Одно роскошное пиршество по случаю дня рождения герцогини – с зажаренным лебедем и молочными поросятами – вернуло ему герцогское расположение и предало вечному забвению его пернатых жертв.
Я воспринимал эти новости с мрачным юмором.
– Ты чего веселишься? – ворчала Магдалена из-под своего засаленного одеяла. – Совсем сбрендил, старый пень.
Мне стало не до смеха, когда у медведя начался непрестанный кашель. Поскольку в замке не нашлось комнаты, в которой можно было бы безопасно содержать медведя, который из-за болезни даже не впал в зимнюю спячку, герцог предложил (без сомнения, по совету Джонатана Нотта) застрелить животное. Нет, правда… разве не логично было бы заподозрить англичанина в ускорении развала моего проекта? Вот зримый символ перехода власти.
Дронт погиб на Рождество, когда смотритель забыл закрыть дверь клетки. Птица сбежала из своей темницы и, вереща от восторга, понеслась в банкетный зал и вниз, на кухню, где пьяная дворня позабыла о долге по отношению к своему господину и оставила от беглеца мокрое место. Тушку вернули в загон, и на следующий день все участники событий уверяли меня, что его задушила лиса.
– Лиса? А как она попала в вольер?
– Ну, эта… перелетела она.
– Лиса перелетела?
– Не, птица.
– А, ну да. Как я не догадался. Дронт перелетел.
– Ну да – прям во двор.
– Где совершенно случайно прогуливалась лиса в надежде поймать большую нелетающую птицу.
– Зато мы спасли крыло. И голова неплохо сохранилась, вот гляньте.
– Он дохлый, если ты вдруг не заметил, урод!
– Не всякий герцог может похвастать, – утешал меня потом Джонатан Нотт, – что в его коллекции есть череп дронта. Его можно добавить к собранию природных редкостей…
Четырехпалого смотрителя выпороли по моему приказу (над холопами я еще имел кое-какую власть), но вид его крови, забрызгавшей грязный снег, мало что изменил. Я хорошо поработал, чтобы подготовить останки зверей к их включению в коллекцию: теперь это были лишь кости и клювы, павлиньи перья и стертые когти престарелого медведя.
Зато (наконец-то) были готовы автоматы. Я провел несколько сонных часов в мастерской Адольфа Бреннера, расписывая их круглые лица. Головы были сделаны из мотков бечевки, кожа – из мешковины, волосы – из ниток. Я попросил показать, как они «танцуют», как это называл Бреннер, но мой коллега, погруженный в невеселые раздумья и мрачные предчувствия, ответил отказом. Придется чуть-чуть подождать, сказал он, чтобы завтра мое удивление выглядело ненаигранным.
– А как мы их назовем? – спросил я, отступая назад, чтобы получше рассмотреть эти рожи из рогожи – кривые ухмылки и лучистые солнца вместо глаз. Мне показалось нескромным разрисовывать эти лица чересчур правдоподобно, хотя, к чести Адольфа Бреннера, в отношении пропорций их тел его не в чем было упрекнуть. Лишь неуклюжие, явно кукольные головы снимали страшное подозрение, что на столе лежат трупики настоящих детей.
– Примус, – сказал Бреннер, – Секундус и Терциус. А сейчас, с твоего позволения, я заменю лицевую ткань. – Механик отпорол раскрашенные лица от веревочных черепов и заменил их тремя чистыми кусками холста. – Я столько лет оттачивал их движения, что попросил бы тебя и лица им сделать поубедительнее. Если можно.
Я долго смотрел на брошенные на пол маски. Глаза Бреннера горели, кипя эмоциями. Не говоря ни слова, я макнул кисть в краску и продолжил работу.
Между нами повисло злое молчание.
– Что-то я не заметил тут твоего бастарда-полукровку, – сказал я, пытаясь уязвить коллегу. Адольф Бреннер захлопнул свой ящик с инструментами и сделал вид, что не слышит меня. Я работал с полудня до вечера, вдыхая искры иллюзорной жизни в творения Бреннера.
На следующий день, когда герцог ожидал торжественного представления автоматических детей в его новых покоях, я нашел Адольфа Бреннера рыдающим в литейной мастерской. Он кивнул мне, не в силах говорить, и открыл дверь нараспашку, чтобы я мог зайти, если хочу, а сам побрел обратно, к своим нарядным, в кружевных воротниках, детям.
– Господи, – прошептал я, прикрыв рот рукой. – Их сло-мали?
Бреннер покачал головой, всхлипывая и судорожно вздыхая над лохматыми головами.
– Касп… – выдохнул он. – Касп…
– Касп?
– Каспар…
– Каспар их сломал?
– …его оскорбили. Вчера. Увидели во дворе.
– Каспара?
– Герцог увидел из окна, как Каспар вышел во двор, и с бранью выскочил наружу. Он нес свернутый ковер.
– Герцог? Нес ковер?
– Нет, нет. Его палец, он был выставлен, как копье. Я все видел в окно и слышал, как герцог кричал: «Черномазый! Нечистая материя! Убери от меня свою черноту!» А после этого, окруженный каркающими, как вороны, людьми Нотта, его светлость вернулся обратно в библиотеку.
– Это асафетида, вонючая камедь, – сказал я. – Запах могилы, источаемый курительницей англичанина. От него герцог дуреет.
– Какова бы ни была причина, ее последствия просты. Он уже пригрозил, что этим все и закончится. Когда отослали ту девушку.
– Герцог изгнал Каспара?
– Он сам сбежал.
Не сегодня, господи, не сегодня. Я пытался найти слова утешения.
– Он вернется, непременно вернется. Куда он денется в этих голодных землях?
– В Прагу, конечно. В твой проклятый священный город. Чтобы разыскать ее, служанку Элизабеты. Он к тому же и деньги мои прихватил.
– Я позову стражу. Давай? Его поймают, как вора.
– Нет, Томмазо, ты не понимаешь.
– Или пусть бежит, раз ты такой деликатный. Господи, сам посуди, он же предал своего господина!
Что-то в моем голосе или в уколах его собственной нечистой совести заставило изобретателя вновь разрыдаться.
– Я плохо с ним обращался. Возился с этими… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону кукол, -…когда моя собственная плоть и кровь оставалась непризнанной. Неудивительно, что он их ронял. Его мать тоже была упрямой. Все африканцы так…
– Адольфо, нам нужно срочно что-то придумать.
– О, мой мальчик… мой мальчик! – Изобретатель шлепнул себя по лбу. – Я его не признавал. А теперь он ушел… мой сын, мой Каспар!
Я попятился к двери, как подобострастный слуга, покидающий аудиенцию короля. Адольф Бреннер продолжал плакать, согнувшись пополам, как человек, мучимый запором. Он, наверно, даже и не заметил, что я вышел, – таким сильным было его отчаяние. При виде такой неизбывной боли мне захотелось сбежать подальше.
Сон захватил замок – сон, милостивый похититель людских тревог. Герцог спит в своих покоях, прижимая к груди успокоительную подушку. В южной башне лежит англичанин, которого не гложет совесть, зато над его кроватью протянута проволока с колокольчиками. Спит герцогиня, под охраной Спасителя, распятого у нее над головой. Казначею снятся набитые сундуки. Винкельбахи хмурятся под боками у своих жен, страдающих метеоризмом. Кажется, всех коснулся Морфей, освободив их до утра от обременительных ролей. Даже стражники на стенах хранят, завернувшись в одеяла, или же еще с вечера упились пивом в своих казармах. Один я не могу заснуть. Язык пламени, как Святой Дух, витает над моей горящей лампадой. На кровати в углу копошится и вздыхает моя жена и бывшая любовница. Теперь она, конечно же, бросит меня, направив свои прогорклые чары на кого-нибудь более успешного. Глаза закрываются от усталости – но под веками меня дожидаются страшные воспоминания. Я снова вижу как наяву, как придворные толпятся вокруг нетерпеливого герцога. Все ждут, пока Адольф Бреннер, бледный от скорби, подготовит своих заводных детей. Вот стоит Примус, мальчик с золотым лицом херувима, одетый в детский костюм Каспара; вот Секундус, красивая пухленькая девочка с нитяными буклями, которая держит в руках букетик настоящих горных цветов; и Терциус с погремушкой в одной руке и соской – в другой, улыбающийся в пространство.
– Ваша светлость, дамы и господа, после многих лет упорного труда я наконец нашел выход из лабиринта и вынес оттуда удивительные вещи, которые вы видите перед собой. – Адольф Бреннер держал маленького Терциуса за плечо. Левой рукой он крутил бабочку заводного ключа в спине автомата. – Мир еще не видел столь сложных механизмов. Это работа всей моей жизни, пик моих достижений. И я смиренно предлагаю их вашей светлости в благодарность за ваше терпение.
Бреннер отпустил ключ, и Терциус наклонился вперед. Как ребенок, едва научившийся ходить, он рывком поднимал и опускал ноги. На каждом десятом шаге он останавливался и приседал, как несмышленыш, напуганный собственными успехами, обретает ощущение безопасности, сидя на корточках. Потом он начинал кивать головой, словно соглашаясь с ногами, что пора идти дальше, а механизм у него в животе стрекотал и тикал. К моему удивлению, кукла остановилась в трех шагах от собравшихся и протянула руки с погремушкой и соской, словно предлагая эти младенческие сокровища любящим родителям. Мне показалось, что расписанная голова сейчас заговорит, а потом автомат опустил руки и медленно потопал к герцогу.
Альбрехт Рудольфус издал душераздирающий вопль ужаса и пнул приближающуюся куклу. Терциуса отбросило назад – его левая рука разбилась, а погремушка покатилась по полу.
– Ты издеваешься надо мной! – кричал герцог. Он забрался на стул, словно спасаясь от наводнения. Автомат кружился на полу наподобие мухи с оторванным крылом.
– Вон! Все вон!
Все поспешили к выходу. По знаку обергофмейстера стража распахнула шлюз нового Риттерштубе. Дамские платья бурлили и пенились в стремительном потоке; ножны мечей стучали об упавший автомат, об него спотыкались – ноги били его по лицу или резко пинали в живот.
– Вашей светлости нездоровится, – услышал я протестующий голос герцогини, но больше она не успела ничего сказать, ее подхватил и унес водоворот фрейлин и служанок. Скрывшись за раскачивающимся стулом, я увидел, как Адольф Бреннер нырнул в лес топчущихся ног и прижал Терциуса к груди.
Звуки шагов постепенно затихли, и двери закрылись. Джонатан Нотт невозмутимо стоял рядом с герцогом.
– Нотт, – сказал герцог. – Мне необходимо мое лекарство.
– Поговорим об этом в кабинете, милорд.
– Я не могу больше ждать. Почему ты меня заставляешь ждать?!
Опомнившись, герцог вновь ощутил бремя своего грузного тела и тяжело повалился на руки к англичанину. Даже не удостоив взглядом разрушенный автомат и его создателя, он удалился в приватную гостиную, держась за локоть алхимика и называя его «утешитель, мой единственный утешитель».
Адольф Бреннер собрал своих мальчиков, оставив Секундус на мое попечение. Не говоря ни слова, он отнес автоматы к себе в мастерскую. Я прошел следом за ним в занавешенный полумрак, где после долгого, неловкого молчания все-таки попытался его утешить.
– Ты показал себя настоящим мастером своего дела. А дурные фантазии, восстановившие герцога против тебя…
– Он был прав, Томмазо. Как и ты, когда нарисовал им кукольные лица. Чем ближе мои творения к жизни, тем мертвее они кажутся.
– Но герцог сам захотел иметь заводных детей. Почему ты должен страдать из-за бесплодия его жены?
– Ох, Томмазо. Если бы ты только знал, сколько у меня грехов. Если бы ты знал всю их тяжесть…
– Прошу тебя, дружище, не надо об этом. Но Адольф был настроен на исповедь.
– Я не только жестокий отец, я еще и вор. Те линзы из галилеевой лавки в Падуе, которыми я развлекал герцога… Я украл их с витрины. И еще много чего. Хозяин лавки видел, как я воровал. Он донес бы на меня, хотя я был беден и не мог прокормить своего сына…
– Нужде нет дела до собственности. К тому же это было давным-давно и в другой стране. Твоя работа здесь не окончена. Библиотеке необходим уход – и с твоим талантом механика…
Адольф Бреннер спокойно внимал моим увещеваниям, словно признание осушило его скорбь. Он вытащил три гробика из грубых сосновых досок, в которые уложил своих кукол.
– Ты мне ничем не поможешь, – сказал он. – Мы живем под новой властью. А потому можем рассчитывать лишь на себя.
После знаменитой битвы у Белой Горы, в которой объединенные армии католической Европы обратили протестантов Богемии в бегство, я попытался заполучить остатки коллекции императора Рудольфа, но у меня ничего не вышло из-за нехватки средств. При этом Максимилиан, великий герцог Баварии – хищная щука в том же грязном пруду, где плавал и мой головастик-патрон, – по возвращении из триумфального похода привез с собой полторы тысячи возов драгоценных сокровищ.
– Это его трофеи как победителя, – сказал Джонатан Нотт, когда, не допустив меня до герцога, вынудил рассказать ему о моих многочисленных письмах, оставшихся без ответа. – А у вас-то какие на них претензии?
– Мы могли бы хотя бы послать туда представителя, чтобы спасти что-нибудь из мелочевки. – Я сам поморщился над этим уничижительным выражением. – Говоря «мелочевка», я ни в коем случае не хотел умалить его светлость.
– Разумеется, нет, – сказал англичанин, зевая. Его язык с наслаждением завернулся, обнажая необычно острые резцы и застрявший между ними побелевший кусочек мяса. – Я доложу герцогу о ваших пожеланиях. Вы, наверное, хотели бы посетить Прагу лично?
– Нет. Э… Это не обязательно. – Пришлось унизиться, чтобы избежать худшего. – Что большому суматошному городу до карлика, дергающего его за рукав? Нет, тут нужен кто-то значительный, наделенный властью.
– Поскольку вы, – сказал Нотт, – напрочь этого лишены.
Но уже было поздно охотиться за сокровищами, да и герцога теперь не прельщали геммы и медальоны из запасников его венценосного тезки. Тем временем ангелические провозвестия продолжались: англичанин объявил, что у него есть целая книга тайного знания, подлинных переводов алхимических рецептов с Адамова праязыка.
Я вернулся к себе, где меня ждала новая работа.
Требовалось зарисовать – для последующей ксилографии – коллекцию Альбрехта Рудольфуса. Разве величайшие собиратели не публикуют списков предметов своей гордости – непременно с иллюстрациями, – которые разносят славу о них по всему христианскому миру?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60