Наш лидер – типичный буржуа.
– Ах ты ублюдок, – сказал Дитер.
Официант принес наш заказ, и потом весь вечер мы старательно говорили на другие темы, поскольку хотели остаться друзьями.
Я все еще находилась в Берлине, когда это произошло. В предшествующие дни слухи множились, и эсэсовцы в черных мундирах маршировали и проезжали в битком набитых грузовиках по улицам.
Однажды в пятницу днем я шла по Александер-плац, когда мимо меня пробежала группа штурмовиков с растрепанными волосами и дикими глазами. Через несколько минут я увидела толпу штурмовиков, медленно втекавшую в казармы. В тот день все они получили месячный отпуск.
Расстрелы начались той же ночью. В роли палачей выступали эсэсовцы и полиция. Армия оставалась в стороне.
Они взяли всех командиров штурмовых отрядов. На баварском курорте они взяли лидера движения, Рема (по слухам, находившегося в постели с мальчиком), и расстреляли его, когда он отказался застрелиться. Они расстреливали старых служак, полных энтузиазма мальчишек, заигравшихся политиков и людей, которые не представляли для них никакой опасности, но, вероятно, видевших что-то такое, чего видеть не следовало.
В понедельник расстрелы прекратились, и наступило душное, тягостное затишье.
В наступившем затишье я поехала поездом обратно в Дармштадт. По дороге к ангарам я увидела Дитера. Он стоял, опершись об изгородь, и смотрел в пустоту невидящим взглядом.
Он повернулся ко мне. У него было серое лицо.
Однажды вечером я поехала во Франкфурт и села в автобус, идущий к зоопарку.
Там собралась половина Франкфурта. Я протискивалась и проталкивалась через толпы детишек, глазевших на обезьян, к птичьему вольеру. В тот теплый осенний день запах зоопарка чувствовался особенно сильно: запах старой шкуры, блох и тоски.
В первой клетке сидели попугаи, яростно вцепившись когтями в прутья решетки и сверкая ониксовыми глазами. В следующей спали на насестах какие-то комочки перьев. Я не нашла Уби. Я не обнаружила никаких признаков его присутствия.
Пробравшись между мусорными баками и грудой табличек «По газонам не ходить», я прошла по дорожке и постучала в дверь с надписью «Администрация».
Мне открыла женщина в очках с толстыми стеклами и спросила, что мне угодно. Я сказала, что хочу видеть смотрителя или его помощника. Она ответила, что это невозможно. Я сказала, что не имею возможности приезжать во Франкфурт часто, что я недавно передала в дар зоопарку птицу и хочу справиться о ее самочувствии. Она сказала, что зоопарк получает много нежелательных даров. Я сказала, что вряд ли они часто получают в дар южноамериканских грифов.
Женщина смерила меня холодным взглядом и ушла, потом вернулась и позволила мне войти.
Мы прошли по коридору в комнату с зарешеченным окном, где стоял стол, заваленный гранками какой-то книги, а за столом сидел на табурете пожилой мужчина в мятом синем костюме и правил гранки. Он извинился, что меня заставили ждать.
– У нас очень маленький штат служащих, – сказал он. – Стоит только появиться хорошему практиканту, как его сразу же забирают на военный завод. К счастью, я скоро ухожу на пенсию. Не знаю, что тут будет после моего ухода. Надеюсь, кто-нибудь будет следить за тем, чтобы бедных зверушек кормили. Чем могу быть полезен?
– Я работаю в Исследовательском институте планеризма. Мы посылали вам южноамериканского грифа. Мне бы хотелось его увидеть.
– Ах, гриф, – сказал мужчина и немного помолчал. Он сидел на своем табурете, прислушиваясь. Снаружи доносились душераздирающие визги и вопли. – Очень сожалею, но ваш гриф умер.
Я сидела неподвижно. В солнечных лучах, пробивающихся сквозь решетку окна, плясали золотые пылинки. Странно, что известие о смерти грифа так потрясло меня.
– А от чего он умер? – спросила я. – От старости?
– О нет. Это была молодая птица. Никаких явных признаков болезни не наблюдалось. Просто некоторые птицы не живут в неволе.
– Нам не следовало ловить его, – сказала я.
– Ну так поймали же. – Мужчина глубоко вздохнул, опечаленный скорее собственными мыслями, нежели разговором со мной. Потом сказал: – Но когда в клетки сажают людей, что значит какая-то птица?
Не вполне поверив своим ушам, я развернулась и уставилась на него.
Он улыбнулся:
– Ваш гриф, между прочим, был самкой. Хотя, конечно, это не имеет значения.
Глава восьмая
– Где мы находимся, черт побери? – раздается громкий раздраженный голос у меня над ухом.
– Около Карлштадта, – кричу я в ответ.
– Где?
– Карлштадт.
Генерал сердито молчит. Я не знаю, сердится ли он потому, что забыл, где находится Карлштадт, или потому, что забыл, зачем мы летим в том направлении, или потому, что ступня у него разворочена бронебойной пулей.
Он откидывается на спинку своего кресла, но потом опять наклоняется вперед, чтобы снова заорать мне в ухо. «Бюкер» вздрагивает от порывистых движений генерала.
– Когда мы доберемся до Кейтеля?
– Не знаю, – кричу я во весь голос.
Разумеется, я не знаю; он прекрасно это понимает. Будет удивительно, если мы вообще доберемся дотуда; а окажись у нас на пути неприятельские войска, нам придется облетать их стороной, для чего у нас недостаточно топлива.
Словно устыдившись, он резко откидывается на спинку кресла. Но через несколько секунд я чувствую, что он опять нависает над моим плечом. От генералов так легко не отделаться.
– Вы следуете курсом, который мы наметили в Рехлине?
– По мере сил. – Я начинаю злиться. Я кричу: – Идет война, генерал!
– Я знаю, капитан.
У меня звание капитана гражданской авиации. Я не подчиняюсь генералу. Полагаю, у меня есть основания этому радоваться.
У него, вероятно, тоже.
Но он думает совсем о другом. Я начисто забыла нечто чрезвычайно важное, и он заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.
– Фельдмаршал! – оглушительно рявкает он мне в ухо.
Да, действительно. В бункере он получил повышение в звании. Как только он пришел в себя после операции на ноге, в освещенном оплывшими свечами подземном помещении, стены которого сотрясались от разрывов артиллерийских снарядов, он получил высшее воинское звание вооруженных сил.
Все равно для меня он останется генералом. Он был генералом, когда мы с ним встретились; он был генералом много лет. Какой смысл переучиваться теперь?
Расстрелы штурмовиков одновременно потрясли меня и показались мне событием, которого я в глубине души ожидала. С самого начала нацисты казались мне двуличными. Я не знала, какое из лиц является истинным, а какое окажется маской, надетой на время.
После повальных арестов и расстрелов лидеров движения все стало ясно. Мне больше не приходилось мучиться сомнениями: теперь я точно знала, кто управляет страной.
Я поняла также, какими должны быть мои отношения с властью. Я должна держать язык за зубами, жить своей жизнью и стараться не замечать происходящего. Если я стану замечать, в конце концов мне придется вступить в конфликт с властью, грозящий мне гибелью.
Один раз у нас с Дитером зашел разговор о расстрелах. Он был коротким.
– Гитлер не мог поступить иначе, – сказал Дитер. – Рем готовил переворот.
– Неужели? – сказала я. – Понимаю.
Через полгода испытательных полетов в Дармштадте меня стало одолевать беспокойство. Я сидела в своем планере и смотрела на самолеты «Люфтганзы», с гулом проносящиеся по небу. Огромные, шумные и опасные. Я хотела летать на них.
Единственным способом научиться летать них было поступить в государственную авиашколу в Штеттине, где готовили пилотов гражданской авиации. Она находилась в ведении военной академии.
Я начала наводить справки. На меня смотрели сначала пустым взглядом, потом недоверчивым.
Я продолжала наводить справки, и недоверчивое выражение лиц приобрело оттенок презрения.
Это окончательно решило дело.
Чиновники меня любили. Я удивлялась этому, пока не поняла, какую игру они ведут. Я представляла Германию на международных планерных соревнованиях в Португалии. Вскоре после соревнований меня отправили в составе команды планеристов в Финляндию – знакомить финнов с нашим видом спорта.
В течение двух месяцев нашей командировки мы готовили сорок пилотов к инструкторской работе, проводили лекции с показом диапозитивов, устраивали демонстрационные полеты, ходили на приемы и слушали речи о международном обществе планеристов, поставили новый мировой рекорд дальности полета и постоянно находились под прицелом фотокамер. По возвращении на родину мы снова оказались под прицелом фотокамер.
Чувствуя легкое головокружение, но сознавая, что честно заработала на хлеб с маслом, я вернулась в Дармштадт.
Через две недели ко мне явился человек с портфелей. Из министерства.
– Правительство очень довольно вашим вкладом в дело укрепления репутации Германии за рубежом и хотело бы выразить вам свою благодарность.
– Как мило, – сказала я.
– Мне выпала честь сообщить вам, что вы представлены к награде.
Я страшно удивилась. Полагаю, я обрадовалась. И помню, я подумала тогда, что награда – вещь совершенно бесполезная и почему бы им не дать мне то, чего я хочу. Потом мне в голову пришел вопрос:
– Награду получат все члены команды?
– Нет. Только вы. – Он улыбнулся.
Я не улыбнулась.
– Почему только я?
– Право, не знаю. Несомненно, для этого есть серьезные причины.
– Я не вижу никаких причин выделять меня. Мы работали одной командой.
Он легко пожал плечами:
– Решение уже принято.
– Я не могу принять награду, – сказала я.
Улыбка сползла с его лица.
– Я не могу принять награду, которой не получат мои товарищи по команде.
Мужчина страшно расстроился. Он сидел на краешке дивана, положив портфель на колени и сложив на портфеле руки.
– Но, безусловно… – начал он, но не договорил фразы. Потом он сказал: – Думаю, вас хотят наградить, поскольку вы были единственной женщиной в команде.
Я уже довольно давно не сталкивалась с таким отношением; я уже начала забывать о нем. Мгновение спустя я сказала:
– Вы имеете в виду, что женщина в принципе неспособна пилотировать планер и поэтому, если она летает достаточно хорошо, чтобы выступать за границей, она заслуживает медали?
У него было такое выражение лица, словно я его ударила. Он вцепился в свой портфель и сказал:
– Нет, я имел в виду вовсе не это.
– Тогда что?
Он сам не знал. Мне стало почти жаль беднягу. Приятного сюрприза не получилось. Я нисколько не сомневалась, что в министерстве это не понравится. На мгновение я задалась вопросом, о чем, собственно говоря, я думаю, когда иду против воли своих хозяев в самом начале игры, но я была слишком раздражена, чтобы сдержаться.
– Не знаю, что они скажут, – пробормотал мужчина. – Решение принято наверху.
Я понимала, что он оказался в затруднительном положении и, возможно даже, имеет основания беспокоиться за свое будущее. В те дни авиация входила в интересы высокой политики. Но я решительно не могла понять, почему они хотят наградить меня одну. Я не сделала ничего такого, чего не сделали мои товарищи.
То есть мне казалось, что я не понимаю. Но когда я мысленно возвратилась к поездке в Финляндию, отдельные моменты стали проясняться. Все наши фотографии в газетах: если кто и отсутствовал на них, то только не я. На групповых снимках я всегда стояла в центре. И если требовалось сфотографировать одного из нас в планере, то неизменно выбирали меня. Я смеялась, и протестовала, и раздражалась при виде особого к себе отношения, но смирялась, полагая все происходящее обычным делом, не имеющим никакого значения. Но это не было обычным делом; все было гораздо сложнее. И это имело значение.
Фотография становится интереснее, если на ней запечатлена девушка-пилот. Она привлекает внимание, она служит… я искала нужное слово. Она служит хорошей рекламой? Рекламой чего? Выражение моего гостя «вклад в дело укрепления репутации Германии» позволяло сделать вполне определенный вывод. Я выступала в роли посла Рейха, наивно полагая, что приехала в Финляндию пилотом-инструктором. И моя сила здесь заключалась именно в том, что я была женщиной. Фотография, где запечатлена я в кабине планера, несла миру два послания. Первое: «Вот оно, дружелюбное лицо Германии». Второе: «Посмотрите, на что способны наши женщины».
Я подумала об идеальном женском образе, представленном на плакатах, расклеенных по всей стране. Эти широкобедрые женщины, помешивающие суп в кастрюле, с цепляющимся за юбку розовощеким ребенком! При виде них я торопливо проходила мимо, подсознательно опасаясь, что, стоит мне остановиться и посмотреть внимательно, стоит мне подпасть под влияние этого образа, он возымеет власть надо мной и уже никогда не отпустит. И я подумала о сухих официальных письмах из Штеттина, где снова и снова говорилось, что, в силу моей половой принадлежности, мне не разрешается летать на самолетах, на которых я хочу летать.
Пребывали ли мужчины, державшие в своих руках мою судьбу, в замешательстве? Думаю, нет. Думаю, они просто вели себя в высшей степени цинично. Они просто использовали меня.
Я расхаживала по комнате, засунув руки в карманы брюк (я обычно предпочитала брюки), и размышляла обо всем этом. Внезапно мне в голову пришла такая дерзкая и такая уместная мысль, что я не сумела сдержать радостной улыбки.
– Как по-вашему, они сочтут возможным выразить свою благодарность как-нибудь иначе?
– Полагаю, да.
– Я хочу поступить в авиашколу в Штеттине, где готовят пилотов гражданской авиации.
Он был потрясен.
– Но туда принимают только мужчин!
– Понятное дело, – сказала я. – Именно поэтому для поступления мне необходима помощь министерства.
Если они используют меня, я буду использовать их. И я поступила в штеттинскую авиашколу. Наверное, я действительно им нравилась. А возможно, они просто хотели преподать мне урок. В любом случае – я поступила.
Перед отъездом в Штеттин я навестила родителей. За все время своей работы в институте я приезжала домой только раз, на Рождество. Разумеется, Рождество сопряжено с известными ритуалами, и они – вкупе с присутствием Петера – избавили меня от сколько-либо серьезных разговоров с отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56