Тут была Власть без Воли; и Воля без Власти – в лице вашего рассказчика – стала бы ее естественным дополнением. Посему я уверил маркиза – раз уж на Хауптмаркт он, потасканный Протей, скрывал свое истинное лицо под линялой бородой, – что смогу послужить его интересам лучше, намного лучше, чем посредники вроде Вин-кельцуга. У меня были такие знакомства, как Георг Шпенглер, Майринк и Шпрангер.
– Я могу помочь в расширении вашей коллекции, – сказал я, – и облагородить ваш интерес к европейским живописцам. – Упомянув о своих (в спешке придуманных) посреднических комиссионных, я пообещал ему трофеи, которые поразят его подданных по возвращении домой. Но непостоянство маркиза можно было уподобить погоде в горах: только что сияло солнце, а тут, глядишь, – скучная морось. Вместо того чтобы с радостью принять мое предложение, он замкнулся и впал в меланхолию, роняя свои сомнения в фальшивую бороду. Судя по его неохотным ответам, я начал подозревать – и был прав, как выяснилось впоследствии, – что Альбрехт Фельсенгрюнд-ский пока не сумел добыть ни единой гравюры. Пиком его достижений на данный момент были конспиративные встречи с пьяными торгашами. Я же считал своим долгом превратить эти ребяческие акты неповиновения в реальное дело. Подобная благородная цель поддержит огонь моего энтузиазма. Чтобы провести предстоящую зиму в довольствии, я должен был сделаться незаменимым для маркиза Фельсенгрюндского.
9. Анна, Гретель, благосклонность вельможи
Сперва я использовал их для собственного удовольствия: стройную темноволосую Анну и пухленькую щербатую Гретель, мою любезную блондинку. Мне стоило некоторых усилий (по-детски завитые волосы, строгое платье) расположить их к себе и преодолеть их первоначальное отвращение. Я обхаживал их – изображал не по годам развитого ребенка, этакое экзотическое страшилище, и уснащал свой немецкий итальянскими завитушками – до тех пор, пока мои денежки не перекочевали, схваченные ловкими пальцами, в глубины их корсетов. С этими двумя шлюхами можно было познать совершенно противоположные плотские удовольствия. Анна была гибкая и мускулистая, стремительная, как солнечный зайчик, и поразительно цепкая. Ее напарница Гретель была похожа на гору; барахтаясь между ее трепещущими бедрами, я был не столько участником, сколько наблюдателем интимного наслаждения.
– Откуда у тебя деньги? – полюбопытствовала Анна в момент блаженного ублаготворения после нашей второй встречи. – Ты кто, придворный шут?
– Вроде как.
– Фокусник?
– В каком-то смысле.
– Ну кто? Чародей?
– Художник.
Это заявление вызвало откровенное недоверие. В доказательство своих слов я вынул из мешка перо и чернила. Анна, явно побаиваясь «этого таинственного карлика», позвала Гретель; та подошла, даже не потрудившись отцепиться от остолбеневшего клиента.
– Что прикажете нарисовать?
Анна, лежавшая на кровати, пожала плечами.
– Да что угодно.
Я осторожно макнул перо в чернильницу и начал, с дозволения Анны, рисовать у нее на животе. Гретель засмеялась.
– Что он делает?
Мое тщеславие могло оказаться большой ошибкой. Я слегка оттенил контур ее лона – как много лет назад делал Арчимбольдо, подражая, в свою очередь, Леонардо. Мой холст вздымался и опадал, подрагивая от прикосновений пера. Анна хихикала (это было как откровение для моих ушей – такое девчачье веселье!), пока я творил серьезную склоненную голову, мягкий изгиб спины, сжатые кулачки и подобранные колени. Прежде чем я успел нанести тени, Анна вздохнула и села, чтобы посмотреть, что у меня вышло. Зародыш вздрогнул и съежился; тонкие струйки чернил затекли в морщинки у нее на животе.
– Это?… – охнула она, уставившись на перевернутое изображение. – Что?…
Меня охватили сомнения. Может быть, я нанес ей ужасное оскорбление? Лицо Анны вытянулось и побледнело. Она погладила голову ребенка.
– Какой он красивый, – прошептала она.
С этого дня я стал любимым клиентом Анны и Гретель.
– Это наше маленькое чудище, – пищала Гретель, в притворном ужасе прижимая кулаки к груди, когда я стучал в дверь их лачуги. – Давай напугай нас, Томас. – Потом из соседней комнаты появлялась Анна, застегивая на ходу юбку.
– Наш зверек, – говорила она. – Если синьор Дитё будет плохо себя вести, нам придется его отшлепать.
– Не шлепай его, Анна. Это наша конфетка.
– Да, так и съела бы.
Я не возражал против подобных ребяческих игр: они привязывали их ко мне. Я стал игрушкой для этих женщин, прятался под их юбками, щекотал их языком или скреб ляжки ногтями, пока они не падали в приступах хохота. Через какое-то время мне разрешили встречать утро в их благословенной постели за меньшую плату. Я лежал, зажатый между двумя храпящими и чешущимися прелестницами; иногда, к моей вящей радости, Анна клала руку мне на грудь. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я касался ее руки, ощущая косточки под кожей. Или Гретель накрывала мой пах своим объемистым коленом и сонно дышала мне в волосы. Солнце било в закрытые ставни, а я лежал без сна, представляя, что рядом со мной – мои жены, или, скорее, что Анна – моя жена, а Гретель – наложница, или Гретель – жена, а Анна – наложница, или нет, они обе – мои наложницы, а жены, все девять, страдают от ревности в другой комнате. К обеду, чтобы порадовать своих шлюх, я доставал из мешка акварельные рисунки.
– А кто это, с рогами?
– Это я. Я – Актеон, превращающийся в оленя.
– Маленький хвастунишка.
– А ты – богиня Диана. Знаете, Актеон – это красавец-грек. Однажды он гнался за оленем и наткнулся на купающуюся Диану…
– А это что?
– Это мочалка. Так вот Актеон был наказан за…
– А что, богини пользуются мочалками?
– Да. Актеон был наказан – его превратили в оленя, и его же собаки разорвали несчастного на куски. Потому что нельзя, чтобы смертный увидел обнаженную Диану и остался в живых. Она слишком целомудренна.
– Анна?! Черта с два.
Анна отложила первый рисунок и схватила картинку с Гретель.
– А это Леда и лебедь. Гретель засияла.
– Я – лебедь? Жуть как люблю лебедей - они такие грациозные.
– Гретель, у тебя глаза в каком месте? – сказала Анна. – Ты – девушка!
– О…
– Грозный Зевс частенько домогался смертных женщин. Он являлся им в разных обличьях: быка, другой женщины, золотого дождя. В этот раз он соблазняет Леду в облике лебедя.
Пораженная Гретель ахнула. Анна оторвала горбушку черствого хлеба.
– Меня спросите, – сказала она, – так это полный разврат.
Довольные моими бесполезными подарками шлюхи выпихивали меня вскоре после обеда. Я болтался по грязной улице поблизости от их лачуги, подозрительно всматриваясь в прохожих и заранее ревнуя, что какой-нибудь недоумок постучится в их дверь и – за какие-то презренные гроши – захватит мое место. Сколько похоти – по одной на каждого горожанина – нуждалось в удовлетворении! Размышляя об этом, утопая в цифрах, я погружался в черную мизантропию.
Но мой план не допускал подобных эмоций.
Я должен был стать фаворитом маркиза.
Альбрехт носил мнимый позор своей девственности тяжело, словно ржавую кольчугу. Всякий, кто видел его, ощущал, должно быть, присутствие инкуба, сидевшего у него на плечах; сразу вспоминалось юношеское бремя неопытности и желания, волна острой тоски, которая, кажется, подхватила тебя, и несет, и выбрасывает на серый необитаемый берег. Из обрывочных откровений маркиза я сделал вывод, что моральные установки, вбитые в Альбрехта его учителями жизни, мешали ему прибегнуть к традиционному способу получить желанное удовлетворение. Фельсенгрюнде не даровало будущему властителю тех уроков, которые большинство из богатых наследников получают от какой-нибудь послушной служанки. Неразгаданная тайна Женщины подтачивала его уверенность в себе. Как-то вечером, после лекции по итальянскому искусству, перемежавшейся хмельными возлияниями, я издалека наблюдал, как мой ученик – чьи вкусы, к своей немалой выгоде, я постепенно формировал – сдался своему преследователю. Столкнувшись с Морицем фон Винкельбахом, Альбрехт смог только притворно улыбнуться и вытереть губы, хотя был в полном праве отругать его за нахальство. К кому молодой человек, случись что, обращается за наставлением и добрым советом? Винкельбах мог бы стать его учителем и наперсником; но он потерпел полную неудачу, сделавшись отцовским шпионом. Я понял, в чем состояло мое призвание. Я стану веселым и порочным противовесом этому суровому моралисту; я буду поощрять желания, которым препятствует благородный граф.
Важно было узнать предпочтения маркиза. Спросить напрямую, что его возбуждает, было никак невозможно. Потому я сделал несколько набросков с моих нестыдливых прелестниц – эскизов к портретам, которые никогда не будут написаны, – и показал их ему под невинным предлогом в виде учебного примера. Я видел, как распахнулись его глаза, когда он изучал рисунки. Он выразил искреннее восхищение Гретель в роли Магдалены, чьи длинные локоны не могли скрыть ее внушительной груди. А когда он смотрел на Лукрецию в исполнении Анны, умирающую в экстазе от клинка, пронзившего нежную грудь, у него прямо челюсть отвисла. И как прелестно молодой маркиз залился краской, когда я сказал ему, что для этих набросков позировали живые натурщицы. Он поспешно поднес ко рту кружку, чтобы скрыть лицо.
– Если вам угодно, – сказал я, – мы можем отобедать с этими дамами в моем доме.
– Нет, невозможно.
– Невозможно, ваша милость? Но ведь женщины тоже едят.
– Я имею в виду, что не могу… не смогу… покинуть город, не предупредив Винкельбаха.
– Да какое ему дело до того, что вы решили отобедать в приятном и благородном обществе? С такими созданиями не гнушаются танцевать даже императоры. И сами подумайте, где Дюрер брал натуру для Богоматери?
Маркиз пристально смотрел на мои рисунки.
– А они правда позировали без?… – Он выставил перед собой ладони, но потом мужество изменило ему, и он не завершил непристойного жеста.
– Без одежды, ваша милость?
– Да, ради Бога!
– Они позировали именно так, как вы видите.
Альбрехт попался. Он сгреб наброски со стола и убрал их за пазуху для последующего тщательного изучения.
– Их зовут Анна и Гретель, – сообщил я. – Они прекрасно дополняют друг друга, не правда ли?
Я прикинул, что может пойти не так. Вдруг Анна отпугнет его живостью ума и острым языком? Или объемы Гретель покажутся ему чересчур тяжеловесными? Девственнику нужно, чтобы им руководили, он хочет отдать себя в руки опытные и умелые; в то же время он должен считать себя первооткрывателем. Поэтому мне была необходима (чтобы быть уверенным в успехе) комбинация опытной невинности и порочного девичества. Анна и Гретель были достоянием публичным, сосудами, в которые кончали обычные люди с улицы; и все же они были опытными актрисами, которые умели подавлять дрожь и выдавать насмешку за вопли экстаза. Когда я объяснил им свой план, девочкам это понравилось, ведь ночь предстояла легкая (лишить мальчика девственности – работа приятная, да и особых трудностей не предвидится), и потом, часто ли выпадает возможность покрасоваться в настоящих господских платьях, которые я взял напрокат у одного венецианского портного, из-за чего (в надежде на скидку) мне пришлось выслушать целую сагу о его похождениях на понто дель Тетте. Шлюхи вертелись перед зеркалом и поправляли груди в корсетах. В обычной ситуации, впечатленный своими возможностями, я заплатил бы им за любовь немедленно. Но амбиции побороли во мне порочность. Я представлял Альбрехта с золотым ключом: он стоял у крепостной стены и клятвенно обещал поделиться со мной своими несметными богатствами.
Вечером назначенного дня мы встретились у богадельни Святой Марты. Я надел свой лучший плащ и кожаный камзол. Альбрехт замаскировался, как обычно, хотя граф Винкельбах уже наверняка был знаком с шерстистыми вариациями маркиза.
– Дамы ждут нас, – сказал я. – В их компании ваша светлость сможет расстаться с бородой и шевелюрой.
Мрачный от волнения Альбрехт подобрал веточку ясеня и всю дорогу до моего дома молотил ею по траве. Добравшись до места, на берегу моря пшеничных полей, Альбрехт все же помиловал красный дрожащий мак.
– Мы пришли?
– Скромное жилище, согласен. Зато чисто. И удобно.
– Очень по-деревенски.
– Представьте, как сельский парень добивается благосклонности своей возлюбленной у нее под окном.
В закатном свете Альбрехт даже не заметил горшки с цветами, которые я одолжил специально по этому случаю. Я видел, как он морщит нос при виде покосившихся бревен, одинокого окна, на ремонт которого я отдал столько денег. Предательский ветер подмешал к сладкому сосновому аромату вонь из уборной. Внутри – Господи, только не подведи, – домик должен был благоухать фруктами и пряностями, а мои милые помощницы – сидеть на одолженных подушках, втирая духи в декольте.
– Ваша борода, – сказал я, подняв руку, чтобы постучать в дверь. Альбрехт решительно стянул парик. – И бороду тоже. Зачем же скрывать лицо?
– Ты сам знаешь зачем, – буркнул Альбрехт.
Женщины, услышав наши голоса, крикнули, чтобы мы заходили. Оставив на крыльце черный каракуль Альбрехтовой маскировки, мы вошли в любовное гнездышко.
Под сеновалом (теперешней моей спальней) было только одно помещение, которое с натяжкой можно было бы назвать комнатой. Не так давно тут обитал какой-нибудь крестьянин вместе со своими курами и собаками; представьте, как он обедал подстреленным в лесу кроликом. Полом служила утоптанная земля, но солома, которую я унаследовал гнилой, к визиту маркиза была заменена на свежую. Дамы, милые Анна и Гретель, разлеглись на подушках из поддельной парчи, их более чем аппетитные ножки были упакованы в беличьи тапочки. Позаимствованный на время древний ковер (который мой венецианский поставщик пытался мне продать) отмечал границы разноцветного острова, окруженного серым мусорным морем. Горели свечи. Стол ломился от яств и вина в старинных бутылках. Это был интимный театр, сценическая роскошь, которую можно было укусить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60