И все же ветки хрустели у меня под ногами, как замаскированные ловушки, а шум вспорхнувшего с ветки дрозда превращался в шаги убийцы. На второй вечер (таким уж несчастным выдался тот год) в лесу выпал снег: мороз щипал мне лицо, снежинки усеяли бороду, словно крошки. Я с трудом карабкался по заросшей тропе, определяя, где запад, по заходящему солнцу и держась параллельно южной дороге. На третий вечер ослики предпочли щипать скудную траву, не ведая, что из-за их упрямства и моей мании преследования мы затянули наше бегство как минимум на два дня и вскоре превысим данный нам срок. Возможно, в этом и состоял план человека в клобуке: нагнать меня в пределах герцогства, в нескольких сотнях шагов от цели, и на законном основании лишить меня жизни за неподчинение? Тень Винкельбаха лежала на циферблате моей жизни. Несмотря на приближение ночи, мне пришлось поторопиться к перевалу.
Спуск следовал за подъемом, подъем – за спуском; сражаясь с осыпями и часто сползая вниз по замшелому склону, ослы отказывались идти вперед, пока я не намял им бока. Несчастные животные: книги и фальшивки – труд всей моей жизни, с которым, несмотря ни на что, я не смог расстаться, – стали для них тяжким грузом. Чем выше мы поднимались по туманному склону, тем меньше находилось еды для моего четвероногого транспорта. Слишком старыми были они для такого похода. Далеко внизу бушевал поток, и в сумерках я с трудом различал дорогу. Не исключено, что мы уже миновали границу герцогства, потому что севернее ущелья уже синели Плачущие Дщери, две горы, чьи вершины будто склонялись в печали друг к другу. Я похлопал первого ослика по щеке и потянул за узду. Но животное сковал страх. Я потянул сильнее. Осел отказывался идти, взрывая щебень копытами. В ярости я заорал на упрямую скотину, упирающуюся на краю пропасти, и эхо моего страха отразилось от горных склонов. Послышался грохот камнепада. Второй ослик застонал, его задние ноги оказались над обрывом. Я не успел даже срезать поклажу – серая туша скользнула вниз.
Я слышал, как ревел осел, бьющийся об острые камни, но мой взгляд приковывал его груз. Из распоротых мешков летели книги – они раскрывались и хлопали листами, как куры, убегающие от петуха. Рисунки парили, ныряли и кувыркались. Заколдованные конюхи и похотливые фавны, Леонардовы видения моря и бурь, дети, скорчившиеся в утробах своих матерей, – все полетело вниз. Бумаги висли на сучьях, трепетали на ветках берез и орехов, залепляли листву чахлых дубов и ясеней. Со слезами на глазах я провожал взглядом дергающегося Терциуса Бреннера, чья пружина, видимо, ожила от удара. Я попытался было спуститься по склону, цепляясь за кусты, и спасти свои работы. Далеко внизу лежал погибший осел, таращась пустыми глазами в облака. Я протянул левую руку, чтобы ухватить порванный мешок, но ветка, за которую я держался, согнулась, а из-под ног полетела галька. С заходящимся сердцем я взлетел обратно на узкую тропу, где оставшийся осел прядал ушами и, кажется, собирался заснуть. В который раз Провидение позаботилось о моем спасении. Из пары животных осталось то, что было нагружено самым необходимым -едой, водой и одеялами, – и все это сохранилось.
Вне себя от ярости, я жалел, что случилось не наоборот.
– Пропало! Труд всей моей жизни! И ничего не осталось! Ничего, кроме хлеба!
В неблагодарной злобе я пнул выжившего осла в живот. В глазах Господа это, видимо, было худшим моим прегрешением. На пятые сутки пути, когда я выполз из промокшего лапника, служившего мне шалашом, осел уперся и напрочь отказывался идти. Я потянул за упряжь, но смог лишь повалить его на бок. Так он и лежал, сложив ноги и открыв глаза с длинными ресницами. На голове, вокруг влажных ноздрей, собирались мухи. В отличие от Валаама я не слышал упрека из ослиных уст. Несчастный натужно сипел, извергая катышки кровавого дерьма. К полудню он издох. А я так и не извлек урока для себя.
Когда между деревьями появился человек в капюшоне, я сидел подле трупа, оцепенев от растерянности. Он не пытался скрыться, поначалу я принял его за видение; или это паломник, опирающийся на посох, на пути… куда? Потому что с чего бы моему давешнему преследователю, которого я уже успел счесть плодом собственной буйной фантазии, искать меня здесь, в двух днях пути от проклятого герцогства? Если меня хотели умертвить, убивать меня надо было в Фельсенгрюнде или в ущелье, где сгинули мои работы. Хотя, с другой стороны, если бы герцогиня узнала о моей кончине, она могла бы обвинить Винкельбаха. Если меня все же убьют, то убьют тайно, за границами Фельсенгрюнде.
Человек в капюшоне заметил меня и кивнул в тяжеловесном приветствии. Какой сюрприз! Я опять хотел жить! Я слепо понесся в лес, разгоняясь на склоне. Человек в капюшоне последовал за мной. Он не утруждал себя бегом, а просто размашисто шагал через подлесок. Я превратился в игрушку, в свинью на привязи: мне давали слабину, и у меня создавалась иллюзия отрыва. Но когда моему врагу надоест эта игра, он просто натянет веревку и подтащит меня к себе.
Внезапно мне под ноги подвернулся корень, выкопанный кабаном или одним из ангелов Божьих. Я завопил от боли и ужаса, покатился вниз по склону в сопровождении камней и ошметков земли и влетел в яму, заполненную листьями.
В лесу была поляна. На поляне сидели люди. Они оторвались от своего костра, пораженные моим приземлением. Ребенок подбежал к матери, ища убежища за ее юбкой. Кто-то потянулся за дубинкой; другой схватил за ошейник рычащую собаку.
– Ты кто? – спросил женский голос. Оглушенный, я таращился на людей в живописных лохмотьях и цветных лентах. На меня надвигалось чудовище – кретин, судя по тусклым глазам и слюнявым губам. Я в жизни не видел такого ужасного зоба, какой был у этого человека. Он болтался под горлом, как петушиная бородка; этот кошмарный нарост был настолько огромным, что его третья доля была переброшена через плечо.
– Вы ранены?
Зобатый кретин взял меня за руки, что-то утешительно бормоча и пытаясь помочь мне подняться. Я глянул назад и увидел убийцу, остановившегося в нерешительности, а затем повернувшего обратно.
– Этот человек хочет убить меня.
– Он вор?
– Пожалуйста, защитите меня.
– Вати, Ульрих, – произнес женский голос. От группы отделились двое мужчин, один – темноволосый и молодой, другой – белобородый и кривоногий. Когда они скрылись из виду, я смог вздохнуть свободнее, и кретину удалось вытащить меня из канавы. Я боялся, что его руки будут противными и липкими, но они оказались мозолистыми и на удивление сухими.
– Вы, похоже, понравились Конраду, – сказала коренастая женщина, закутанная в коричневую шаль. Ее лицо скрывала копна седых кудряшек. – Мы зовем его Петушок Конрад – из-за шеи. Он ищет короля, чтобы тот исцелил его от этой напасти.
– Лечить, – взвыл кретин, – лечить Конрада.
– А пока она болтается под подбородком, как видите. Дети, когда привыкают к нему, касаются его горла на счастье.
– Как горба, – добавила молодая женщина, из-за ног которой выглядывала застенчивая девчушка. Я попытался улыбнуться ребенку, но с моим лицом что-то случилось. Я упал в объятия огромных татуированных рук, в запах пота и перегара. Взглянув наверх, я увидел лысую и очень красную голову, нос с продетым кольцом и ряд зубов, подпиленных, как наконечники стрел.
– Гутен таг, – произнес мой спаситель. Его зловонное дыхание отрезвило на меня, как нюхательная соль. – Я Абрахам.
– Очень приятно.
Седая женщина присела на бревно и обратилась ко мне:
– Кто за вами гнался? Нам не нужны неприятности.
– Это был… я не знаю. Разбойник, я встретил его в лесу. Он вызвался в проводники, а потом попытался меня ограбить.
Женщина задержала взгляд на потускневшей роскоши моего одеяния. Трудно было назвать это дорожным костюмом. Через какое-то время она кивнула и выпрямилась. Абрахам перестал сжимать мои плечи и поставил меня на ноги, как покачнувшуюся вазу. Две девушки в грязных белых платьях предложили мне кружку какого-то крепкого пойла. Я выпил и тут же закашлялся – как маркиз много лет назад в Нюрнберге, – но почувствовал себя после этого намного живее. Кто эти люди? Я заметил двух юношей, братьев, судя по виду, которые сидели, подогнув под себя ноги, и наблюдали за мной, не прекращая ленивой игры в кости. Девушки, которые принесли мне выпить, уселись под чахлым тисом и занялись починкой шутовского колпака. Мать маленькой девочки неизвестно откуда достала грудного младенца и приложила его к груди.
– Вы не немец, – сказала седая женщина. Судя по всему, она была у них главной.
– Нет, – сказал я. – Давным-давно…
– Что?
– Давным-давно я был флорентийцем.
В лесу ухали совы. Потом зашуршали кусты, затряслись ветки, и на поляну вышли мои спасители. Они тащили за собой труп моего осла, связав его ноги стеблями крапивы. Все мои припасы по-прежнему были привязаны к трупу: хлеб, сыр, фляга с пивом и пирог с тмином, который я украл на кухне. Всем присутствующим было ясно, что хозяин почившей скотины – я.
– А грабитель? – спросила женщина. Старик, Вати, пожал плечами.
– Убежал.
Все смотрели на меня; смотрели на туго набитые мешки. Я знал: чтобы расположить к себе этих людей, мне придется поделиться с ними пищей. Они явно были голодны (у взрослых выпирали кости и ввалились глаза), но на еду не набрасывались. Седая женщина, которую Вати и все остальные звали Мутти, разделила пирог на примерно равные части, и все получили по кусочку – начиная с девчушки. Только темноволосый парень, Ульрих, не участвовал в пиршестве. Когда он принялся свежевать осла, я понял, что протестовать уже поздно. В этом холоде, под моросящим дождем, не могло даже мысли возникнуть о том, чтобы спросить разрешения владельца: молодой человек просто делал необходимое дело, без жадности или злобы. Иногда он хмыкал и отгонял любопытного Конрада. Теперь, когда хлеб и пирог были съедены, меня, кажется, приняли в компанию. Их лица, прежде серые от осторожности, теперь расцветила благодарность; они предвкушали пиршество из свежего мяса, в котором я, виновник несчастья, скоро тоже приму участие, и с большим аппетитом.
Мутти и Вати отвели меня в сторонку и продолжили допрос. Что я умею? Могу я кувыркаться? Прыгать? Ходить колесом? Мутти убрала волосы с лица. Я увидел красивую женщину примерно моего возраста, со строгим лицом, губы которой, потрескавшиеся от мороза, все же сохраняли некоторую чувственность: они были полными и необычно темными. У нее были разные глаза. Левый – карий, правый – голубой, с огненным ободком подле зрачка.
– Нам художник не нужен, – сказала она. Вати проявил больше симпатии.
– Мы лицедеи. Странствуем по деревням. На одном месте долго не задерживаемся. Не любим, чтобы в наши дела совались господа и святоши, нагулявшие жир на нашем поту. А вы куда направляетесь?
– Я был… Мой покровитель умер, и там более не нуждаются в моих услугах. Сказать по правде, я не знаю, куда я еду или хочу поехать.
Увидев, что я плачу, Мутти кивнула и печально вздохнула.
– Он боится остаться один в этих горах. Он захочет присоединиться к нам.
– Но если он ничего не умеет? – Тогда мы не сможем его взять.
Мутти была права: я умолял их взять меня к себе.
– Дайте мне бумагу, – говорил я, – дайте мне карандаш, и я докажу свой талант. Еще два дня назад я показал бы вам свои работы. Но я все потерял.
Вати, который в отличие от жены вовсе не возражал, чтобы я попытал счастья, крикнул что-то на странном диалекте Иоганну и Якобу, братьям, которые забросили кости и теперь стояли на руках, отрабатывая номер. Легко, как обычный человек встает со стула, они совершили кульбит и принесли мешок, из которого извлекли знакомый предмет.
– Мы нашли это вчера на дороге, – сказал Вати. – Ваш?
– Мой.
– Боюсь, до остального багажа нам не добраться.
У меня запылали уши.
– Вы ведь не из Фельсенгрюнде, а?
– Мы отовсюду, – сказала Мутти. – Наша родина – нигде и везде, где нам захочется.
Я смотрел на «Thesaurus hieroglyphicorum». Как настойчиво меня преследовал этот последний и самый бесполезный экспонат библиотеки! Поскольку никто из фигляров не умел читать, они не догадывались, что все его шифры и списки ничего не значили и для меня. Вати потребовал, чтобы я нарисовал на полях Петушка Конрада, но у меня не нашлось угля или карандаша. Обгоревший прутик из костра ломался, не оставляя следа.
– Ну, – сказал Вати. – Зато он карлик. Карликов у нас нет.
– У нас есть Конрад, – сказал Абрахам.
– Но он же не карлик.
Это был шанс на спасение, и я схватил Мутти за руку.
– Все, что скажете… я еще не такой старый, я могу выучиться новым фокусам. Я… я развлекал людей раньше, давно, в благородных домах Тосканы.
Остальные пришли мне на помощь: ухмыляющийся Конрад, звероподобный Абрахам, сестры в белом. Разве я не принес им хлеб, пирог и пиво? Теперь у них будет чем наполнить желудок в течение нескольких дней, у них появилась ослиная шкура, чтобы укрываться от непогоды, и все это – благодаря флорентийцу.
– Он свалился нам на голову, словно манна небесная, – сказал краснолицый Абрахам. Я вздрогнул и почувствовал некоторую брезгливость, когда Петушок Конрад положил мою левую руку себе на голову, словно ожидая благословения.
– Ну ладно, – сказала Мутти. – Мы возьмем его. Но пока на время. Дальше видно будет.
Конрад засмеялся и принялся хлопать ногами от радости. Абрахам выпил за мое здоровье, достал из костра головешку и изрыгнул ревущее пламя. Таким образом, только благодаря своему уродству – в завершение моего детского унижения в Мугелло, когда красивая девочка заставила меня крякать по-утячьи, – я, Томмазо Грилли, присоединился к труппе странствующих акробатов.
19. Акробаты
Подходите, подходите, добрые жители Цуга! Поставь свою бочку – заведи свинью в хлев – брось улов обратно в реку. Вы усладите глаза диковинами и насытитесь удивительными историями до самого Судного дня. Подходите поближе, не стесняйтесь. Сам Великий Султан почитает себя нищим, ведь он не видел нашей игры. Да, мадам, нищим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60