Однако недолго пришлось нам отдыхать в хороших спальнях. В первую же ночь наши мягкие перины запрыгали от «музыки» разрывов. В Ровно, в окрестных селах и лесах, гнездились украинские буржуазные националисты, оставленные фашистской агентурой. Они не только мешали восстанавливать разрушенное войной хозяйство, убивали партийных и советских работников, но и наводили ночью вражескую авиацию на важные объекты. Во вторую же ночь две бомбы упали недалеко от нашего особняка. Мы вынуждены были ночевать на аэродроме. Здесь, на солдатских койках и нарах, все было свое, знакомое, привычное. И спалось крепче. А предрассветный гул наших моторов воспринимался как сигнал горниста — «подъем». Это сразу прогоняло сон и придавало бодрость.Обычно в период наземного затишья, когда фронт готовится к новому наступлению, истребители не знают покоя. С воздуха они зорко прикрывают перегруппировку войск, чтобы противник не пронюхал о замыслах и не помешал подготовить операцию. Но у нас, на правом крыле 1-го Украинского фронта, днем вражеские самолеты почему-то не показывались. Мы часто летали на разведку, фотографировала оборону противника. На моем «яке» вот уже несколько дней не снимался фотоаппарат. А погода на редкость хорошая, солнечная, какая-то мирная, словно она, уговорив противника, предоставила нам отгул. И солнечные дни стали нам казаться затяжными. Без вражеской авиации стало просто скучновато. Это даже немного нас расхолаживало.И вот сегодня, 28 февраля, как только началось утро, ясное, тихое, не предвещавшее ничего особенного, пришло срочное сообщение: севернее Луцка появилась «рама» (разведчик-корректировщик) и еще два новых самолета неизвестной марки. Они бомбят и штурмуют войска 13-й общевойсковой армии, которую поддерживаем мы.Четверка истребителей немедленно поднялась в воздух.Новые самолеты. Это насторожило. По сути дела, за все время войны у немцев не появлялось новых самолетов, кроме истребителя Фокке-Вульф-190. Интересно, что за новинка. Но почему же без истребителей прикрытия?Я не надеялся, что мы сумеем застать противника. От Ровно до линии фронта 60 километров. Минимум восемь минут полета. И все же спешим. Съедает нетерпение встретиться и узнать, что это за неизвестная марка самолетов. Не набирая высоты и прижимаясь к земле, на максимальной скорости мчимся к фронту. Под нами мелькают деревни, леса, поляны. Еще километров за двадцать замечаю на фоне чистого неба рябинки зенитных разрывов. Среди них должны быть самолеты. К моему огорчению, видны только одни эти зенитные рябинки, которые уже начинали расплываться в синеве.— Опоздали, — слышу разочарованный голое Лазарева.Круто уходим в небо. Высота замедлила бег земли. Она теперь тихо поплыла под нами. К фронту вышли между Луцком и Рожищем. Летим на запад в надежде догнать противника. Вскоре впереди глаз поймал силуэты самолетов — пара неизвестных и в стороне от нее «рама». Прижавшись к земле, они удирают. Сомнения нет — эта тройка только что бомбила и штурмовала войска 13-й армии. По этой тройке и била наша зенитная артиллерия.Радиус действия у наших истребителей большой. Отсюда недалеко до Польши. Я как-то впервые реально ощутил, что мы уже подошли к нашей государственной границе.Догнать врага и уничтожить! Уничтожить даже в его владениях.Теперь я отчетливо вижу два новых самолета «неизвестной марки», как нам передали наземные войска. Я думал встретить новинку, а тут старье, причем еще далеко довоенное старье — бипланы марки Хейншель-126.С этими самолетами у меня был свой особый счет. Как-то во время Курской битвы наша группа поймала два таких самолета. Они корректировали огонь своей артиллерии. Одного из них мы вогнали в землю, а второй вилял, как вьюн, и долго не попадался на мушку. Наконец удалось «угостить» его очередью, и он, дымя, сел в степи на нашу территорию. Винт на «хейншеле»-не вращался, самолет не дымил, летчик и стрелок, склонив головы, без всякого движения, сидели в кабинах. Я подумал, что они уже мертвы. Кругом никого не было. Мне пришла в голову благая мысль — нельзя ли отремонтировать трофейную машину. Я быстро возвратился на свой аэродром и, пересев на связной самолет ПО-2, помчался, чтобы сесть около «хейншеля». Прилетаю — его и след простыл. Враг обхитрил меня, улетел.Сейчас, увидев своих «старых знакомых», я, естественно, припомнил им это. Фашистских истребителей не было. Нам, как показалось сначала, никто не мог помешать выполнить задуманное. Лазарев с Коваленко пошли на «раму», а мы с Хохловым на «хейншелей». После первой атаки один фашист рухнул в небольшое пятно леса. Я решил сполна использовать технику, установленную на моем «яке», и сфотографировать уничтоженный вражеский самолет. Это будет наглядным донесением о результатах вылета.Курс на упавший «хейншель». Я и мыслей не допускал, что на меня с земли уже наведены пушки и пулеметы. Снижаюсь и уменьшаю скорость. Лечу тихо, спокойно и по прямой: так снимки получаются лучше. Передо мной опушка леса. Включаю фотоаппарат. Через 3 — 5 секунд сбитый противник будет на пленке. И только взглянул вперед, как из-за леса на меня хлынул огненный фонтан трассирующих пуль и малокалиберных снарядов.В небе сразу стало тесно. Летчикам в небе часто бывает тесно.Взгляд скользнул вниз. Там под каждым деревом, кустом — войска. Бросаю истребитель ввысь, подальше «от дышащего смертью леса. Однако какой-то кусок металла догнал и врезался в мотор, в сердце машины. От смертельной, раны она судорожно вздрогнула, охнула. Огонь, дым, пар окутали меня, обжигая лицо. „Вот тебе и получил наглядное донесение о результатах вылета“, — с досадой подумал я, не видя ни солнца, ни неба, ни земли.В этот момент я не испытывал никакого испуга. Досада разбирала меня. И на кой черт нужно было фотографировать останки фашиста!А мой «як», надрываясь в последних тяжелых вздохах карабкался все выше и выше, Он, точно разумное существо, понимал, что наше с ним спасение :может быть только в высоте.Через полминуты дым и огонь исчезли. Начавшийся было пожар погас. Остатки горячей воды и пара быcтро вылетели через открытую кабину. Я давно летаю без фонаря.Снова вижу землю и небо. Беру курс на восток, на солнце: там свои, а внизу противник, Дотяну ли до линии фронта?Ответ дал мотор. Он не вытерпел тряски и стал захлебываться металлическим кашлем. Словно моля о помощи, из него хлынули обильные масляные слезы. Желая облегчить его страдания, я уменьшаю, обороты. Тряска ослабла, но появился какой-то скрежет, писк, запахло едкой гарью и бензином. Я понял, что вот-вот остановится винт. В такие мгновения летчик всегда глядит на прибор высоты. Сейчас я его не вижу: масло. залепило очки. Чуть было я их не сбросил, но опомнился. Ни в коем случае не снимать очки, а то от горячего масла можно ослепнуть. Перчаткой протираю стекла. Взгляд снова на высотомер. Стрелка показывает 1100 метров. Можно спланировать километров 10 — 12, а я нахожусь от передовой, наверное, не меньше чем на 30 — 40. Вся надежда на мотор.Масла так много набралось в кабину, что дышать трудно. Нестерпимо жарко, душно. Высовываю голову из кабины, но тут же приходится отпрянуть назад: по лицу хлестнули раскаленные газы, выбрасываемые из патрубков.От липкой масляной жары мне стало уже невмоготу. Масло заползло в рот, в нос и жжет легкие. Оно окончательно зашторило глаза. Я понимаю, что масло должно вот-вот все выбить из мотора и тогда будет легче. Жду. Креплюсь.Дождался. В кабине просветлело. Масло больше не слепит глаза: вылилось. Снимаю очки. Солнце ударило в глаза. Рядом, крыло в крыло, словно взяв меня под руку, летит Ваня Хохлов. Приятно в трудную минуту видеть друга. Он должен знать, далеко ли до линии фронта.— Ну как, передовая скоро? — нетерпеливо спрашиваю его.Ваня ободряюще улыбается:— Дотянешь. Наверняка дотянешь.Его слова придали уверенность. Однако мотор начал терять мощность, и машина уменьшила скорость. Без масла и воды двигатель не может работать. Хоть бы еще он потянул две-три минуты. Не увеличить ли газ? Нельзя: в таких случаях лучше всего не менять режим работы двигателя. Но он все равно уже еле-еле тянет. В надежде на случай решаюсь прибавить обороты. Сейчас один метр пути может решить: увижу я товарищей или распрощусь с ними навсегда.Плавно до отказа даю сектор газа вперед. Мотор набирает силу. Чудо! Я снова иду вверх. Не один десяток метров пути отвоеван у смерти. Это ли не победа!Торжество было коротким. В моторе что-то затрещало, зашипело. Обороты резко упали. Тяги почти никакой. Хотя сектор газа и дан полностью вперед, но я продолжаю давить рукой на него. А мотор, задыхаясь, угрожающе трещит и чихает. Я вижу, что он весь раскалился и уже выплевывает языки пламени, точно сгустки крови. Как бы опасаясь неосторожным движением потревожить мотор, отдавший мне все, что мог, убираю руку с сектора газа. Мотор, словно обидевшись, что я потерял в него надежду, окончательно обессилел и заглох.У меня теперь осталось только одно — ожидание, беспомощное ожидание. Но в ожидании нельзя не волноваться, нельзя не думать об опасности. Эта штука слишком серьезная, а я пока — не имею возможности защищаться и, может быть, снижаюсь прямо к врагу. Мне сейчас нельзя быть ни храбрым, ни трусом. Для этого тоже нужны условия. Я имею пока только одну возможность — приземлиться, чтобы потом можно было постоять за себя.Земля! Летчик на войне особенно тесно связан с землей. Она для него после сурового неба всегда желанна, Сейчас же я был не рад ей. Она пугающе приближалась и приближалась гораздо быстрее, чем я хотел бы. Остановившийся трехлопастный винт оказался страшным тормозом, и самолет круто снижался. Как мне хотелось задержать встречу с землей! Желая облегчить свой «як», чтобы он дальше пропланировал, я даже приподнялся. Встречный упругий воздух, охладив лицо, отбросил меня и снова глубоко усадил в сиденье. Я взглянул на небо. Оно синее-пресинее и густое, до того густое, что, кажется, подними руки и ухватишься за него. Ох, если бы это было так/ Мертвая машина угрожающе сыплется вниз, именно сыплется, а не планирует. Так можно самого себя загнать в могилу или же при ударе потерять сознание и без сопротивления оказаться в руках фашистов. А у меня пистолет с двумя обоймами патронов да еще в кармане целая коробка — штук пятьдесят.Нужно суметь сесть нормально. Обязательно нормально, иначе никак не сумеешь воспользоваться оружием.Смотрю вперед на землю. Там леса с пятнами болот и полян. В болото садиться опасно: оно засосет. Но как отличить болото от суши? Здесь все покрыто снегом. Вспоминаю перелет из Житомира в Ровно. Тогда болота курились испариной, и я еще любовался этим зрелищем. Сейчас тоже местами стелется туман, но для меня он сейчас — могила.Впереди редкий лесок и кустики, припорошенные сизой дымкой. За ними небольшая поляна с каким-то одиноким домиком, прижавшимся к лесу. Сяду здесь. Домик может быть только на сухой поляне. Впрочем, выбора уже нет. Земля, казавшаяся с высоты плоской, спокойной, зашевелилась, ожила. Деревья редкого леса угрожающе выросли и ощетинились. Все начало принимать свою земную реальность. Поляна с домиком тоже в движении, но она почему-то еще далеко. Это хуже. Дотяну ли, не окажусь ли в болоте?Теперь отчетливо вижу, что подо мной, внизу. Сквозь посиневший снег зловещей чернотой поблескивает вода. Над ней стелется испарина, кажущаяся ядовитым дыханием бездны. А деревья и кусты стали необыкновенно большими, противными и уже бросились в атаку. Не уклонись от их натиска — и «яка» и меня проглотит пучина.Задерживая снижение самолета, беру ручку на себя, но машину неумолимо притягивает болото. Не хочется этой встречи, ой как не хочется… Но смерть, хочешь или не хочешь, принимай такой, какая она есть. Расстегиваю замки привязных ремней, чтобы выброситься из кабины, когда самолет начнет кувыркаться между деревьями.Деревья на болоте — спасение. Выскочу из самолета и уцеплюсь за них, чтобы не засосала трясина. Всегда надо, быть готовым к худшему: меньше будет неожиданностей. Макушка сосны хлестнула по крылу. Хватаю полностью ручку на себя. На какую-то секунду «як» застывает в воздухе. Родимый, еще подержись секундочку… «Як» внял моей мольбе, держится. Какой молодчина! Ну еще. Нет, он окончательно потерял скорость, проваливается и, подминая под себя деревья и кусты болота, грузно плюхается.Машина уже не в моей власти, а во власти инерции, которая может и перевернуть машину, и раздавить меня, поэтому бросаю управление и опираюсь руками о кабину. Теперь готов ко всему: самолет начнет кувыркаться — пригну голову к коленкам, резко остановится — не ударюсь головой, а если будет тонуть — выскочу.Мой «як» и в последний момент не подкачал. Он, разбросав по сторонам деревья и кусты, поднатужился и еще несколько метров, как лодка, проскользив по болотной жиже, выполз на поляну.
6 Неожиданность — коварный враг для летчика. Ее в полете ждешь постоянно, и к ней вырабатывается иммунитет. Сейчас, при приземлении, я подготовился к встрече с фашистами. В руке пистолет на взводе. И… — никого. Никто ко мне не бежит, ничто не шелохнется. Все словно застыло.Мертвое спокойствие застало меня врасплох. Даже напугало. Очевидно, противник притаился, чтобы с меньшими потерями схватить меня. Настороженно озираюсь. Дуло пистолета следует за взглядом. Ни души. Воронки от бомб и снарядов. Самолет остановился метрах в пяти перед одной из таких ям. Они запорошены снегом, и с воздуха заметить их было совершенно невозможно.Шум пронесшегося надо мной самолета заставил взглянуть в небо. Это Иван Андреевич. Он выпускает шасси и делает разворот. Зачем? Он собирается, очевидно, сесть рядом со мной. Значит, я на вражеской земле. Единственное мое спасение — Хохлов: сядет, и я с ним улечу. Но может ли здесь приземлиться «як»? Поляна метров 900 — 1000 в длину и 200 — 300 в ширину. По размерам подходит. Но окопы и воронки? А Хохлов уже сделал последний разворот и снижается. В памяти промелькнул далекий случай.Летчик из нашей эскадрильи Миша Добров, подбитый зениткой, сел на лед Финского залива недалеко от вражеского берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54