– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.
– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.
Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.
– Вы построили царство, – говорил я ему, вливая сладкий бальзам намеков в его благодарные уши. – Теперь позвольте мне заселить его.
Благодаря мне одному государственные расходы Фельсенгрюнде за шесть лет выросли вдвое.
Я поведаю вам (и сделаю это короче, чем желала бы моя гордость), каких ремесленников я привез в Фельсенгрюнде, чтобы заполнить диковинами странный музей камней в библиотеке; какие картины украсили стены; какие засушенные создания обрели последнее пристанище в своих витринах. На секунду – с вашего позволения – я хочу насладиться своей коллекцией, искупаться в блестящих волнах своей беспечной молодости, когда моей единственной заботой было собственное ремесло…
Вряд ли с меня потребовалась какая-то политическая изворотливость, как задумывал мой странствующий добрый ангел (который оставил меня в Далиборе – и сделает это еще раз). Я посвятил себя Искусству – созиданию вещей, ранее не существовавших. Я пополнял коллекцию, используя свои знакомства, сеть посредников в Италии, Германии и Нидерландах, которые разыскивали на аукционах книги, гравюры и картины. Два или три раза в год прибывали книжные обозы – тома на латыни и греческом плюс несколько экземпляров на местном наречии на самые разные темы. (Книги с иллюстрациями герцог с наслаждением утаскивал к себе в кабинет.) Я подбирал книги не только для удовлетворения коллекционерского азарта герцога, но и для расширения своего собственного кругозора: книги по астрономии, риторике и механике, математические предисловия к Евклиду, гербарии и трактаты по философии, первый и второй тома «Дон Кихота Ламанчского», которые с грехом пополам освоил благодаря знакомству с миланскими испанцами. Как-то раз, на шестой год правления Альбрехта Рудольфуса, один генуэзский авантюрист предложил нам экземпляр «Об орбитах планет» Коперника – который я приобрел исключительно благодаря настойчивости восхищенного Адольфа Бреннера, – и «Историю чудовищ» Улисса Альдрованди, в которой я, с подступившим к горлу комком, обнаружил гравированное изображение моего старого друга и благодетеля Петруса Гонсальвуса и его замечательных детей, покрытых шерстью. Книга Альдрованди очаровала и потрясла моего патрона, который, к моему вящему разочарованию, держал ее в своей спальне.
Помимо книг я приобрел и множество гравюр. В Риме Джованни Орланди восстановил и заново напечатал старинные оттиски; Георг Шпенглер выполнял мои заказы в Дрездене; Ярослав Майринк делал все, что мог, в мрачной и обедневшей Праге. Из Рима пришла гравюра Дюрера «Голова двенадцатилетнего Христа», вовремя освежившая в моей памяти руку Мастера. Из Дрездена прибыли гравюры Яна Мюллера по картинам Адриена де Ври, полностью удовлетворявшие вкусам моего патрона. Меркурий уносил Психею на небо; бледная Клеопатра пригревала на пышной груди червеобразных гадов; сабинянки с мускулами амазонок боролись с римскими похитителями. Из Богемии прислали гравюры Владиславского зала Пражского замка в исполнении Саделера. Герцог был поражен, увидев в деталях сердце Империи, где искусство стало центром коммерции, что доказывали прилавки с гравюрами, расставленные у стен; я сам старался не смотреть на гравюры, дабы лишний раз не вспоминать о своем постыдном унижении.
Я заказал виды Фельсенгрюнде одному молодому художнику, подвернувшемуся очень кстати: гористые кряжи с бесчисленными водопадами и поваленными деревьями, ветхие лачуги под Винтерталем, голые печные трубы Крантора на севере и изумрудные ручьи Винкельбаха на юге. Вообще-то я мог сделать эти рисунки и сам, сидя на стуле где-нибудь на опушке, ученики держали бы надо мной полог, защищая меня от солнца, или бегали бы в лес за водой, чтобы утолить мою жажду. Но я слишком любил свою уютную мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.
За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло-коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.
Держись, держись, затаивший дыхание читатель!
Как куратор я был неутомим. В сопровождении внушительного эскорта я часто ездил по Германии, охотясь за коллекциями, выброшенными на аукционы. Однако финансовые возможности крупных клиентов – среди них стоит назвать герцога Баварии – низводили меня до роли падальщика, способного торговаться лишь за ничтожные объедки. Ограниченный в средствах, я полагался на свои имитаторские навыки.
Давайте я расскажу вам, что успел сделать.
В гладкокожей, эротичной манере позднего Бартоломеуса Шпрангера (наверное, в качестве личной признательности: что-то вроде воскрешения Лазаря) я написал любимых куртизанок герцога в облике Каллисто, соблазняемой Юпитером, который, чтобы покорить упрямую нимфу, принял обличье Дианы. Классический сюжет убедил Альбрехта Рудольфуса в том, что это камерное произведение было вполне приличным. Я смягчил гусиную кожу куртизанок (им пришлось пролежать друг на друге несколько часов, а в помещении было прохладно) и «перекрасил» их с русой – на блондинку, и с шатенки – на брюнетку, чтобы напомнить герцогу о его плотской инициации, случившейся много лет назад (и, кстати, на мои деньги).
Потом я написал двух обнаженных, якобы Лукаса Кранаха (Старшего или Младшего), свой вариант «Святого Антония» Иеронима Босха и гравюр раннего Альтдорфера; сюжет был навеян перевалом Богоматери, где святой Георгий в сверкающих латах спасал девицу настолько мясистую и бесцветную, что понравиться она могла только немецкому дворянину. Хихикая про себя, я воскресил мертвую руку Джана Бонконвенто и дал миру новую Марию Магдалену, подделав работу моего первого хозяина и тем самым словно изгнав из себя его дородный дух. Для украшения Камергалери я написал портреты Альбрехта Рудольфуса, его родителей (улучшив восковые бюсты Теодора Альтманна) и, потакая придворной знати, изобразил Винкельбахов с их женами и детьми и Мартина Грюненфельдера в обществе его любимых гроссбухов.
Это были законченные произведения, не требующие какой бы то ни было доработки; но искусство подделки не ограничивается простым формальным сходством. Мне нужно было состарить едва высохшие имитации: я писал их на муслине, чтобы потом скрутить в рулон для получения кракелюр, и лишь после этого вставить полотно в подходящую раму. Двое моих агентов – прощелыг, подобранных мной в самых грязных трактирах Фельсенгрюнде и согласившихся работать под угрозой виселицы, – обшарили всю Баварию в поисках старых, изъеденных червем картин, которые я мог бы использовать. Когда ничего подходящего не находилось, ваш дотошный педант собственноручно сверлил в чистых панелях отверстия, якобы оставленные мифическими древоточцами. Я превратил своих учеников в гробокопателей, извлекавших скончавшихся древесных паразитов из их могил в старых бревнах, и набивал их добычу в высверленные дыры. В конце концов, когда картины в должной мере покрывалась трещинами и червоточинами, я коптил их в камине, скрадывая сажей слишком яркие цвета, пока фальшивый Дюрер или Босх (набитый ужасами, как гадючья нора!) не приобретали ветхий старинный вид.
На это было еще не все. Я отсылал эскизы ксилографии, снабженные липовыми монограммами Грина Бургкмайра, во Франкфурт, своему другу Людольфу Бресдину, и изготавливал бесчисленные рисунки («наброски» к известным произведениям или просто фантазии в чужом стиле) на любые сюжеты, библейские или античные, какие только смог припомнить. Рисунки эти, якобы спасенные из разоренных поместий каких-то немецких банкиров, сформировали основу бумажного раздела библиотеки; любимым занятием герцога стало разглядывать их через лупу, бормоча что-то себе под нос, подобно какому-то пыльному антиквару.
Конечно, имея на руках так мало образцов стиля, было очень непросто рисовать в манере Дюрера, Грина или Шпрангера. Люди, не зарабатывающие Искусством себе на хлеб, думают, что это занятие – сплошное удовольствие. Им кажется, что мысли художника легки и свободны, как мысли садовника, хотя на деле его голова забита сомнениями и тревогой. Наверное, и моя рука дрогнула – и не раз, – искажая линии штрихованных имитаций. Но герцога радовали новые поступления; и где-то с час я мог наслаждаться своими изделиями и достижениями, пока неусыпная нужда пачкать бумагу вновь не гнала меня к столу.
Однако не я один заполнял библиотеку; были ремесла, об освоении которых я не мог и мечтать. Я старался как мог обеспечить комфорт ремесленникам в восточном крыле замка: я пригласил часовщика, и ювелира, и одного молодого резчика по камню (который выдержал всего месяц в нашем горном тумане), и Мордехая бен Эзру, астронома из Кракова. Последний, обладая работающим телескопом, жил в Фельсенгрюнде целый год, называя в честь герцога небесные тела – те, об открытии которых он по невежеству своему не знал. (Не сказать, чтобы это было таким уж мошенничеством. Если мы на далекой Земле даем имя небесной сфере, оной сфере от этого ни жарко, ни холодно. Какое дело сверкающему бриллианту до его подлунного имени? Если червь, чудом избежавший смерти от моего сапога, назовет меня царем, по этой причине я вряд ли сделаюсь монархом в мире людей.) Этот странствующий ученый не имел особых притязаний на дружбу со мной. Более-менее я сблизился только с Адольфом Бреннером. Мы болтали на ломаном итальянском, кажется, единственном языке, на котором его мальчику, Каспару, было приятно смеяться, обнажая идеальные белые зубы: забавный контраст с его черным лицом. Прошло какое-то время, и за «Братскими объятиями» последовала еще дюжина веселых кукол, оживавших при помощи шестеренок и блоков. Механик сходил с ума по своим заводным созданиям, как будто они были его плотью и кровью, – особенно сильно он сокрушался, когда его неуклюжий мальчонка ронял их на пол или ломал заводные ключи. Все это пригодилось, когда Альбрехт Рудольфус – наш все более угрюмый патрон – заказал «несколько заводных детей», чтобы заполнить часы досуга.
– Непростое задание, – признался Бреннер, напуганный такой перспективой. – Но мы постараемся, так ведь, Каспар?
Вот так все «библиотекари» под моим началом посвятили себя своему ремеслу. Не обращая внимания на опасения казначейства – или запросы на новых рекрутов, чтобы помочь собирать растущие налоги, – Альбрехт Рудольфус совсем удалился от публичной жизни, даже обедал в библиотеке, забросив орден святого Варфоломея, который одиноко заседал в банкетном зале, провозглашая тосты за здоровье пустующего трона.
Меня, Томмазо Грилли, в одинаковой степени ненавидели и боялись. Эти блескучие насекомые, дворяне, обиделись на меня за то, что устройством бесплодных свиданий я отвлекал герцога от его долга – продолжения рода. Моя двойная обязанность – придворного художника и сводника – надолго укрепила мою власть в замке: это был секрет Полишинеля, бестелесная гербовая печать. Но уже назревала насущная необходимость в свадьбе, и в то же время страсть герцога к куртизанкам начала увядать. Его утомили собственные капризы; я понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, он точно так же устанет и от меня. Поэтому, в последний день своего сорокового года, я взял в руки перо и бумагу. Пришло время найти герцогу жену.
13. Annus Mirabilis
– А теперь скажите мне честно, как другу, – этот портрет правдив?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60