Василяка пренебрежительно махнул рукой:— Эх, уж эти локаторы! Подвели. Но ничего, все получилось хорошо. И наверно, завтра о бое сообщит Совинформбюро, — и, видимо вспомнив наш с ним давнишний спор, заметил: — Boт как выгодно воевать ближе к фронту, а то и над фронтом. И начальство довольно, и у наземных войск дух поднимается. А то деретесь где-то у черта на куличках, кроме противника, никто вас и не видит…К командному пункту подъехала легковая машина. Из нее вышел комдив. Василиса, бросив взгляд на солнце, еще не подошедшее к горизонту, приказал всем разойтись по самолетам, а сам зашагал к комдиву.Ко мне подошел капитан-стажер. Лицо самодовольное, но загадочное. Запах спиртного? На мой вопрос, почему он, не дождавшись ужина, выпил, вместо ответа вынул из кармана майорские погоны и подал мне.На фронте погоны бывает труднее приобрести, чем боевой самолет.— Где же достал?Афоня многозначительно улыбнулся и перефразировал известное изречение:— Каждый командир в своем походном сидоре Сидор — так часто на фронте называли походный вещевой мешок.

должен постоянно носить погоны на одну степень выше, чем его звание. И если бы я имел право, то узаконил бы это приказом по армии.— Зачем?— Для пользы государству, армии… Здесь надо смотреть в корень, как говорил Козьма Прутков. На первый взгляд погоны — это мелочь, но как бы от них поднялась дисциплина!Афанасий воевал неплохо. Правда, когда воздушная обстановка была простая, у него иногда в бою проскальзывало ухарство, лихачество: глядите, мол, какой я отчаянно смелый. Красование его сочеталось с пышными фразами о дисциплине, Родине, долге. От смелых, по-настоящему мужественных людей таких слов не услышишь без особой надобности. Они для них священны. У Афони же эти слова почти никогда не сходили с языка.— А при чем здесь государство, армия, дисциплина?— Не понимаешь? — Афоня удивленно поднял свои густые черные брови. — Когда человек имеет при себе погоны на одну степень выше своего звания, то они ему постоянно будут напоминать: служи лучше, не пререкайся с начальством — и мы скоро ляжем на твои плечи. Уразумел?— В твоей логике есть рациональное зерно, — смеясь, отозвался я. — Только теперь ты остался без майорских погон. Как жить-то будешь?— Не язви, — добродушно улыбнулся Афоня. — Для друга я готов отдать последнюю рубашку, — и с грустью добавил:— Завтра уеду к себе в часть: меня уже отзывают.Последние слова были сказаны с сожалением, и я, поняв, что ему не хочется с нами расставаться, посоветовал задержаться в полку:— Комдив и Василяка помогут. Пойдем к ним сейчас?Стажер отмахнулся:— Они тут ни при чем. Это распоряжение Москвы. А Москва лучше знает, где и кому какое место. И потом я, как и ты, не люблю просить, кланяться. Куда пошлют, туда и поеду. Приказали воевать — воевал… — и в упор спросил: — Скажи положа руку на сердце, как я дрался?— Неплохо. Хорошо. Афоня подхватил:— Так вот и напиши отзыв обо мне. В наше время бумажка — все. Не зря есть поговорка: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек».— Зачем тебе эта бумажка? Василяка же напишет на тебя боевую характеристику. И печать приложит.— Что верно, то верно. Но пойми, Василякина характеристика для меня — на всю жизнь. И она должна быть объективной. Но беда — он не видел, как я воевал: он у вас наземный командир. Мы же с тобой провели не один воздушный бой. И когда перед ним будет твой отзыв о том, чего я стою, то он уже не посмеет написать какую-нибудь отсебятину.Афоня еще не попадал в серьезные переплеты, где потребовалось бы от него не только защитить себя, но и рисковать собой, выручая товарища. Но это не его вина. Так складывалась обстановка за его короткий боевой месяц. Поэтому я согласился на его просьбу. Только почему «характеристика на всю жизнь»?— Ты разве не думаешь попасть на фронт? Ведь до Берлина еще далеко.— Честно говоря — ют. Я не люблю быть последним. А теперь мне за вами уже не угнаться. Вы мне за целый месяц даже не позволили ни разу сводить в бой хоть бы небольшую грушу, — Афоня говорил доверительно и откровенно. — Посуди сам, — продолжал он, — ну я еще повоюю, собью может быть, с пяток самолетов. Только что мне это даст? Орден, ну два. Героя заработать все равно не успею. Скоро конец войны. А для того чтобы в моем личном деле было записано: участник Великой Отечественной войны, достаточно и месяца стажировки.— Ты что, воевал только для личного дела? — прервал я разглагольствования Афони.— Нет, не только. Но и для своего майорского звания. Капитаном я хожу уже второй год. Сейчас приеду к себе — и меня, как участника Великой Отечественной войны, досрочно аттестуют. Здесь же, на фронте, в вашем полку, как я ни стану ишачить, а майора мне раньше срока все равно не дадут. На вещи, на жизнь надо смотреть трезво. Если сам о себе не позаботишься, то кто же о тебе позаботится?— У этой поговорки есть вторая половина, — напомнил я. — Почему не сказал?— Не знаю, что ты имеешь в виду?— Но если ты только о себе заботишься, то кому ты нужен?Афоня загадочно улыбнулся.— Давай при расставании не будем колоть друг друга. Я поеду через Москву. В управлении кадров у меня есть знакомые…Визг тормозов прервал наш разговор. Из легковой машины высунулась голова шофера:— Товарищ майор, по приказанию комдива я приехал за вами. Он ждет вас у КП.Герасимов и Василяка, уединившись, стояли невдалеке от землянки КП и увлеченно о чем-то разговаривали.Я представился комдиву. Он, поздравив меня с майорским званием и удачно проведенным боем, спросил:— У тебя сейчас, кажется, с халхин-гольскими самолетами сбито лично пятьдесят и больше десятка в группе?— Да. Но халхин-гольские сейчас как-то не считаются…— Как это не считаются? — возмутился Герасимов. — Халхин-гольские сбитые самолеты — это одна из причин, почему Япония не выступила в этой войне против нас на стороне Германии… — Герасимов повернулся к Василяке: — Готовь наградной материал на третьего Героя. За пятьдесят лично сбитых самолетов должны дать третью Золотую Звезду. А за этот бой на Ворожейкина пошлите документы на орден Суворова и обязательно представьте к награде всех остальных летчиков.— Есть, — ответил командир полка. — Но как быть — еще нет Указа о втором Герое?— Пока готовите бумаги на третью Звезду — должен выйти Указ о второй, Одно другому не мешает.Майорское звание, удачно проведенный большой воздушный бой, разговор о третьей Золотой Звезде Героя, представление к ордену Суворова… Как много хорошего после тревожного волнения внезапно, разом навалилось на меня. Уже темнело, однако перед глазами все было светло.— Часто летчик быстрее заслужит награду, чем получит ее, — продолжает комдив. — А присвоение Героя иногда в штабах тянется полгода, а то и больше. А надо бы это оформлять вне всякой очереди. Дух солдата в бою… — Николай Семенович, вспомнив о чем-то неотложном, прервал свою мысль. — Да, черт побери, забыл было, — и обратила к Василяке: — От вас надо выделить рядового летчика на учебу в высшую офицерскую школу воздушного боя. Отъезд сегодня же. Обязательно с хорошим боевым опытом.— Подумать надо.— Я тебя знаю. Хорошего не пошлешь. На учебу, как правило, посылают того, «что мне не гоже, на тебе, боже». — Герасимов взглянул на меня: — Султанов — подходящий кандидат?Я впервые слышу о такой школе — высшей. А разве может быть какая-нибудь школа выше, чем школа войны? Назиб Султанов грамотный летчик и летает хорошо. Ему только воевать. Надо порекомендовать такого, кто нуждается в личной летной тренировке и в теоретических знаниях. Я вопросительно смотрю на Василяку:— Султанов — готовый командир звена…— И я думаю провести это приказом по полку, — поддержал меня командир но комдив разгадал нашу нехитрую уловку:— Приказ подписан?— Нет еще.— Пошлите Султанова, Я его хорошо знаю. Подучится — будет еще лучшим командиром звена.Николай Семенович, Kак бы отгоняя от себя неурядицы быстротекущей жизни, встрепенулся и, махнув рукой, указал на легковую машину:— Садитесь. Поедем уминать.На другой день Совинффмбюро сообщило о нашем бое:«Восточнее города Станислав группа летчиков-истребителей под командованием Героя Советского Союза гвардии майора Ворожейкина прикрывала боевые порядки наших войск. В это время появилась большая группа немецких бомбардировщиков и истребителей. Гвардии майор Ворожейкин во главе ударной группы атаковал бомбардировщиков, а лейтенант Лазарев завязал бой с истребителями противника. Наши летчики сбили шесть немецких самолетов». Май — месяц цветов 1 Шла вторая неделя, как наш, полк располагался на аэродроме под Тарнополем.Погода летная. В воздухе, восточнее Станислава, с утра и до вечера бои и бои. Летать приходилось много. Уставали. Сегодня, после утреннего тяжелого вылета, когда в эскадрилье осталось только два исправных самолета, командир полка разрешил мне и Хохлову день отдыха. Да, так и сказал — день отдыха. И эта фраза прозвучала какой-то инородной, непривычной.Мы вышли из землянки КП. Солнце, тепло. Кругом тишина. Правда, летчики иногда боятся тишины, но сейчас непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность этого спокойствия, установившегося над нами, и воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса, рощи, зацветают сады. Всюду слышатся голоса птиц.До этой минуты цветы и пение обновляющейся природы мы как-то в этом году еще не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, поэтому запахи цветов, лирический настрой души у нас забивался пороховой гарью фронта. И вот внезапно мы с Хохловым освободились от оков войны, ее забот, остались наедине с весенним солнцем, с цветами.Несколько минут стоим молча, наслаждаясь цветущим миром.Тишину разорвал треск запускаемого мотора. Опережая его, уверенно заработал второй, третий… Гулом и пылью наполнился воздух. Один за другим выруливали на старт «яки».Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил в нас прилив радостного настроения.Группа взлетела и взяла курс на фронт. Мы уже не могли наслаждаться отдыхом и любоваться великолепием цветущей природы. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. И как бы мы ни внушали себе, что наши волнения не могут принести товарищам никакой пользы, все усилия оказались напрасными.Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься как бы кусочком единого живого тела и, что коснется товарища, не может не коснуться и тебя.Смотрю на Ивана Андреевича. Тот не без грусти, как бы обдумывая ответ на мой безмолвный вопрос, повторил его вслух:— Что будем делать? — и после паузы сказал: — Пойдем куда-нибудь.Идти нам было некуда. Да и не могли мы не дождаться возвращения товарищей. Недалеко от нас за насыпью шоссейной дороги был лесок. Я показал в его сторону:— Там должны быть ландыши. Я люблю эти цветы. А ты?— Да. И позагораем там на опушке леса, — согласился Ваня.Перемахнув насыпь, мы очутились на небольшой поляне. На ней, оживленно переговариваясь, стояли три женщины в черных платьях и белых чепцах. Откуда здесь появились монахини? Две пожилые, наверное лет под шестьдесят, подошли к нам:— Здравствуйте, паны. летчики, — поздоровались они на русском языке с польским акцентом, делая ударение на первом слоге. Третья настороженно остановилась сзади них.Старухи интересовались летчиком, назвав его фамилию и имя. Такого летчика у нас в полку не было, да я в дивизии не приходилось слышать.— Он вам знаком? — Видимо, я сказал таким тоном, будто знал этого человека. Третья женщина рванулась ко мне:— Это мой муж. Он жив? Вы знаете его?..Монахиня и муж летчик? Это не укладывалось в моем понятии. Лицо женщины было бледно, взволнованные и одновременно испуганные глаза как бы впились в меня, ожидая ответа.— Вы — жена летчика? — удивился я и тут только разглядел, что эта монашенка молодая и, наверное, русская.— Да, жена… — Вместе со словами у женщины вырвался стон. Старухи, словно опасаясь, что их подруга от волнения не удержится на ногах, легонько подхватили ее под руки, но она порывисто оттолкнула их. Слез уже не было. Глаза пылали каким-то странным огнем, тубы были плотно сжаты. — Да, я жена летчика, — с хрипом заявила она.Сквозь монашеское одеяние угадывалась хрупкая, но складная фигурка. Лицо миловидное, нежное и какое-то сейчас безудержно-отчаянное. Отчаянность — признак непостоянства характера и безволия. Впрочем, для женщины это не всегда порок. Но что же ее заставило укрыться под этим черным одеянием? Пристально разглядываю ее. Она потупилась.— Совесть-то еще не потеряла… — Я не хотел этого говорить вслух, но слова вырвались сами. Монашенка охнула и, закрыв лицо руками, опустилась на колени, уткнулась в землю, словно мои слова тяжело ее ранили. Старухи, сказав мне что-то неодобрительное, присели к плачущей и начали ее не то ругать, не т.о уговаривать. Все тело женщины содрогалось от рыданий. Поднявшаяся было во мне злость испарилась. Слезы я никогда не переносил, а особенно женские. И я, не зная зачем, закричал на старух и велел им оставить плачущую в покое. Те смиренно поднялись и отошли в сторону.Кого обидел? Я мысленно ругал себя и, подойдя ж старухам, извинился.— Господь тебя, сынок, простит, — сказала одна и показала на лежащую на земле свою подругу. — Поговорите с сестрой Елизаветой. Помогите ей в горе.Мы с Хохловым присели около плачущей Елизаветы, как назвали ее старухи. На наши уговоры сначала она отвечала судорожным рыданием, потом подошли пожилые монашенки, она стихла и сбивчиво, торопливо, без конца путая время и события, поведала нам о своем несчастье.У нее была семья — муж и трехлетняя дочка. Война застала их под Белостоком. Муж по тревоге уехал на аэродром, и она его больше не видела. Оккупация. Работа у немцев под Брянском в детском доме. Дочка тоже с ней. Питание хорошее. После трех-четырех месяцев пребывания детишек в детдоме их куда-то отправляли. Говорили, в Германию.Дошла очередь и до ее ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54