Он смотрит на свою ногу, на свою огромную, уродливую, окровавленную ногу, перебинтованную двенадцать часов назад в крохотной комнатушке при неверном свете, мерцавшем, словно пламя свечи, при грохоте разрывов.
Потом он говорит – так упрямо, словно самые слова, произнесенные вслух, уже являются шагом к достижению цели:
– Я получил приказ сделать все от меня зависящее.
– Больше ничего нельзя поделать. В бункере тешатся несбыточными надеждами. Он отдает приказы и думает, что их выполнение зависит единственно от его воли. В конце концов мне пришлось сказать ему, что он требует невозможного.
Генерал поднимает голову.
– Вы сказали ему это?
– В своей радиограмме. Я уже говорил вам раньше. Он хотел знать, когда армия Венка подойдет к городу, где начнется наступление, когда прорвутся передовые части Девятой армии… Мне пришлось ответить, что ничего подобного не произойдет. Я сказал, что надежды на спасение нет. – Кейтель смотрит на карту невидящим взглядом. – Мои слова прозвучали смертным приговором.
Адъютант стучит в дверь, входит и вручает Кейтелю телеграфную ленту. Кейтель читает сообщение, и у него дергаются губы.
– Телеграмма от адмирала Дёница, – говорит он. – Бункер по-прежнему остается на связи. Дёниц получил приказ отдать под трибунал всех предателей, одним из которых, похоже, являюсь я. Гитлер говорит, что я умышленно задерживаю армии, получившие приказ освободить Берлин.
Глава тринадцатая
Мы выходим из увитой плющом уютной виллы Кейтеля на яркий, но прохладный солнечный свет. После нескольких часов напряженного вглядывания в темноту и от недосыпа глаза у меня слезятся. Неприятные ощущения усиливаются, когда я всматриваюсь в белое утреннее небо, проверяя, нет ли поблизости бомбардировщиков.
Я осматриваю «бюкер». Он пригоден к полету, но после атаки «мустанга» в фюзеляже в хвостовой части осталось несколько безобразных дыр. Мы взлетаем с крокетной лужайки миллионера, делаем круг над ухоженными землями поместья и замком, словно сошедшим с открытки, и берем курс на Любек.
Теперь нужно потихоньку да полегоньку. Мы будем лететь низко над землей, пользоваться каждым доступным укрытием и должны достичь территории, занятой армией Дёница, через два часа без малого.
Не знаю, откуда у меня такая уверенность, ко я точно знаю, что нам дотуда не добраться.
Последние несколько недель Любек жестоко бомбили. Доблестные английские военно-воздушные силы вели войну с гражданским населением, с беженцами и с памятниками средневековой архитектуры.
При слове «Любек» мне всегда вспоминается Петер, хотя в последнее время я в любом случае постоянно думаю о брате. Я чувствую, что он жив. Его подводную лодку торпедировали трижды. Наверное, этого достаточно; наверное, теперь они оставят его в покое.
В Любеке я провела с Петером один день – еще в другой жизни, до начала войны. Там стоял его корабль. У меня было несколько дней отпуска, и я поехала туда повидаться с ним.
Мне нравился Любек: извилистые улочки, старые здания и свежий морской ветер. Мы с Петером бродили по городу, жуя имбирные пряники. Завидев очередного флотского офицера, Петер всякий раз прятал свой пряник в карман.
Он не был доволен жизнью. Подавленность сквозила в каждом слове брата. В военно-морском флоте, с его жесткой политической заорганизованностью, Петер не пришелся к месту. Военно-морской флот все еще заглаживал свое прошлое, искупал вину за матросов-большевиков, обративших свое оружие против правительства в 1918 году. И страдал от сознания своей униженности, от сознания необходимости проявить себя перед армией, вышестоящим видом вооруженных сил, олицетворяющим честь нации и все такое прочее.
Военно-морскому офицеру надлежало быть энергичнее самых энергичных, выносливее самых выносливых. Петер же был просто милым мальчиком.
Я знала это давно. Все поголовно знали, какого рода военно-морским флотом руководит адмирал Редер. Безусловно, Петер ничего не знал или не понимал, чем это для него обернется, когда поступал туда; и никто не предупредил его. Я никогда толком не понимала, почему брат пошел служить на флот: он не разговаривал со мной на эту тему. Наверное, чувствовал, что должен принять это решение абсолютно самостоятельно.
Когда мы гуляли по Любеку, Петер сказал:
– Я, наверно, подам заявление на подводную лодку.
В то время факт наличия у нас подводных лодок еще держался в строжайшем секрете. По Версальскому договору нам, помимо всего прочего, запрещалось строить подлодки.
– Да? – сказала я. – А зачем?
– Это страшно заманчиво. На прошлой неделе перед нами выступал командующий подводным флотом Дёниц. Он полон энтузиазма… – Петер с горящими глазами вгрызся в свой пряник. – Это нечто новое, понимаешь. Все это. Лодки новые, тактика ведения боя еще разрабатывается, и за этим будущее. Наступательная война на море. Это совсем не то, что торчать на поверхности воды, представляя собой отличную мишень и зная, что у тебя столько же шансов пойти ко дну, сколько потопить другой корабль.
– Да, я понимаю. Но, Петер, ты помнишь, как у тебя однажды случился приступ клаустрофобии в железнодорожном туннеле?
Глубоко уязвленный, брат взглянул на меня, насупив свои красивые черные брови (цветом волос он пошел в мать).
– Извини, – быстро сказала я. – Я просто хотела помочь.
– Что-то непохоже. – Он прошел еще несколько шагов, а потом яростно сказал: – Ну почему ты не такая, как сестры других парней?
Я замедлила шаг.
– Я никогда не была такой, Петер. Ты малость запоздал с вопросом.
– Ты… ты живешь совершенно ненормальной жизнью, – сказал он. – Я понимаю, ты занимаешься важной работой и все такое прочее, но все равно… я не могу объяснить это в кают-компании.
– Какая жалость. Почему бы тебе просто не отречься от меня? По крайней мере, ты сможешь начать с нуля, когда перейдешь в подводники, и никто не узнает, чей ты брат.
Он весь передернулся, задетый моим презрительным тоном.
– Тебе-то хорошо, – сказал он. – Похоже, ты уже давно решила не обращать внимания на мнение окружающих. Ты просто шла напролом и делала то, что хотела.
– Ты действительно полагаешь, что мне было легко?
– Нет, я так не думаю. Я хочу сказать, что тебя ничего не волнует. Похоже, ты никогда не понимала, что тебе… надо выполнять свой долг.
– При чем здесь долг?
– При всем. Ты никогда не делала того, что от тебя требовалось. Ты всегда считала, что не обязана подчиняться правилам. Тебе все сходило с рук только потому, что ты девушка. Девушкам гораздо легче добиться своего. И это не пошло тебе на пользу. Ты стала законченной эгоисткой.
– Ты бы предпочел, чтобы я заботилась только о чувствах окружающих и пожертвовала собой ради спокойствия других?
– По крайней мере ты стала бы хорошей женой.
– И сестрой, вероятно.
– Да! – выкрикнул он.
– Мне жаль, что я не оправдала твоих надежд. А ты когда-нибудь задавался вопросом, каково мне иметь такого брата? Я бы хотела своего брата уважать!
Петер побледнел.
– Какую, по-твоему, пользу принесло тебе твое воспитание? – набросилась я на него. – Оно сломило тебя. Ты уже никогда не оправишься. Ты позволял отцу топтать себя и в результате превратился в полное ничтожество!
Я остановилась. Брат стоял в странной деревянной позе, словно приговоренный к казни, которому уже накинули на шею петлю.
Я обняла его:
– Петер.
Спустя мгновение он пошевелился. Он тяжело вздохнул и взъерошил мои волосы.
– Так вот, значит, какого ты обо мне мнения. Что ж, я тебя не виню.
– Петер, ты мой брат!
– Да. Нам с тобой следовало бы поменяться ролями.
– Знаю. Все всегда так говорили.
– Неужели?
– Да.
– Я этого не знал.
После непродолжительного молчания Петер сказал:
– Извини. Я вел себя глупо и мерзко. Знаешь, я действительно горжусь тобой.
– Правда? Я тоже горжусь тобой.
– С какой стати?
Но я действительно гордилась им, хотя в тот момент не могла толком объяснить почему.
– И ты тоже извини меня, – сказала я. – Я наболтала вздору, на самом деле я так не думаю.
Мы медленно пошли дальше.
– Пойдем перекусим, – сказала я. – Я слишком взрослая, чтобы наесться имбирными пряниками.
Мы ели мидии с черным хлебом в прокуренной таверне и разговаривали. Я рассказала Петеру о своей работе больше, чем следовало, и он отплатил мне той же монетой. Он рассказал мне о Японии, где был со своим кораблем с визитом доброй воли. Похоже, большую часть времени он проводил там, созерцая храмы.
Позже, после нескольких больших кружек местного темного пива, Петер сказал:
– Не стоило мне поступать во флот.
– Но ты получил возможность повидать мир.
Он помотал головой.
– Я серьезно.
– Почему ты сделал это?
– Чтобы быть подальше от отца.
– Неужели только поэтому?
– Я ненавидел его, – сказал Петер. – Я поклялся себе, что сделаю все, только бы оказаться подальше от него. Служба на флоте представлялась мне единственным выходом.
– Неужели там действительно так плохо?
– Я всего лишь поменял одного отца на другого, – сказал Петер. – Думаю, человек просто не в силах убежать от своего отца.
Я ничего не рассказала брату о своих зашедших в тупик отношениях с отцом. Мне не хотелось говорить об этом, и, в любом случае, я редко рассказывала Петеру о своих трениях с отцом. Я понимала, что мои проблемы, сколь угодно неприятные, никогда не сравнятся по сложности с проблемами брата.
В течение двух довоенных лет меня неоднократно посылали за границу с миссиями, которые, как все уже понимали к тому времени, имели гораздо больше отношения к дипломатии, нежели к летному делу.
Каждый раз, когда я выезжала за границу, мне казалось, будто Германия все сильнее отдаляется от остального мира. Например, союз с Австрией: у нас его приветствовали как закономерное и долгожданное событие. Я тоже считала такой союз закономерным. Разве австрийцы не те же немцы? Я была потрясена, узнав, что за пределами Германии это осуждается как аннексия.
Странное дело, но в наших поездках за границу мы не встречали никакой недоброжелательности. Вероятно, она приберегалась для нашего правительства. Казалось, мы брали призы для самого непопулярного правительства в мире. Я понимала такое отношение к Германии, но по очевидным причинам никогда не говорила об этом. На самом деле я вообще мало чего говорила. Меня посылали туда летать, и я летала.
Меня послали в США на Кливлендские воздушные гонки. Все (кроме Эрнста) говорили, что мне страшно не понравится Америка. Я же просто влюбилась в нее. Там вы могли отпустить шутку и увидеть понимающие улыбки. Там никто не разглагольствовал о чистоте крови или о чести. Но нам пришлось спешно упаковать вещи и покинуть Америку. Сложная обстановка в Чехословакии переросла в кризис.
Пятью месяцами позже я оказалась в Ливии. Наше правительство все еще предпринимало благородные попытки содействовать развитию международного планеризма.
Дитера тоже послали в Ливию. Я не виделась с ним с того вечера, когда мы ходили на концерт в Берлине. Я не получала от него никаких известий, если не считать одной открытки, в которой он коротко сообщал, что теперь работает в компании Мессершмитта.
Он встречал меня в аэропорту Триполи. Он был в коричневой рубашке с нарукавной повязкой с эмблемой партии и вскинул руку в нацистском приветствии, когда я шла к нему по горячему гудрону.
– Не валяй дурака, Дитер, – сказала я. – Это же я. Лицо у него окаменело.
В последующие дни Дитер словно напрочь забыл о нашей былой дружбе. Он держался со мной отчужденно и, казалось, не хотел оставаться со мной наедине. Я старалась не замечать этого, но все же замечала. В конце концов я попыталась выяснить отношения.
– Я отношусь к тебе вполне благожелательно, – холодно сказал он. – Чего еще тебе надо?
Когда прибыли планеры, все только усложнилось.
Планеров было три: две рабочие лошадки и один породистый конь.
Тогда Дитер сказал:
– Думаю, я полечу на нем сегодня, если погодные условия не изменятся.
– Ты? – сказала я. – А почему не я?
Мы передали вопрос на рассмотрение руководителю группы, который сказал, что мы можем летать по очереди через день, и подкинул монетку, выбирая первого. Выиграл Дитер.
Он вернулся упоенный восторгом и начал объяснять мне, как надо управлять машиной.
– Бога ради, – сказала я, – я умею пилотировать планеры.
– Ты считаешь, что уже ничему не можешь научиться, – сказал он.
Я находилась не в миролюбивом настроении.
– Я считаю, что ты ничему не можешь меня научить, – сказала я.
Дитер круто развернулся и пошел прочь.
В каком-то смысле это было символично. Экспедиция замышлялась как международная, но французы вышли из нее еще до начала, а итальянцы, похоже, никак не могли решить, принимать в ней участие или нет. С течением времени экспедиция казалась все более и более бессмысленной. Безусловно, никто не верил в официальную цель данного мероприятия.
– Исследование термических условий! – иронически пробормотал Вильгельм, метеоролог нашей команды, когда однажды вечером наносил полученные в результате наших дневных полетов данные на свою карту. – Ну и фигня!
– Что ты имеешь в виду? – осведомился Дитер.
Вильгельм поднял глаза.
– Уж ты-то прекрасно знаешь, зачем мы здесь находимся.
Дитер быстро окинул взглядом помещение, проверяя, нет ли там итальянцев.
– Насколько я понимаю, мы находимся здесь, чтобы продолжить исследование воздушных тепловых потоков, начатое в Южной Америке.
– Воздушные потоки можно исследовать везде, где таковые имеются, – сказал Вильгельм. – Нет никакой необходимости заниматься этим в районах, имеющих стратегически важное значение.
– Если Адольф Гитлер прикажет мне исследовать воздушные потоки на луне, я стану изучать таковые на Луне, – резко ответил Дитер.
– Дитер, – сказала я, – мне кажется, на Луне нет никаких воздушных потоков.
Вильгельм подавил улыбку. Я поняла, что они с Дитером не намерены подхватывать шутливый тон.
– Думаю, ты не понимаешь сути дела, – сказал Вильгельм.
– О, я прекрасно понимаю суть дела, – сказал Дитер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56