— А не разумней ли прекратить всякие разговоры о наказании. Действия Руденко видели все, и все одобряют. — Клюев с сожалением посмотрел на Василяку и стажера, сидящих за столом. — Почти все.Василяка. не сказал ни да, ни нет, но было ясно — разговор окончен.Солнце уже висело низко, когда мы со стажером вышли с КП. Морозило. Аэродром притих в деловитой собранности. Все копошились у своих самолетов. Техники теперь не отойдут от машин, пока не приведут их в готовность. К завтрашнему дню большинство «яков» уже будут исправлены. Впрочем… Я с тревогой гляжу на западную чистую даль. Стажер перехватил мой взгляд:— Думаешь, могут снова прилететь?— Все может быть,Война приучила нас всегда вести расчет на худшее. Наше летное поле еще не готово, и у нас нет связи с дивизией. Если об этом узнает противник, то обязательно сейчас же нагрянет. Но он, наверное, не знает, и в этом наше спасение. Немцы очень педантичны. Они, думают, что над нами уже патрулируют соседи (должны бы быть). А бандеровцы? Вот сволочи! Они могут сообщить, что наш аэродром беззащитен. Нужно суметь поднять в воздух хотя бы пару истребителей. По краю расчищенной полосы хорошие летчики сумеют взлететь. Говорю об этом стажеру. Тот бежит на КП к Василяке. И через пять минут Лазарев и Руденко уже пошли на взлет.— Теперь спокойней на душе, — идя на стоянку самолетов эскадрильи, говорю я стажеру, показывая на уходящие ввысь «яки». — А ты хотел Руденко под трибунал. Он становится настоящим истребителем.Афанасий с сожалении: взглянул на меня и, зачем-то поправив на себе реглан, и без того хорошо сидевший на его складной небольшой фигуре, поучительно заговорил о том, что Василяка, может быть, и проявил чрезмерную строгость, но он в наше время меньшее зло, чем либерализм. Подчиненных нужно всегда держать в строгости. В этом деле лучше пересолить, чем недосолить. И начальство это простит, но оно никогда не простит непочтения к себе. И этого нельзя прощать, потому что неуважение к командиру есть подрыв его авторитета, а значит, и дисциплины в армии.Он говорил искренне и убежденно, но в этой убежденности угадывалось, что для него, видимо, главное не человек и его дела, а должности, начальники и подчиненные.— У тебя какое-то странное понятие о дисциплине.— Может быть, — поспешно согласился стажер. — Но ты во всех отношении: прогадал, взяв под защиту своего Руденко. Это только во вред себе. Василяка тебе этого не простит.Застрочили зенитные пулеметы. Мы подняли головы. В небе высоко-высоко, значительно выше, чем наша пара «яков», не успевшая набрать высоту, блестели два «фоккера». Они попытались было с ходу напасть на пару Лазарева, но та зло огрызнулась, и вражеские истребители отскочили на запад..«Фоккеры» явились непроста: может, эта пара намеревается сковать боем наши патрули, чтобы дать возможность подойти своим основным ударным силам.Я побежал к стоянке самолетов, чтобы взлететь.
6 Командование встревожилось налетом на наш аэродром. Расследовать происшедшее прибыл командир корпуса генерал-майор авиации Д. П. Галунов. Стоя у командного пункта и поглядывая на пару «яков», летающую над аэродромом, он слушал доклад Василяки. В это время километров десять западнее нас проходил какой-то неизвестный самолет. Патрульная пара истребителей, висевшая над нами, была нацелена на него. Только исчез ее шум, как послышался другой. Все тревожно подняли головы. На малой высоте подходил самолет ЛИ-2. Василяка с готовностью пояснил командиру корпуса:— Это из двенадцатого гвардейского дальней авиации. Они сюда возят боеприпасы и горючее. Машины из наземных войск уже ждут их. Дороги раскисли. Вот самолеты и возят.ЛИ-2 спокойно планирует на посадку. Нагруженная машина снижалась на газу. Весь аэродром, как бывает в таких случаях, смотрит на гостя. И тут к хрипловатому приглушенному голосу самолета стало вплетаться какое-то шипящее посвистывание. И вдруг словно гром и молния заполнили все кругом.Мы с Лазаревым как стояли у КП, так тут и упали, прижавшись к земляной насыпи. На аэродром свалилось десятка, два «мессершмиттов» и «фоккеров».Я с надеждой смотрю, где же наша пара патрулирующих «яков». Только она может выручить нас, но ее и след простыл.Василяка, не обращая внимания на огненный смерч, кинулся к микрофону, чтобы возвратить патрульных истребителей, но радиостанция окуталась дымом, и от нее летели ошметки. Она была разбита. Командир полка тут же упал. Что с ним? С Лазаревым ползем к нему.Мой взгляд останавливается на прилетевшем ЛИ-2. Относительно наших «яков» — это гигант, мишень для противника. Ее-то уж враг не упустит. А летчики транспортного самолета, занятые посадкой, и не подозревают об опасности. Они убеждены, что на аэродроме боевого истребительного полка ничего с ними не случится.Первая четверка «мессершмиттов» всю свою силу огня направила на транспортный самолет. Только он успел коснуться колесами земли, как окутался черным дымом. Катился полетному полю уже не самолет, а огромный горящий факел.До Василяки я не дополз. Он вскочил и одним махом оказался рядом. Он не был ранен, и мы, прижимаясь к земле, возвратились к землянке. Но вражеские истребители пикировали круто, и пологая насыпь КП не могла нас надежно укрыть от ливня снарядов и пуль. Выбрав момент, мы бросились на КП. Не успел я захлопнуть за собой дверь, как два бронебойных снаряда пронзили ее, пробив полу моего реглана. Не везет мне на аэродроме, подумал я, плотно прижавшись к полу землянки. При каждой штурмовке меня царапает.Мы снова, прижатые к земле, беспомощно ждали конца страшной пытки. Минут через пять, когда она кончилась, над аэродромом появилась патрульная пара, наших истребителей. Вслед за ней из разведки возвратились Иван Тимошенко и Саша Сирадзе. На летном поле зияли воронки от бомб и догорал ЛИ-2. Полыхали пожары на самолетных стоянках. Летчики покружились-покружились и, не решившись садиться, ушли на ближайший аэродром.В результате этого удара было уничтожено и повреждено больше половины самолетов. В полку есть и убитые и раненые. Такое несчастья полк не переживал и в самые тяжелые дни 1941 — 42 годов. Враг с каждым днем становился все осторожнее и хитрее. Путь на Берлин не легко дается.Только успели опомниться: после удара и привести в порядок летное поле, как узнали о новой опасности: рвущаяся из окружения 1-я танковая армия противника, угрожающе приблизилась ЕС нашему аэродрому. Гул битвы уже доходил до нас, Командир полка, услышав канонаду, повернулся к наш Лазаревым и показал рукой на раненого техника по фотослужбе Лернера, которого врач и сестра перекладывали с санитарных носилок на грузовую машину:— А ну, поможем!Иосиф Абрамович Лернер из Одессы. Фотограф. Хотя ему пошел тридцать первый год, но он по-детски робок и стеснителен. Это никак не вязалось с его солидностью и внушительной физической силой. Фотографу в полку нечего было делать, Правда, если бы имелись фотоматериалы и на самолетах стояли фотокинопулеметы, работы было бы с избытком, но ничего этого не имелось. Мы часто над ним подтрунивали: «Кому война, а тебе, Иосиф, курорт».II вот на «курорте» его тяжелю ранило. На фронте все живут под одним небом.Лернер лежал без единого звука. В черных больших, глазах ни страха, ни мучений. Он как будто считал себя виноватым в своем ранении. Глядя на него, я только сейчас, перед расставанием, может быть навсегда, понял, каким он был прекрасным, добрым, трудолюбивым человеком. От него никто не слыхал грубого и бестактного слова. Он в полку не имел работы по своей специальности, и его совали во все дыры, где только не хватало людей. А на фронте людей всегда не хватает, И он безропотно трудился в штабе, нес ночные дежурства на КП, организовывал караульную службу, выпускал стенные газеты… Днем и ночью крутился как белка в колесе. И никто как-то не замечал его стараний. Даже, чего греха таить, многие считали его бездельником и называли «человек куда пошлют». Лернер стучался во многие двери: хотел получить другую специальность, но везде получал решительный отказ: нет замены. И действительно, специалистов по фотослужбе для истребительной авиации тогда нигде не готовили,Лазарев — первый насмешник в полку, видимо чувствуя свою вину перед раненым товарищем, сочувственно с ним заговорил, показывая на раздробленнную снарядом ногу:— Садануло здорово. Но вылечат, не отнимут. Теперь медицина научилась делать даже новые ноги.— Нехорошо получилось, — как-то виновато отозвался Иосиф Абрамович. — Себя покалечил и вам принес беспокойство…Небо снова наполнилось шумом моторов. К аэродрому приближались три наших транспортных самолета. Они теперь шли под прикрытием звена истребителей.Исправных самолетов в полку осталось так мало, что мы уже сами не имели сил надежно прикрыть свой аэродром. А фашисты могли снова нагрянуть. Приближающийся опасный гул наземного сражения совсем поставил нас в пиковое положение. День проходил в тревоге. Под вечер получили успокоительное сообщение: наземный противник полку не угрожает и, чтобы мы могли без помех ремонтировать поврежденные машины, завтра с утра нас будут прикрывать другие полки корпуса.Обнадеженные, мы не спеша уехали ночевать в село.После ужина мы с Сачковым пришли к себе в комнату. К нам сразу вошел хозяин дома, крестьянин лет под пятьдесят, у которого мы жили, и пригласил поужинать вместе с ним. Я вопросительно взглянул на Мишу. Тот жестом показал, что сыт до отказа. Хозяин, уловив наше колебание, забеспокоился:— Очень прошу. Я хочу с вами поговорить по очень важному делу… ужин жена уже приготовила.В избе две комнаты. В одной жили мы, в другой — хозяева. Пожилая женщина накрыла стол у нас.— Вот поросеночка сегодня закололи, — пояснила она на смешанном русской и украинском, ставя большую плошку жаркого на дубовый самодельный некрашеный стол. По щекам у нее обильно текли слезы. Чувствовалось, что у хозяев горе. Мы не решались ни о чем спрашивать. Молчали, ожидая, что они расскажут сами.Жена вышла. Хозяин молча налил три чайных чашки самогона и, тяжело вздохнув, поднял свою:— Выпьем за успехи родной Красной Армии, — и, не закусывая, продолжил : — У меня перед самой войной добровольно ушел в армии единственный сын. С тех пор о нем ничего не знаю, — и, вынув из кармана брюк бумажку, передал мне.Это была повестка, отпечатанная на машинке. В ней хозяину предписывалось немедленно покончить с красными постояльцами и прибыть, на какую-то дорогу, где его встретят верные друзья украинского народа. За невыполнение данного распоряжения — смертная казнь. И в конце — призыв: «Да здравствует свободная и независимая от большевистской России Украина!»Что посоветовать хозяину, чем помочь, — мы не знали. Задумались. Он спросил:— Правда ли, что на днях здесь снова будут немцы ?На это мы решительно сказали — нет. Крестьянин долго думал, потом медленно и с досадой заговорил:— Но кто нас, таких, как я, охранит от бандитов? Здесь их много. С оружием. Вы ведь воюете не с бандитами? Да и как с ними воевать? Они живут и в лесах, и среди нас, крестьян, и в городах. Местной власти пока нет. Угрозу они выполнят. Вы завтра уедете на аэродром и заберете с собой часового…Мы понимали: крестьянин прав. Авиационные части не имеют возможности защищать местное население от распоясавшихся бандеровцев.. А наземные войска — на фронте. Сейчас фашисты тенят наших, вырываясь из окружения. Специальных же отрядов для борьбы с этими бандами пока нет. Мы могли только пообещать хозяину и на день оставлять у него дома часового, охраняющего нас ночью.— Значит, он будет сторожить только меня и мою хату, — опечаленно рассуждал хозяин. — А за водой, в амбар за хлебом, за сеном я буду ходить тоже с часовым? Не лучше ли мне, пока все утрясется, уйти из села? Продуктов я уже припас. Поросеночка заколол.Беседа затянулась. Нам было известно, что украинские буржуазные националисты действуют заодно с фашистами. Они заранее, еще при оккупации, создали вооруженные отряды для борьбы с Советской властью. Сейчас для них наступило подходящее время. Играя на национальных чувствах народа, применяя шантаж, угрозы и террор, они привлекают на свою сторону население. Что ответить на прямой вопрос крестьянина? Часовой? Разве это мера? Если у каждого крестьянского дома выставлять часовых, полк и летать не сможет. Сказать: уходи, скрывайся — язык не поворачивается. Самое реальное, что мы могли, — усилить охрану села.— Так, значит, советуете мне никуда не уходить? — Хозяин как бы делал окончательный вывод из нашего разговора.— Да, подождите, — сказал я. — С нами вам нечего бояться.— Подождать… — На лице крестьянина печаль и раздумье. — Ждать, пока взойдет солнце, роса глаза может выесть… В Тремблове, говорят, сегодня уже двоих убили. И среди бела дня…Крестьянин долго сидел в задумчивости. Потом не спеша встал, поблагодарил нас за внимание и со слезами на глазах начал прощаться:— Сосед меня уже ждет, — и, окинув взглядом комнату, посоветовал: — Ставни на окнах на ночь нужно закрывать, двери запирать. В нашем селе под вечер появились какие-то незнакомые люди. Часовой — девушка. Ее бесшумно могут снять, — и, помолчав, добавил: — Береженого и бог бережет.
7 Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях, словно лезвием кинжала, разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в нашу постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось то-то скверное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54