– Мне очень жаль, Гретл, – сказала я и подумала о своем брате, который находился где-то в Атлантическом океане. Масляное пятно на черной воде, бесшумная торпеда.
Мне потребовалось два месяца, чтобы взобраться на самый верх каменной лестницы.
В то утро, когда я это сделала, холодный ветер шелестел ветвями деревьев. Собирался снег.
Я медленно поднималась по каменной лестнице. Мне уже не приходилось отдыхать на каждой ступеньке: я могла переставлять ноги с одной ступеньки на другую. Но я сознавала, как медленно я двигаюсь, как часто бьется мое сердце, как подгибаются колени.
Преодолеть верхние ступеньки оказалось труднее, чем нижние. Мне пришлось сконцентрировать все внимание на одной точке вдали. Но ноги у меня все равно дрожали, и казалось, что лестница подо мной сейчас обвалится, вырвется из креплений в стене.
Я стояла на двенадцатой ступеньке и смотрела на последние три. Они уходили в пустоту.
Я не должна так думать. Это просто ступеньки, вделанные в стену дома так же прочно, как те, по которым я уже поднялась.
Я крепко держалась за поручень перил. Твердый и холодный, как змея.
Я заставила себя посмотреть на ступеньки спокойно. Они вели к коньковому брусу. Именно для этого и служила лестница: чтобы подниматься на крышу. Последняя ступенька находилась метром ниже карниза. Там поручень загибался и уходил в стену; в месте входа серело пятно цемента. Стоять там будет все равно что стоять на капитанском мостике.
По тропинке поднималась Гретл… нет, почтальон. Я почувствовала себя глупо: стою тут и трясусь на середине лестницы. Я должна преодолеть последние три ступеньки, а потом спуститься вниз.
Но ступени уводили в пустоту.
Мне стало дурно. Я прислонилась к шероховатой каменной стене. Дом качался на фоне неба.
Ты можешь сделать это. Ты же делала раньше.
Я поставила ногу на тринадцатую ступеньку и схватилась за перила.
Я начала подтягивать другую ногу, и все вокруг пришло в движение. Дом стал медленно заваливаться в сторону долины, которая, казалось, удалялась от меня и одновременно стремительно неслась мне навстречу, словно взлетная полоса, а каменная ступень надавила снизу на мою ступню, словно поднимаясь в воздух и увлекая меня в жуткий полет над кружащимися полями. Я вцепилась в перила мертвой хваткой.
Постепенно головокружение прошло. В какой-то момент я обнаружила, что леса, луга, тропинка и домики в отдалении изменили характер движения. Теперь они мерно покачивались на волнах – вполне приемлемых, если не смотреть на них прямо.
Я обнаружила также, что стою на тринадцатой ступеньке.
Держась обеими руками за перила, я снова шагнула вперед. Я преодолела свой ужас и бездонную пропасть, отделявшую меня от четырнадцатой ступеньки.
А затем с трудом поднялась на пятнадцатую. Ноги у меня подкашивались, но я стояла там, словно капитан на капитанском мостике, и внутри у меня все пело.
Левой рукой я дотронулась до терракотовой черепицы на конце конькового бруса.
Потом я начала осторожно спускаться.
В моем уединении мне приходили письма. Я радовалась им, но они меня расстраивали. Они живо напоминали мне о мире, который я покинула, шаги к возвращению в который продумывала каждый день и разлука с которым (говорила я себе) являлась единственной причиной уныния, временами овладевавшего мной.
Я получила одно письмо от Дитера. Учитывая сложившиеся между нами отношения, оно было вполне дружелюбным. Я ответила, но больше он не писал.
Потом пришла весточка от Хайнца. Он навещал меня в госпитале и написал мне несколько писем, полных лихих сплетен и пилотских жаргонных словечек. Однажды я получила от него письмо, в котором говорилось, что Дитер, совершая планирующий полет на «комете» с целью испытать какие-то новые приборы, приземлился «на брюхо» и повредил себе позвоночник. Теперь он лежал в том же госпитале, где лежала я.
Бедный Дитер, подумала я и ухмыльнулась. Я написала ему во искупление своей неуместной ухмылки.
В своем следующем письме Хайнц сообщал, что отправляется на Восточный фронт. Больше я не получала от него известий.
Племянник Гретл не погиб в бою. Он пропал без вести после ареста.
Гретл рассказала мне об этом, когда мы пили кофе на маленькой, вымощенной плиткой террасе.
Она вдруг со стуком поставила свою кружку на стол, достала носовой платок и разрыдалась.
Сегодня он справлял бы свой день рождения. Прошло два года и три месяца с тех пор, как его забрали.
– Он помогал принимать роды у овец в долине Пазебуль, – сказала Гретл. – Он уехал туда на пони и только-только вернулся. Уже стемнело, и он валился с ног от усталости. Он не ел весь день, даже не успел вымыть руки. Там у него не было времени. Он вошел, сел в кресло у камина и попросил кружку козьего молока. Он любил козье молоко. Он никогда не пил пива, вина и прочих спиртных напитков, только козье молоко и иногда кофе со сливками. Анна, его мать, принесла молока, и он пил его. Потом в дверь забарабанили полицейские.
Гретл судорожно вздохнула.
– Он не сделал ничего плохого. Он в жизни никому не причинил вреда. Но они пришли за ним. Мы сразу поняли. Они стояли в дверях со своими пистолетами и смотрели на него, а он сидел, бедный мальчик, с кружкой и в испачканной кровью рубашке и пил козье молоко. Это были не местные полицейские. Мы видели их впервые. Они спросили его имя и сказали, что расследуют преступление и хотят его допросить. Он спросил, можно ли подняться наверх и переменить рубашку, а они сказали «нет». Тут в комнату через заднюю дверь вошел его отец и стал как вкопанный, а один из полицейских сказал: «Если сделаешь еще шаг, мы пристрелим мальчишку». Поэтому, разумеется, он не сдвинулся с места. А они забрали его, забрали бедного Стефана, и, когда он выходил из дому, Анна успела сунуть ему в руку кусок хлеба с колбасой, и они не стали возражать. Они посадили бедного мальчика в коляску своего мотоцикла и уехали. – Слезы катились по щеках Гретл. – Больше мы его не видели.
Я смотрела на узкую тропинку, ведущую к дому Гретл и другим домам деревни, на маленькую католическую церковь, на школу и здание штаба партии, на маленькое здание полицейского участка, которое отличалось от остальных домов только тем, что в садике перед ним возвышалась мачта с флагом. Все казалось таким мирным, таким обыденным.
– Вы знаете, что с ним случилось?
– О да. – В голосе Гретл послышалось почти отвращение. – Прошло пять месяцев, прежде чем мы узнали хоть что-то. Анна просто с ума сходила. Стефан был младшеньким, понимаете. А кроме того, он был… – Непонятное выражение скользнуло по ее лицу. – Он был немного простоват, как говорится. Порой приходилось по десять раз растолковывать ему, что и как делать, поскольку он не понимал. Все присматривали за ним… Разумеется, мы пошли в участок, в местный полицейский участок. Там нам сказали, что ничего не знают. Наверное, они говорили правду. Один человек в деревне наверняка знал что-что. Но спрашивать у него было бесполезно. Поэтому нам оставалось просто ждать известий… Через пять месяцев мы получили письмо от правительства. В нем говорилось, что Стефана «в интересах общества» отправили в какой-то лагерь под названием Графенек, в Вуттенберге, где он умер… – у Гретл на мгновение пресекся голос, – от инфекционной болезни. В письме говорилось, что тело кремировали и что нам не следует пытаться навещать могилу. В нем говорилось, что Стефан страдал неизлечимой болезнью и что мы должны благодарить Бога за его избавление от мук.
Она подняла голову и устремила немигающий взгляд на горные вершины вдали. Лицо у нее приняло гордое выражение.
– Кроме сообщения о смерти Стефана, – сказала Гретл, – в этой мерзкой писульке не было ни слова правды.
Я взяла ее сморщенную мозолистую руку и попыталась выразить сочувствие.
Она повернулась ко мне и гневно спросила:
– Фройляйн, ну почему они творят такое? Ведь он в жизни никому не причинил вреда. Почему они тайком убивают детей?
Я слышала о Графенеке. Ходили разные слухи. В газетах изредка появлялись траурные объявления, составленные в туманных выражениях и производившие впечатление трагедии, которую стараются замолчать.
– Он был недостаточно умен, – сказала Гретл. – Вот какое преступление они расследовали.
Я не находила слов, чтобы утешить ее.
– Фройляйн, вы знакомы с некоторыми из них, из влиятельных людей, которые принимают решения.
Нет. Нет. Я незнакома.
– Вы можете объяснить им, что убивают-то ни в чем неповинных детей? Они не знают, что происходит, не могут знать. Фройляйн…
Она лихорадочно стиснула мою руку, и мне передалась ее нервная дрожь.
– Я могу все рассказать вам, потому что вы женщина и вы меня поймете, и в то же время вы работаете с этими людьми и они с вами считаются. Они прислушаются к вам.
Уйди, Гретл. Оставь меня в покое. Пожалуйста.
– Фройляйн, когда вам станет лучше и вы возвратитесь в Берлин, вы расскажете им о делах, которые здесь творятся?
Глава двадцатая
Я разворачиваюсь на десять градусов, корректируя курс, и, когда крыло после поворота приподнимается, вижу внизу нечто такое, чего в действительности там нет и быть не может.
Вереница полуодетых людей, бредущих по снегу.
Я трясу головой, стараясь прогнать видение. Оно исчезает, но не полностью. Нечто остается, призрак призрака, и я осознаю, что сижу в кабине под прозрачным фонарем, позволяющим мне видеть все, что находится подо мной.
Я слишком долго вела самолет без перерыва. Эта плоская вымерзшая равнина, эти мысли, этот полусумасшедший больной человек у меня за спиной.
Сильными пальцами генерал сжимает мое плечо, словно клещами, и что-то кричит мне в ухо.
Я мотаю головой. Я ничего не слышу.
Он снова кричит. На сей раз я разбираю слова:
– Вы видели?
Внутри у меня все сжимается.
– Заберите влево, – орет он.
Он не в своем уме, как и я.
Двигаю рычаг управления, и, когда машина разворачивается носом к западу, я их вижу. Но не призрачную процессию, порожденную моим воспаленным воображением, а реальных людей со своими телесными муками.
Судя по широким телегам и запряженным в них лошадям, это деревенские жители. Лошади тощие, в телегах почти нет вещей, и в них сидят, скрючившись, люди, закутанные в одеяла.
Чуть дальше я вижу на снегу вещи, выброшенные теми, кто идет впереди. Кресла, матрасы и ковры лежат по обочинам дороги. Скинутый с телеги чемодан раскрылся от удара, и все содержимое вывалилось на землю. Люди проходят мимо, даже не глядя. Кто-то выбросил красное платье. Неподалеку валяется кухонная плитка. Потом я вижу на обочине шесть ярких прямоугольников, лежащих в ряд, словно камни для перехода через ручей. Кто-то дорожил картинами так сильно, что взял их с собой в путь, И впал в такое глубокое отчаяние, что в конце концов их выбросил.
У людей такой вид, словно они в походе уже давно. Судя по одежде и повозкам, они уроженцы востока – Венгрии или, возможно, Румынии. Они этнические немцы, направляющиеся в единственное приходящее им на ум место, где принадлежность к немецкой нации не означает автоматически смертного приговора.
Я набираю высоту и снова ложусь на правильный курс. Под нами простирается плоская снежная равнина.
Такое ощущение, будто летишь над Россией.
Они наградили меня железным крестом первой степени.
За аварию? За то, что я осталась в живых? За то, что поднялась по каменной лестнице до крыши? Или по каким-то своим непонятным соображениям?
Я снова шла по византийским залам, чтобы получить награду. Император построил новый дворец, по проекту Шпеера. Огромный и похожий на склеп. Повсюду висели гобелены с изображением жеребцов. Я и не знала, что наш вождь любитель лошадей. Сидел ли он когда-нибудь в седле? Да быть такого не может. Невзрачный человечек, похожий на железнодорожного чиновника, со сложенными на причинном месте руками. Мог ли он довериться чуждой и пылкой природе коня?
Там и сям на стенах зеленели пятна. Плесень. Он въехал сюда в спешке, он требовал, чтобы дворец был достроен к определенной дате. Даты имели огромное значение, они являлись частью магии. Была годовщина его пришествия к власти или что-нибудь вроде этого. Увы, время, необходимое для просыхания штукатурки, течет по земным законам и неподвластно магии.
Что происходит, когда реальность вступает в конфликт с магией? Магия берет верх. И в результате вы получаете зеленое пятно плесени.
Под конец своего восстановительного периода я поехала домой, повидать близких. Петер находился в плавании, но Мари с ребенком приехала на неделю. Девочке был уже почти годик, она училась ходить и постоянно падала. Я проводила с ней довольно много времени. Иногда мне казалось, что я сама падаю, и общество крохотного существа, понимающего мои проблемы, радовало.
Родители заметно постарели. При виде них у меня болезненно сжалось сердце, особенно при виде отца. Он стал совсем седым и похудел; казалось, он усох и утратил былую твердость. Едва увидев его, я поняла, что расстановка сил изменилась. И я огорчилась, поскольку не хотела побеждать за счет его слабости.
Отец не то чтобы пал духом: он просто слишком много работал. Он не видел ничего, кроме своих пациентов. У него не оставалось времени на книги, на прогулки, на музицирование. Он бы с удовольствием отдыхал по воскресеньям, но его всегда вызывали.
– Тебе обязательно работать по выходным? – спросила я.
– Да. В радиусе тридцати миль больше нет ни одного врача. Что мне делать? Гнать их?
В тот день он принял роды, навестил пациента, умирающего от пневмонии, выдал два свидетельства о смерти (от утопления и от сердечного приступа), позаботился о нуждах двух инвалидов с ампутированными конечностями, отправленных домой с фронта, и сделал срочную операцию ребенку, которого придавило перевернувшейся телегой. А также нанес визит нескольким «обычным больным». Он выглядел измученным.
– Человек не вправе пренебрегать своими обязанностями, – сказал он, – сколь бы тяжелы они ни были.
Я сидела рядом с отцом.
– Твоим пациентам не пойдет на пользу, если ты сам сляжешь, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56