как это возможно! Оказалось, возможно. Через день она работает по 12 часов то в нашем магазине рабочей, то в столовой посудомойкой. И еще уборщицей в учреждении. На уборку у нее уходит еще четыре часа. Итого 16 часов ежедневно, не считая работы по дому, по уходу за детьми. И за все это ей платят 180 рублей. Не жирно на пятерых.
Была она совершенно измотана. Нередко передвигалась как сомнабула. Жаловалась мне: «Совершенно не высыпаюсь. Все время мечтаю — поспать бы. В субботу прихожу в учреждение, после работы в магазине или столовой, уберу, наведу порядок и обрадуюсь, завтра уборки не будет — прямо со столовой или магазина — спать. Даже есть не буду. А приду, гляну, все позапущено. Ну, как там они одни — детишки — всю неделю управлялись. Ведь старшему только 12. А он же в школу ходит, да и младших обслужить надо. Ну вот и займешься домашними делами. Иногда до двух провозишься, а в шесть уже на работу».
Ну что я ей мог сказать? Даже на революцию агитировать не мог, не то, что духовному перерождению помогать. У нее просто сил не было ни для чего, кроме этой трижды проклятой работы. А чем я ей помочь мог? Революционеру хорошо. Он, узнав о таком факте, схватил бы его и, размахивая и крича во всю глотку, поносил бы проклятый строй. А я и этой возможности лишен. Не из-за террора властей по отношению ко мне. Я никого не боюсь. А вот как быть с женщиной. Что ее ожидает в награду за мой шум? А ничего особенного. Ей после этого дадут возможность поспать: оставят только на одной работе. Там, где она прошла полное оформление через отдел кадров — в столовой. С двух остальных работ ее уволят немедленно, без выходного пособия, поскольку работала она там «незаконно».
Так постоянно. Рабочий в конфликте с администрацией всегда неправ. По всему Советскому Союзу низкооплачиваемые рабочие или служащие находят вторую работу среди тех, на которые не хватает рабочих рук. И никто этому не препятствует. Но стоит пожаловаться, и ты уже вне закона. Тебя накажут, как положено — уволят со второй работы и тем лишат дополнительного заработка. Правда, накажут и директора за «неправильное оформление» приема на работу такого-то: объявят выговор или поставят на вид. И тут же он примет на ту же должность другого, точно таким же образом, т.к. магазин должен работать, а учреждение убираться. Принять участие в таком спектакле я не мог. Взяться за разоблачение социальных язв, нанося при этом вред хотя бы одному труженику — то было не для меня. 10 февраля 1966 г. начался процесс над писателями Даниэлем и Синявским. Я прочел в газетах сообщение о начале процесса. Мелькнула мысль: «пойти», но тут же другая: «все равно на суд не пропустят». Только через два года на процессе Галанскова, Гинзбурга я понял, какую глупость совершил. Если бы я пошел тогда, то вошел бы в круг друзей Даниэля-Синявского ровно на два года раньше. Но я этого не понимал тогда, как не понимал и значения присутствия у суда. Это понятие ко мне еще только собиралось придти. Пока же жизнь моя шла самотеком. Люди боролись, а я шел слепым одиночкой. Но ранней весной 66 года, возвратившийся из психушки Алексей Добровольский устроил встречу нам с Володей Буковским. Тот через несколько дней познакомил меня с Сергеем Писаревым, а он — с Алексеем Костериным.
Осенью же этого года ушли из жизни, один за другим, наши с женой самые дорогие друзья, мои незабвенные учителя жизни. Василий Иванович Тесля, Митя Черненко и Аня Зубкова. Получилось символически. Как будто только подобрав заместителей к своим друзьям, они решили двинуться в бесконечность.
Василию Ивановичу Бог дал физически легкую смерть, как будто наградив его за тюремные муки. Произошло это за вечерним чаепитием. Сын Василия Ивановича, Юра, который преимущественную часть своей жизни проводил в экспедициях на севере, в этот раз был дома. Счастливый отец не давал ему шагу ступить. Все хотел сделать сам. И когда потребовалось в очередной раз пойти в кухню поставить чайник, пошел Василий Иванович. Почти тотчас Юра услышал какой-то хрип и в тревоге бросился на кухню. Отец сползал на пол, судорожно цепляясь слабеющими руками за плиту. Он был уже без сознания. Вызванная «скорая помощь» констатировала смерть. Так и не привелось Василию Ивановичу дожить до «светлого будущего» в этом мире. Не увидел он даже, как рушится мир насилия, мир жуткого террора, в создании которого, а потом в борьбе против него, участвовал и он. Хоронили мы его в хмурый осенний вечер. От сырой глинистой могилы было как-то зябко и неуютно… за него.
Митя Черненко умирал долго и тяжело. Не помогла и лучшая из советских — кремлевская больница. Самым тяжким мучением была постигшая его, незадолго до смерти, слепота. Похороны состоялись в московском крематории. Все было торжественно, напыщенно… по советски. Но меня не оставляло чувство, что ему очень тоскливо среди этой чужой толпы. Возвращались из крематория мы в том самом автобусе, в котором ехали друзья Мити по «Комсомольской Правде». Жена Мити пригласила нас на поминальный обед, но, вскочивший в этот автобус, в самый последний момент, ответственный за похороны по общественной линии Юрий Жуков, известный политкомментатор, так изощрялся, чтобы мы не попали на поминовение, что мы с Зинаидой решили сойти у Крымской площади. И нам казалось, что и Митя не поехал с ними, присоединился к нам.
Аня Зубкова и в смерти осталась той же скромной и заботливой, что была в жизни. Накануне, Рена (дочь, врач) свезла ее с инфарктом в больницу. И Аня ее попросила: «Зине, пожалуйста, не говори. У нее слабенькое сердце. (Рена тоже врач). Может ей повредить. А я что! Отлежусь немножко и снова в бега». На следующий день ее не стало. Похоронили Аню. Но осталась боль. Без боли я и до сих пор вспомнить ее не могу.
Но как ни тяжелы эти потери, мы в это время уже были далеко не так одиноки, как во время моего пребывания в психушке и непосредственно после выхода из нее. Теперь среди наших друзей появилась и творческая молодежь и новые друзья из нашего поколения. В то время были только те трое, теперь покойники.
С Володей Буковским мы встретились в Нескучном саду. Было уже достаточно тепло, чтобы сидеть на садовых скамейках, но и не настолько тепло, чтобы публика уже гуляла в саду. Мы поздоровались и я сказал: «Кто-то из нас привел хвост». — Я указал на две фигуры, неловко прячущиеся за голые деревья. — «Хотя, может за Добровольским пришли. За мною вроде бы не было». (Я пришел раньше Володи и провожавшего его Добровольского.)
— Да черт с ними, пусть ходят! — сказал Володя.
Мы начали говорить. От той первой встречи у меня осталось впечатление решительности, напора и быстроты. Я спросил его: какой характер действий он предпочитает — открытую борьбу или хорошо законспирированное подполье. И не успевает вылететь последнее слово моего вопроса, как он стремительно:
— Только открытую! Чего нам прятаться? На нашей стороне закон. Да и потом открытые выступления люди увидят и услышат: честные и смелые придут к нам. А каким методом Вы будете подбирать для подполья? При нашей развращенности нравов, уверен, с первых же шагов натолкнетесь на провокатора. Идиотом надо быть, чтоб лезть в подполье.
Как изменилось мое мнение о нем за эту короткую встречу. Там, в Ленинградской СПБ — худой, в висящем на нем рабочем костюме и со стриженой головой, он произвел впечатление мальчишки. Здесь, серьезный разговор, глубокие суждения полонили меня. Я перестал чувствовать разницу лет. Перед расставанием договорились о встрече на площади Пушкина, чтобы идти к Сергею Петровичу Писареву. И опять, запомнилось на всю жизнь: Володя, сказав несколько слов о Писареве, заметил как о само собой разумеющемся: «Вот Вы с ним и создадите клуб советских политзаключенных». Я, разумеется, не собирался создавать никаких клубов, никаких организаций, но мне понравилась его беспрекословная напористость и я, внутренне ухмыльнувшись, спорить не стал.
Сергей Петрович Писарев (1902-1979) человек чрезвычайно интересный. Познакомившись со мною через Буковского, он стал потом другом всей нашей семьи. В его характере: верность дружбе, беззаветная преданность КПСС (до фанатизма), честность и правдивость, беспредельное мужество, настойчивость, доброта и детская наивность — давно износившиеся ценности (от юных лет) для него были реальны. Он восемь раз исключался из партии, каждый раз по аналогичным обвинениям (лишь в разных формулировках) — «за недоверие к руководящим партийным органам». Фактически за защиту репрессированных товарищей по партии. Как правило, ему удавалось добиться реабилитации друзей и своего восстановления в партии (7 раз из 8-ми). В сталинские времена был дважды репрессирован.
В первый раз подвергнут жесточайшим пыткам. Прошел через 43 допроса, из них 38 с пытками, во время которых были разорваны связки позвоночника, от чего сильно страдал до конца жизни. Пытки выдержал и добился своего освобождения. Выйдя на волю, сразу же начал добиваться привлечения к уголовной ответственности следователя. Одновременно продолжал ранее начатую борьбу за освобождение руководителя большевиков Чечено-Ингушетии Зязикова. Борьбу эту он вел 20 лет и добился… посмертной реабилитации расстрелянного Зязикова. Что же касается следователя, то Писареву сообщили, что он исключен из партии и уволен из органов КГБ.
Второй раз он был арестован после войны. Несмотря на свой искалеченный позвоночник, он всю войну был политкомиссаром на фронте. И будучи в таком состоянии во время тяжелых боев первого периода войны, вынес на себе из окружения тяжело раненого товарища. В 1953 году он написал письмо Сталину, в котором говорил о нашумевшем деле врачей, как о заведомой провокации. Такая дерзость поразила даже Сталина и он распорядился запереть его в Ленинградскую спецпсихбольницу. Настойчиво доказывал свою вменяемость и наконец добился освобождения. При этом вынес записи огромного количества фактов злоупотреблений психиатрией в политических целях. Опираясь на эти материалы, написал убедительно обоснованное заявление в ЦК КПСС.
Для проверки была создана комиссия под председательством работника ЦК КПСС Кузнецова Алексея Ильича, в составе двух крупнейших советских психиатров — тогдашнего директора Всесоюзного НИИ психиатрии профессора Федотова Дмитрия Дмитриевича и главврача Донской психиатрической больницы профессора Александровского Анатолия Борисовича. Комиссия проверила обе существовавшие в то время специальные психиатрические больницы — Казанскую и Ленинградскую, подтвердила все факты, сообщенные С.П. Писаревым, и установила огромное количество новых аналогичных фактов. Исходя из всех добытых данных, предложила ликвидировать специальные психиатрические больницы, как учреждения, служащие целям политических репрессий, а не лечению психически больных. Акт комиссии был доложен члену Политбюро Н.М. Швернику. Тот взял его со всеми материалами и в течение двух лет продержал в своем письменном столе, после чего сдал в Архив ЦК КПСС.
И вот наивность: более двух десятилетий С.П. Писарев писал в Политбюро (до самой смерти), настаивая, чтобы было принято решение в соответствии с предложением комиссии А.И. Кузнецова, хотя ясно, что именно Политбюро или во всяком случае влиятельные его члены, приняли меры, чтобы материалы комиссии не получили движения или огласки. Именно поэтому члены комиссии, вскоре после сдачи материалов Швернику, подверглись ничем не обоснованным административным репрессиям: А.И. Кузнецова удалили из ЦК и долгое время не давали никакой работы; профессор А.Б. Александровский был ошельмован и отстранен от должности главврача психбольницы, тяжко пережил это и вскоре умер; профессор Д.Д. Федотов снят с должности директора Всесоюзного НИИ психиатрии и назначен консультантом по психиатрии в Институт скорой помощи им. Склифасовского. Специальные психиатрические больницы не уничтожены, наоборот, число их непрерывно растет. Дополнительно к Казанской и Ленинградской открыты специальные психиатрические больницы в Сычевке, Черняховске, Орле, Днепропетровске, Смоленске, Алма-Ате, Благовещенске… Открыты отделения для принудлечения во всех областных психиатрических больницах. Но С.П. Писарев продолжал верить в ЦК и до самой смерти писал ему. И не признавал никакого другого способа борьбы с произволом в стране, кроме писем в ЦК и государственные органы. И хотя я и не одобряю такие методы действий — нельзя без конца кланяться тому, кто тебя начисто игнорирует — я не мог не уважать этого человека, не дорожить его дружбой. Вечная память ему — борцу и мученику.
Совсем другим человеком был писатель Алексей Евграфович Костерин. Будучи другом Сергея Петровича, он через него стал и моим другом. Мы с Костериным сошлись так близко, что дня прожить друг без друга не могли. В семье у меня его тоже полюбили. Веселый, жизнерадостный, несмотря на все пережитое и тяжкую болезнь сердца, он был великолепным рассказчиком и прекрасным собеседником. Об этом человеке было что рассказать.
Он из рабочей семьи и сам рабочий. В семье все большевики. Старший брат — с 1903 года, отец — с 1905 г., средний брат — с 1909, а младший — Алексей Евграфович — с 1916 года. Мать вступила в партию последней, накануне Октябрьского переворота — в 1917 году.
Судьба всех Костериных оказалась трагичной. Когда я познакомился с Алексеем Евграфовичем, в живых оставался он один. Отец умер в зиму 1931/32 г. от голода. Старший брат был арестован и расстрелян в 1936 году. Среднего брата исключили из партии, сняли с работы, и над ним повис арест. Нервы не выдержали, он запил и умер. Мать, когда арестовали старшего сына, положила свой партийный билет на стол секретаря парторганизации, заявив, что она не может состоять в партии, которая допускает такие несправедливости. После смерти среднего сына и ареста младшего не стало и ее — не выдержало сердце.
Алексей остался один. К трем годам царской тюрьмы приплюсовались 17 лет Колымских лагерей и ссылки. Но это его, по-моему, только закалило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143