Даже пьяному – даже испанцу – нелегко заставить себя ударить убогого карлика. Тем не менее я решил отступить. Я прислонился к облезлому дереву рядом с лужицей кошачьей мочи и закусил губу, чтобы сдержать переполнявшие меня чувства. Небо заколыхалось, пойманное в чашу слез.
Арчимбольдо похоронили в Сен-Пьетро делла Винья. (Друг, если будешь идти мимо по каким-то своим делам, загляни в ее прохладную тень. Перекрестись перед алтарем, протяни руку к холодному надгробию и прочти эпитафию. Произнеси имя Арчимбольдо среди гипсовых святых.) На похороны пришло много народу. Богатые меценаты с супругами и пажами выстраивались в очередь; художники, одетые во все черное, как галки, разглядывали друг друга с высокомерным презрением; пришли даже послы, с унылыми по политической необходимости лицами. Что общего было у этих людей с Арчимбольдо? И все же их допустили на похороны, а я прятался за деревом, в месте, где гадили миланские бродяги, – лишенный возможности скорбеть об учителе. Солдат остановился и, брякнув толедской сталью, уселся на ступеньки.
По дороге домой – отголоски погребальных псалмов еще звенели у меня в ушах – я чувствовал, что жизнь моя кончена. Я потерял единственного наставника, а с ним – и надежду на лучшую жизнь. Его письмо, адресованное главе Священной Римской Империи, не могло оплатить переезд через Альпы; за недолгие годы нашего знакомства я еще не достиг того уровня, чтобы найти себе работу.
Отец встретил меня перед нашим домом. Он одолжил где-то одежду (его рубашка с оборками была чище, чем любое белье, когда-либо попадавшее мне в руки), а его лицо было красным от ярости.
– Томмазо, где ты был? Забыл, что ли, про назначенную встречу?
Нет, я не забыл. Он целыми днями твердил мне про «встречу», которая обеспечит мое «будущее». Даже смерть Арчимбольдо не вытеснила из моей головы эту «радужную» перспективу. Она придавала моим снам привкус скорого порабощения: отвратительный инструментарий мясника – разноцветные пробирки аптекаря – чистые надгробия в каменоломне.
– Поторопись, мы не должны заставлять человека ждать.
– Какого человека, папа?
– Того, кто ждет встречи с тобой.
– А почему он ждет встречи?
– Потому, что мы опаздываем. Ты во что это вляпался? Я ненавидел ходить с отцом, когда он куда-то торопится.
Я был как щенок, семенящий у его ног. Вскоре пот застил мне глаза, и ребра, казалось, вот-вот разлетятся в стороны; на Корсия деи Серви нам все же пришлось остановиться, чтобы я смог отдышаться.
– Ради бога, – взмолился отец. – Давай я тебя понесу.
– Я уже… подожди… еще чуть-чуть…
На самом деле, признаюсь, я не так чтобы и запыхался. Просто у меня не было другого способа затянуть дорогу. Я был уверен, что меня отдадут в обучение какому-нибудь простому ремеслу. Если отец не говорит, куда мы идем, я буду стараться, чтобы мы добирались туда как можно дольше.
– Залазь мне на спину.
– Не волнуйся… уф-ф… я сейчас сам пойду.
– Лезь на спину, черт тебя подери!
Чудесным образом исцелившись, я проковылял несколько шагов. Но отец все равно был намного быстрее меня, и большую часть пути я провел, болтаясь у него за спиной, как детеныш мыши-полевки.
Мы подошли к Порта-Ориентале - старым городским воротам, где карманники с радостью освобождают усталого путника от мирского бремени. Толстые шлюхи провожали нашего двухголового монстра пустыми взглядами. Пара, принявшая меня за маленького ребенка, улыбнулась отцу. Я ощущал напряжение в его плечах и, стукаясь нижней челюстью об отцовский череп, старался усилить хватку на его шее, чтобы оттянуть неизбежное парой минут легкого удушья. Но все было тщетно. Никогда больше, вплоть до моего возвращения в Ломбардию, через много лет, в лохмотьях и синяках, я не видел такого настойчивого и извращенного упорства, с которым сама Судьба заботилась о моем выживании. Счастью не за чем наряжаться в сверкающие одежды: оно может одеться нищенкой, старой сумасшедшей бродяжкой, которая стучится к нам в дверь в страшную бурю и которую мы отвергаем по собственной слепоте. Сколько раз я ругал свою удачу, называя ее бедой? Не ведая о Его планах насчет меня, я проклинал Господа с яростью муравья, которого милостиво обошла смертоносная стопа.
– Слезай… ох… сам пойдешь… Господи, что у тебя за вид?!
Груз был слишком велик. Даже когда я спустился на землю, спина моего отца сохранила память о нем. Его скособочило, как кусок мокрой глины. Я почувствовал легкий укол вины – токи горького сока Долга – и хотел снять с него это призрачное бремя. Но мы шли молча: я упрямо волочил ноги, а отец мучительно, дюйм за дюймом, выпрямлялся. Он сказал:
– Ты, наверное, думаешь, что я хочу тебя наказать. Я знаю, ты злишься на меня.
– Нет, папа.
– Я совсем никудышный отец?
– Вовсе нет.
– Какой же тиран таскает свою жертву на спине?
Город постепенно бледнел вдали, вонь человеческих тел уступала место полям тимьяна и шелестящей лаванды. Мы шли мимо ярких персиковых и абрикосовых садов; через огороды, засаженные зеленью и овощами. Одинокое чучело, распятое на капустной Голгофе, размахивало рукой из обветренной соломы. Моя печаль распространялась даже на него: на эту старую рубаху, набитую тряпьем.
Мы повернули на восток и увидели теплую кирпичную церковь Сан-Бабила. Я заметил, что отец трясет протянутой ладонью, и с ужасом подумал, что мне полагается за нее взяться. Лишь когда мы прошли колокольню с гнездом аиста на крыше, я смог спокойно вздохнуть: нет, меня не оставят в этом приюте для подменышей.
Сойдя с дороги, мы углубились в море шумящей травы. Сверчки разлетались от нас во все стороны, как брызги пены. Над широкими переливающимися волнами травы постепенно возникла вилла – в распадке за темными кедровыми холмами. Колоски луговых трав щекотали мне нос, вызывая благодатные приступы чиха, от которых я отошел, только когда мы выбрались на каменистую отмель и покинули травяное море. Все еще сопя и пытаясь вытереть лицо, я прошел следом за отцом через пустую террасу. Кремовые стены виллы были усеяны коготками сухого плюща; покатая крыша пестрела птичьим пометом и сухим мхом: красный, белый и черный – цвета копченых колбасок с перцем. Ставни на всех окнах были закрыты. Позади виллы, за вишневым садом, стоял древний, покосившийся сарай, его рассыпающиеся стены поросли травой, а провисшая притолока торчала, как одинокий зуб в опустевшем рту. Ветер хлопал дверью сарая поменьше (хлева для мула, наверное), располагавшегося еще дальше.
Не обнаружив торжественной встречи, я забежал за живую изгородь и оросил сухие корни бирючины своим страхом (через несколько месяцев изгородь перестала быть живой). Едва я успел застегнуть ширинку, отец крепким захватом взял меня за руку – вернее, за запястье.
– Мы все же заставили его ждать. Теперь постарайся вести себя хорошо, Томмазо. Вспомни, что ты натворил в том замке.
Он с пугающей силой потащил меня к открытой двери сарая. Внутри пахло столярным клеем, льняным маслом, свежими тополиными стружками. Отец ослабил хватку, потому что в этом отпала необходимость.
– Где маэстро?
Четверо мальчиков – истощенных и бледных, – потревоженные нашим приходом, отвлеклись от своих занятий. Отец нервно откашлялся и повторил вопрос.
– Надеюсь, он нас еще ждет? Мы немного опоздали. Мальчики с отсутствующим видом уставились в пол. Двое
в дальнем конце комнаты грунтовали гипсом холст; третий наносил сетку на холст. Самый старший по виду парень, размалывавший льняное семя, сжимал локтем ступку.
– Это мой сын, Томмазо Грилли.
Ученики таращились на меня пустыми глазами. Я, должно быть, выглядел как слабоумный: стоял и таращился на неодушевленные кисти и палитры, на могильный холмик гвоздей на скамье.
Парень со ступкой тихо хмыкнул, вроде бы прочищая горло.
– Джан Бонконвенто в церкви, – сказал он. У него было узкое, злое лицо, неприятно сочетавшееся с обилием веснушек и копной ярко-рыжих волос. Длинный нос с горбинкой, как от перелома, блестел от жира, весь усыпанный черными точками угрей на манер семян в землянике. – Он скоро вернется. Можете подождать его, если хотите.
– Но это ведь мы опоздали, – удивился отец.
Однако его слова остались без ответа: они упали между нами, как обессиленная птица. Грунтовавшие неуверенно окунули в бадейки свои растрепанные кисти; сеточник осторожно положил линейку на холст – так шпион прячет письмо в присутствии врага. Только рыжий юнец проявил достаточную вежливость, чтобы предложить нам два стула, стряхнув с них всякую дрянь. Потом он отступил, украдкой наградив меня надменным взглядом – этот беспричинно презрительный вид он унес с собой к столу и перенес на семена у себя в ступке.
Слава Богу, мне не пришлось долго ждать, сидя с мокнущими подмышками спиной к двери. Громкий вопль в саду вполне мог бы сойти за боевой клич. Я увидел, как нахмурились брови наших кичливых хозяев. Они удвоили усилия, принялись толочь, грунтовать и натирать с прямо-таки театральным пылом. Потом я услышал на улице фальцет, выводивший заупокойную мессу.
– … dona eis, Domine, kyrie eleison…
Я взглянул на отца – тот уже приподнялся со стула, готовый изобразить подобострастное приветствие. Его глаза были прикованы к входной двери.
– …liber scriptus proferetur… (и баритоном) …in quo tot ит continetur… (Внезапное выжидающее молчание. Я напрягся, ощущая спиной присутствие человека, вошедшего в мастерскую.) – О, добрый день, малыш. – Покровительственная рука похлопала мою макушку, но потом, по здравому размышлению, перенеслась на плечо.
– Маэстро… – сказал рыжий.
– Помолчи, Джованни.
– Но этот господин…
– Синьор Грилли, я нижайше молю извинить меня.
Медоточивый пришелец вплыл в мое поле зрения подобно планете. Одетый в черный камзол и расшитые золотом чулки, он пожал отцу руку с такой мощью, что затряслась его собственная плоть: толстое пузо над жирными ляжками, шея, выпирающая из воротника.
– Похороны – вещь расточительная. Они отбирают у нас время, напоминая о том, как мало отпущено человеку.
Мой отец изобразил приличествующую случаю скорбную мину.
– Надеюсь, это не кто-то из ваших родственников?
– Художник, второсортный художник. Я с ним практически не знаком. – Отец вежливо вздохнул, обнаружив свое незнание. – Настоящий фигляр. Иль Конте деи Каприччи, Граф Фантазий. Сказать по правде, он имеет больше значения для червей под землей, нежели для Человечества на земле.
Любезный читатель, я и не знал, что можно так презирать человека, даже не видя его лица. Я с трудом подавил желание разбить что-нибудь ценное.
– Синьор Бонконвенто, вы оказали мне великую честь. – Отец кашлянул, спрятав свою застенчивость в кулак, как вишневую косточку. – Я знаю, как трудно воспитать художника, я сам был художником. Позвольте представить вам моего сына.
– Давайте, – сказал маэстро. Грузно, как бык в загоне, он развернулся и оглядел пустое место рядом со мной. – Но где же он?
– Вот он, синьор.
– Где?
– Стоит перед вами.
Взгляд Бонконвенто грозил поджечь мои прилизанные волосы.
– Это его брат?
– Чей брат, простите?
– Брат вашего сына.
– Томмазо?
– Их обоих зовут Томмазо?
– Это и есть Томмазо.
У Бонконвенто отвисла челюсть. Напряженно поморщившись, он отмел предположение, что над ним издеваются. Наши взгляды столкнулись – и расцепились.
– Вы не говорили, что ваш сын немой.
– Он не немой, маэстро. Он молчит от восторга.
– А двигаться он может?
– Обычно да. – Голос отца напрягся.
– Ну, он знает, как обращаться с кистью – по крайней мере об этом свидетельствуют его работы. Я и не думал, что он такой… тихий. – Наклонившись вперед, маэстро окутал меня своим мясным дыханием. – Ну что, Томмазо, может, представить тебя семье? – Расплывшись в улыбке, Джан Бонконвенто сомкнул жирные пальцы на моей руке. Мы подошли к скамьям, и мысли об отце убрались на задворки сознания.
Ученик по имени Джованни, тот самый, который недобро смотрел на меня, буквально лучился любовью к учителю. Его улыбка была слишком уж лучезарной: на нее было больно смотреть – как на солнце, отраженное в полированном серебре.
– Джованни наш старший ученик. Он хороший художник и остряк. Берегись его языка, молодой мастер Грилли.
– Он может ранить, – сказал Джованни.
– И он раздвоен, как у змеи.
Анонимо Грилли – выбитый из колеи, как и сын, но менее способный скрывать смущение, – нашел этот обмен колкостями забавным, может быть, даже слишком забавным.
– А эти прилежные мартышки – братья Пьеро и Моска.
– Моска? – прыснул отец. – Странное имя для мальчика.
– Очень любит покушать, – посетовал Бонконвенто. – Как и большинство растущих организмов, думает только о еде.
Глядя на птичью грудку Моски, я с трудом в это верил. Братьям вряд ли было больше двенадцати: эдакие хилые, луноликие мальчики из тех, которые сразу же забываются, как только отводишь от них взгляд; с одинаково жалкими, торчащими розовыми ушами и синими венами, просвечивающими через молочную кожу. Я жалостливо пожелал им доброго дня.
– А, – воскликнул Маэстро, – наше юное дарование заговорило. Мальчики, подняли кисти. Смотрите, чтобы не было пузырей: грунт должен быть гладким, как сливки…
Братья кивнули и продолжили работу.
– И вот мы дошли до Витторио. Моего лучшего ученика. – Джан Бонконвенто оглянулся на моего растерянного отца. – Знаете, он уже делает модели. Вылитый ангел.
Сильный греческий профиль, усеянный жемчужинами пота и обрамленный влажными кудрями; полные женственные губы, едва тронутые младенческим пушком, оттеняющим уголки рта. В этом точеном лице душа просматривалась не лучше, чем в мраморном бюсте. Взгляд больших карих глаз Витторио был лишен всяких эмоций; он на мгновение остановился на мне и снова потерял фокус. Мальчик был любимчиком Бонконвенто.
Обход закончился, нас завели в угол мастерской. Забившись вместе с отцом и художником за ширму из неоконченных картин, в мешанине гипсовых конечностей и голов, я внезапно почувствовал себя таким одиноким; бессильным; марионеткой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60