— Ну как о чем? О твоем назначении в Минский УР.
— Я об этом ничего не знаю.
— Как не знаешь? И Померанцева тоже не знаешь?
— Нет, Померанцева знаю, — и я рассказал ему о своей практике 1933 года.
— Так значит ты действительно ничего не знаешь? А я заподозрил, хитришь. Дело в том, что мне Прошляков (в то время помощник начальника инженеров БВО, во время войны один из наиболее крупных инженерных начальников) сообщил, чтоб я подыскивал себе начальника штаба, т. к. тебе подготовлено назначение на должность командира 52-го отдельного инженерного батальона Минского УР'а. Я сказал, что ты хочешь еще год поработать здесь. Но он ответил, что это невозможно, что на твоей кандидатуре настаивает сам Померанцев. Вот тогда я и подумал, что ты хитрил. Конечно, имея такую руку как Померанцев, можно соглашаться на что угодно, а сделать то, что хочется. Но, слава Богу, ошибся. Извини, я очень рад, что расстаемся, как и работали, друзьями. Грустно будет мне без тебя. Но, как говорят, «гора с горою не сходятся, а человек с человеком сойдется».
Но оказалось, что людям бывает еще труднее сходиться, чем горам. Когда мы прощались в связи с моим отъездом, никто из нас не предполагал, что это последняя наша встреча. Но так вышло. До войны мы не встретились. Войну он начал с тем же 4-м стрелковым корпусом, в должности корпусного инженера и в первые же дни попал в плен. Всезнающий Брынзов, который недолюбливал Павла Ивановича, встретившись со мной после войны на мой вопрос ответил: «Смирнов оказался предателем. В немецких лагерях был в охране. Ходил с пистолетом. Теперь расплачивается. В наших лагерях мозги ему вправляют». Что здесь правда, сказать трудно. Пожалуй, правда только то, что он в лагерях, и там ему «мозги вправляют». Все остальное, скорее всего, обычное следственно-КГБистское мифотворчество. Я пытался найти его жену, не удалось. Возможно, что она не пережила войну, которую она встретила, находясь в Ленинграде. А он вряд ли пережил лагерь. Так «человек с человеком» и не сошлись. А ведь я очень многим обязан Павлу Ивановичу. Все положительные командирские качества у меня от него. Добрая наука долго живет. Как и память о людях настоящих.
13. На круги своя
Март 1936 года. Я снова вхожу в небольшое двухэтажное здание в центре Минска. Впервые я вошел сюда ровно три года назад. Отсюда получил столь удачное назначение на подучасток. Принимал нас, практикантов, тогда начинж Загорулько. От него мы и поехали по своим местам. Теперь я тоже явился к нему, но уже с назначением. И меня здесь ждали. Едва поздоровавшись со мной, Загорулько сказал: «Пошли к хозяину. Он приказал Вас доставить к нему, как только появитесь». И мы отправились на второй этаж. Померанцев принял сразу: «Я же говорил, что найду Вас. И нашел, как видите». — Он протянул мне руку, так и не дав произнести уставную формулу представления. — «Батальона еще нет, — продолжал он, — есть отдельная саперная рота укрепрайона. На ее базе и будете формироваться. Но с тем, что надо сейчас делать по формированию, справится командир роты, а мы с Вами с завтрашнего дня поедем по укрепрайону. Вы знаете более или менее хорошо только Плещеницкий участок. А их в укрепрайоне четыре. И надо, чтоб Вы знали все. Ваша должность того требует».
Полтора месяца проездили мы с ним. И это были одни из наиболее наполненных дней моей жизни. Померанцев был крупным теоретиком и практиком укрепрайонов. О крепостях и укрепленных районах он знал, казалось, все. В академии у нас был прекрасный лектор по курсу «Атака и оборона крепостей» — профессор Яковлев. Он дал нам, в очень интересной форме, фундаментальные знания в этой области. Но Померанцев и здесь ежедневно «открывал Америки» для меня. Я мог его рассказы, похожие больше на разговор с самим собой, слушать без конца. Но это, так сказать, его общие знания. А как он знал собственный укрепрайон! Разговоры об общем мы вели, можно сказать, «в свободное от изучения укрепрайона время»: при переездах, на ночевках, во время отдыха.
Осмотр же укрепрайона был превращен в сплошную военную игру. Померанцев, казалось, предусмотрел все мыслимые варианты действий своих войск и противника. Во время войны передо мной сам собой часто всплывал вопрос: что если бы УР'ом командовал Померанцев? Я тогда еще не знал, что УР'а нет, что он взорван. Но предполагая его наличие, я твердо и уверенно отвечал: имея только постоянные гарнизоны и одну стрелковую дивизию на усиление, Померанцев отбил бы атаку любых сил противника. Я говорю — одну дивизию. А по плану намечалось 4-5. Но Померанцев в нашей поездке все розыгрыши вел в расчете на одну дивизию. Он говорил: «Начальный период войны чреват всякими неожиданностями и особенно тем, что намеченные войска вовремя не подойдут. Но одна-то дивизия, из пяти, подойдет обязательно. Вот на нее я и рассчитываю. А когда подойдут все силы, то после того мордобоя, который мы устроим противнику, с одной дивизией, всем силам не обороняться, а наступать надо».
Проигрыши были настолько интересными, что я увлекался и, забывшись, вступал с Померанцевым в спор, как с равным. И бывало, он вдруг соглашался со мной: «Вот черти», — говорил он, имея в виду штабных командиров и комсостав постоянного гарнизона УР'а, — «сколько раз я проигрывал этот вариант и никто из них не заметил эту слабину, а инженер подправляет».
Мы осматривали и огневые точки, проверяя их готовность к ведению боя. У Померанцева была масса рационализаторских предложений, которые он очевидно давно вынашивал. Чувствовалось, когда он начинал говорить о каком-нибудь из них, что стесняется, боится проявить техническую неграмотность. Но я сам, любитель все совершенствовать, так заинтересованно хватался за каждую мысль и так заинтересованно обсуждал, что Померанцев стал выкладывать все, что у него в голове, и мы спорили, иногда до хрипоты. У меня появлялись тоже мысли и предложения. И мы их обсуждали. Все, с нашей точки зрения, ценное я тщательно записывал, и мы договорились по возвращении организовать мастерскую «технических усовершенствований».
Померанцев был интересен не только как военный. Он был очень начитан. Знал несколько языков и читал в подлинниках английских и немецких классиков литературы. Его литературные суждения, рассказы о любимых художниках и музыкантах оставили очень яркие впечатления. Он был весьма разносторонне развитым человеком и с удовольствием говорил на любые темы, которые я затрагивал. Отвечал на самые различные вопросы. Избегал он только разговоров на политические темы. Я думал, что это он от того, что он беспартийный, но теперь думаю, что и беспартийным был именно потому, что политики и политиков не любил.
Не говорил он также о своем прошлом. Ничего не рассказывал о происхождении, о родителях. Я знал только, что до первой мировой войны он учился в Петроградском технологическом институте, но ушел добровольцем на фронт. Дослужился до капитана. Был два или три раза ранен. Имел награды. В Красную Армию мобилизован в 1918 году. Провоевал всю гражданскую и по окончании остался в кадрах. Занимал высокие посты. Его должность коменданта УР'а первого разряда, каковым был Минский УР, тарифицировалась двенадцатой категорией (три ромба). При присвоении первых воинских званий в 1936 году он получил звание комбрига, что по тогдашним временам было очень высоким званием.
Мы так освоились друг с другом за поездку, что обращались один к другому запросто и высказывались довольно откровенно. В одном я только остался верен старому. Несмотря на его неоднократные предложения называть по имени-отчеству, продолжал обращаться только официально: «товарищ комендант», а когда он получил воинское звание — «товарищ комбриг». Видимо поэтому я не смог твердо запомнить его имя и отчество, а проверить теперь негде и приходится писать здесь только фамилию.
Уже в конце поездки, на одной из ночевок, он заговорил о своем понимании правильных отношений между начальником и подчиненным. Он говорил: наш устав рекомендует поощрять инициативу. А практически за проявленную инициативу, если тебя постигла неудача или начальству не понравилось, наказывают. Да еще как! Ну, кто же пойдет после этого на инициативу. А я люблю инициативных. Не люблю тех, кто своего мнения начальнику не скажет, кто только знает «Так точно!» и «Никак нет!» Ну чего с такими исполнителями добьешься. В Вас мне еще тогда, когда Вы только прибыли на практику, понравилась Ваша решительность. Когда Загорулько принес мне Вашу телефонограмму, я спросил у него: «А Васильев об этой телефонограмме знает?»
— Да! — ответил Загорулько. — Они вместе были у телефона.
— Ну тогда этот парень будет работать, — сказал я. — Отзывайте Васильева и помогите Григоренко. Постарайтесь дать ему все, что он попросит.
Потом я поехал к Вам сам. Сразу обратил внимание, что люди торопятся что-то сделать, хотя их никто не подгоняет. Потом, когда увидел Ваши «картинки», сообразил, что подгоняют именно они. Этим Вы буквально подкупили меня. Я, как и вообще командиры в Красной Армии, бумагописание не люблю. Составление всяких бесполезных бумаг считаю пустой тратой времени. Да это так и есть в большинстве случаев в наших штабах. Но тут я увидел, что бумажка в умелых руках — великое дело. Я понял, что без Ваших «картинок» вообще работать невозможно. Но я не верил, конечно, что Вы успеете вовремя. Поэтому я разрешил Вам на месяц опоздать. А про себя подумал: «Да если и на два опоздает, все равно награжу». Ну а Бугульмой Вы меня окончательно купили. Трудно было придумать лучший подарок мне. Но как Вы на это рискнули и как успели, я и до сих пор ума не приложу. Ведь в «картинках» Ваших этого не было».
— Нет было. Только не в том графике, что Вы рассматривали, а в том, что в моем сейфе лежал.
И тут я рассказал ему о той «тройной бухгалтерии», которую я устроил с графиком. Он от души посмеялся и спросил: «Значит боялись, что можете сорваться?»
— Не то, чтобы боялся, но не хотел лишних дерганий со стороны начальства. И боялся твердо пообещать то, в чем сам не был уверен — Бугульму. Конечно, если бы я Вас так знал, как сейчас, то посоветовался бы. В график бы тоже не включал, но рассказать о своем намерении рассказал бы.
— За это спасибо, — растроганно сказал он.
После поездки я ушел в дела по организации батальона.
Несколько раз Померанцев приглашал меня к себе домой. Я здоровался с его женой и сыном и удалялся с хозяином в его кабинет, заполненный книгами и различными техническими самоделками. Была у него и небольшая мастерская, с токарным станком и набором инструментов. Там он и выполнял свои самоделки. Во время таких встреч мы много говорили. В обычное же время встречаться почти не приходилось. Между комендантом УР'а и командиром саперного батальона слишком большая дистанция. Потом произошли перемены. В УР прибыла дивизия. Та самая, о которой говорил Померанцев, Но только, как часто у нас делается, там, где это не нужно, затеяли рационализацию. Не дивизия прибыла на усиление УР'а, как это должно было быть, а дивизией поглотили УР. Должность командира дивизией совместили с должностью коменданта УР'а, должность дивизионного инженера с должностью начальника инженеров укрепленного района и т. д., во всех службах. А пулеметно-артиллерийские батальоны УР'а подчинили полкам прибывшей дивизии. В общем, создали организацию, совершенно неприспособленную для ведения боя за укрепленный район. И при том отдали это дело в руки людей не только без УР'овского опыта, но и не понимающих сути боевых действий на долговременных укрепленных рубежах.
Командир прибывшей 13-ой стрелковой дивизии — комбриг Вишнеревский — весьма добросовестный человек, никогда даже толком не слышал об укрепленном районе. К тому же он принадлежал к числу тех, — кому постоянно выражалось в Красной Армии недоверие — офицер старой армии, беспартийный, выходец из «нетрудовой среды» — и которые, в виду этого, не стремились проявлять инициативу и брать на себя ответственность, особенно в делах малознакомых. Померанцев, который, в связи с освобождением от должности, отзывался на учебу в Академию Генерального Штаба, до отъезда стремился хоть немного «поднатаскать» Вишнеревского. С утра до ночи ездил он с ним по УР'у. показывая и рассказывая. Но в УР'е, чтобы его понять и прочувствовать, надо поработать. И надо иметь помощников, знающих УР, особенно по военноинженерному делу. А у Вишнеревского весь штаб, все начальники служб, все командиры частей с полевой выучкой.
Когда я пришел проститься с Померанцевым перед его отъездом из Минска, он сказал: «Очень трудно будет Вишнеревскому. Не дай Бог война в близком времени. Да и без войны нелегко. Особенно теперь, когда ошибаться стало так опасно».
Последнюю фразу можно рассматривать, пожалуй, как первое и последнее политическое высказывание Померанцева. Это была несомненная реакция на недавний расстрел группы Тухачевского, Уборевича, Якира и начавшиеся аресты их сослуживцев. Но до меня это замечание тогда не дошло. Мне хотя и не было понятно, зачем людям, стоящим на вершине власти, идти в услужение к иностранным разведкам, но что они пошли на это, я верил. Померанцев же, видимо, понимал, если и не в полном объеме того, что произошло фактически, но достаточно определенно, что полетят еще многие головы.
— Хуже всего, — продолжал Померанцев, — Вишнеревскому будет с инженерной службой. Он привык, что дивизионному инженеру можно и никаких указаний не давать, тот и сам знает что делать. А УР, в мирное время, прежде всего инженерная служба, а в войну — огонь и тоже инженерная служба. Вишнеревский этого не понимает. Его дивизионный инженер — Васильев — совершенно непригоден для руководства инженерным делом в УР'е. Его еще можно было бы терпеть как ни во что не вмешивающегося начальника инженеров УР'а, если б его заместитель — начальник технического отдела — был на высоте, но ведь Шалаев — пустое место. Я Вишнеревскому предлагал добиться оставить еще хотя бы на год Загорулько. Но тот получил выгодное назначение, и пока Вишнеревский колебался — просить или не просить — укатил к новому месту службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143