходуном, словно штормовое море, что дом раскачивается, словно мачта пляшущего на волнах корабля, и что я, балансирующая на самой верхушке мачты, вот-вот упаду на колеблющиеся луга.
Герр Менке был невысоким мужчиной с гнусавым голосом, рыжеватыми волосами и зелеными глазами, похожими на маленькие камешки.
Он заявился ко мне на второй вечер и спросил, нет ли у меня старых газет для «его мальчиков». В конце той недели во всех школах по стране проводился ежемесячный сбор макулатуры; как школьный учитель, герр Менке в свободное время руководил местной группой активистов. У них лучшие показатели в районе, сказал он, а в прошлом году они заняли второе место по сбору пожертвований в Зимний фонд.
Я сказала, что газет у меня нет. Он сказал, что все равно пришлет ко мне своих мальчиков – вдруг я найду что-нибудь в чулане, – а потом заговорил о параде, назначенном на четвертое воскресенье поста. Он хотел, чтобы я на нем присутствовала и произнесла речь. Я отказалась.
Он был раздосадован, но постарался скрыть свое недовольство. Он выразил надежду на мое скорое выздоровление. Он сказал, что мое присутствие в деревне будет всех воодушевлять.
Пространство изменило свою природу. Каждую крохотную частицу пространства теперь приходилось завоевывать и испытывать снова и снова.
В течение недели я каждое утро поднималась на четвертую ступеньку, пока наконец не стала делать это без труда. Тогда я решила попробовать подняться выше.
Я стояла на четвертой ступеньке и чувствовала, как решимость покидает меня. Казалось, от следующей ступеньки меня отделяет широкая бездонная пропасть.
Разозленная своим малодушием, я шагнула в бездну и обнаружила, что стою на трясущихся ногах на пятой ступеньке, вцепившись потной рукой в перила с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
Это была маленькая победа. Но я ликовала недолго. Мое внимание теперь сосредоточилось на одной вещи, которую я раньше не замечала. Между ступеньками были щели.
Едва я заметила это, как с моими ногами случилось что-то странное. Они похолодели. Они стали как ватные; пространство между плитами, казалось, притягивало их.
Я попыталась сделать еще шаг, но не смогла. Я решила передохнуть. На другой стороне долины сверкали снежные горные вершины. Передо мной вздымалась каменная лестница, на которую я не смела даже смотреть.
Заявившись ко мне во второй раз, герр Менке застал меня не в лучшем расположении духа. Я с утра находилась в подавленном настроении, поскольку никак не могла отвлечься от мыслей об Эрнсте. Погода была слишком плохой для прогулки. Мои успехи в покорении ступенек не застраховывали меня от неожиданных приступов головокружения в самых безобидных обстоятельствах. В тот›вечер я сидела в кресле, пытаясь читать одну из книг, присланных мне мамой из дома; я поднялась на ноги, и пол поднялся вместе со мной.
– Наши мальчики просто герои, – со вздохом сказал герр Менке, глядя в темную даль. – Как бы мне хотелось вместе с ними сражаться там с большевистскими ордами!
– Так почему же вы не сражаетесь? – В тот вечер я чувствовала себя слишком усталой, чтобы соблюдать правила приличия.
Он укоризненно взглянул на меня.
– У меня слабое сердце.
– Да? Сожалею.
– Вы не можете сожалеть сильнее, чем я, фройляйн. Я буквально валялся в ногах у военного врача, я даже – вы сочтете такой поступок глупым – пытался подкупить его, но он и разговаривать со мной не стал. С таким сердцем нельзя воевать, сказал он. Я стал бы обузой для своих товарищей.
– Совершенно верно.
– Впрочем, я тешусь мыслью, что приношу значительную пользу на внутреннем фронте. Кто-то же должен воспитывать молодежь для будущей Германии. Мы здесь ведем такую же войну, как они там. В нашей маленькой деревушке происходили свои сражения за чистоту расы.
Дурнота накатила без всякого предупреждения; я схватилась за ручку кресла, чтобы не упасть, когда пол заходил ходуном у меня под ногами. Я судорожно цеплялась за ручку кресла, стараясь дышать глубоко и ровно и ожидая, когда пол прекратит свою дьявольскую пляску.
Мало-помалу колебания стихли, только на периферии зрения продолжались слабые подвижки. Обессиленная и покрытая испариной, я наконец переключила внимание на герра Менке, который побледнел и испуганно таращился на меня.
– Вам принести воды?
Будь у меня силы, я бы рассмеялась: уж больно комично он выглядел. Вместо этого я кивнула. Он побежал за водой.
Я решила, что герр Менке скоро уйдет. Но я ошиблась. Через несколько минут он оправился от испуга и принялся рассказывать мне о военной ситуации в Северной Африке. Потом он перешел к рассказу о боевых действиях военно-морских сил в Атлантике, о низких боевых качествах американских солдат и о разрушительном воздействии на моральное состояние противника первых налетов германской авиации на Нью-Йорк, которые, согласно имеющимся у него сведениям, отныне будут совершаться каждый день.
Гретл извинялась за непритязательность простой пищи, которую мне приносила. На самом деле я уплетала ее овощное рагу и запеканки за обе щеки, поскольку свежий горный воздух возбуждал аппетит. Однако я только сейчас осознала, насколько была избалована. Теперь в недельный рацион входило лишь триста граммов мяса. Будучи летчиком-испытателем, я могла есть яйца и мясо, когда пожелаю; а в Регенсбурге нас в обязательном порядке ежедневно кормили пищей, богатой белком.
Гретл часто задерживалась на несколько минут, когда я приступала к ужину, но однажды вечером засиделась. Она заговорила о своем племяннике, младшем сыне сестры: добрый мальчик, сказала она, которому сейчас было бы восемнадцать.
Значит, он умер? Я не хотела спрашивать. Он замечательно ладил с животными, сказала Гретл. Бывало, он клал ладонь на спину дрожащей перепуганной овце, и она сразу успокаивалась. В то же время с ним постоянно случались неприятности. Он был нервным мальчиком, робким и неуклюжим; но когда он видел больное или испуганное животное, он сразу становился уверенным в себе и его руки знали, что делать.
– Он всегда всем хотел помочь, – сказала Гретл.
Она плакала. Я отодвинула тарелку и попыталась утешить добрую женщину, но она высморкалась и попросила не обращать внимания.
Я чувствовала себя беспомощной, как всегда, когда сталкивалась с чужим горем. А вокруг было так много горя. Племянник Гретл погиб, предположила я, на Восточном фронте, который поглощал жизни, словно зыбучий песок. Что значит одна жизнь среди множества? Но она значила многое. Смерть – величина неизменная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56