Сдала экзамен по программе медсестры, и была аттестована в звании старшего сержанта с назначением на работу в медчасть бригады. И так она рядом со мной стала военнослужащей.
Но небо не может быть всегда безоблачным. Молнией разнеслась весть, что СТО «освободил» Опанасенко от всех его должностей — командующего, уполномоченного СТО и ставки Верховного Главнокомандования. Неделю не показывался Иосиф Родионович. Потом сел в свой вагон и отбыл, не попрощавшись и не дождавшись нового командующего — генерала армии Пуркаева. Самое главное, что особенно потрясло Опанасенко, это то, что решение о нем пришло письменно, и что Сталин не захотел разговаривать с ним.
Впоследствии, Василий Георгиевич Корнилов-Другов, который ехал по вызову в Москву в вагоне с Опанасенко, рассказывал:
— Всю дорогу Иосиф Родионович был в мрачном состоянии. Много пил, не пьянея при этом. Со спутниками по вагону почти не общался. Прибыли в Москву во второй половине дня. В тот же день, вернее в ночь, он был принят Сталиным. Разговаривали больше двух часов. В вагон возвратился под утро, в приподнятом настроении, воодушевленный и вдохновленный. Рассказал о встрече со Сталиным и говорил об этом, вспоминая все новые и новые подробности, остаток ночи, все утро, и каждый раз, когда сходились в вагоне, в течение тех нескольких дней, что они оба были в Москве. Передаю этот рассказ, как он мне запомнился, пытаясь сохранить строй речи и интонации Василия Георгиевича.
Первый вопрос Сталина, который встретил Опанасенко стоя:
— Ну, что, обиделся на меня?! Нэт, нэт, Нэ отвэчай! Сам знаю: обидэлся. Ну как же, так старался, а Сталин недооценил. Нэ довэряет. Снимает со всэх постов, повэрил навэтам. Так же думал, когда цэлую нэдэлю адин пыл у сэбя на квартирэ? Нэ отвэчай! Садысь! Все равно нэправду скажэшь. Заявышь, на Сталына ныкогда нэ обыжался. Это может и правда, да нэ вся. На Сталина, как на чэловэка, можэт и нэ обыдэлся, а на его дэйствие обыделся. Каждаму чэловэку абидна, еслы он стараеться, а к нэму с нэдовэрием.
Да только к тэбэ-то нэдовэрия и нэ было. Скажи, кому я еще так довэрял, как тэбэ? Ну, скажи! Нэ скажэшь! Патаму что ныкому. Тэбэ на Дальнэм Востокэ власть была дана болшэ чем царскаму намэстнику. Тэбэ я подчынил всё и всех. Боркова (секретаря Хабаровского крайкома, П.Г.) подчынил. Пэгова (секретаря Приморского крайкома. П.Г.) подчынил. Самаво Гоглидзе (уполномоченный НКВД по Дальнему Востоку. П.Г.) и Никишэва (начальник Дальстроя — царь и Бог колымского лагерного края) тожэ подчынил. А каво нэ падчинил?! Всэх падчынил. А как ты думаешь, им это панравылось? Как думаешь, им нэ хотэлось из-под твоей власти уйти? Хотэлось! И дабывались. Пысали. И на тэбя пысали. Чего только нэ пысали?«Дажэ то, что ты хочешь отдэлить Дальний Восток от Рассии и стать царом на Дальнэм Востокэ. А я повэрил? Нэт! Нэ павэрил! Я знаю, что ты прeданный партыи и… Сталыну чэловэк. А вот ты нэ подумал об этом довэрии Сталына. Ты забыл это, когда мы тэбя освободыли от всэх пастов. Я знаю, что если б я тэбэ позвонил и сказал: знаэшь Иосыф, партии ты нужэн в другом мэсте. Ты бы и нэ подумал возражать или обыжаться. Ты бы с радостью пошел даже на понижэние. Но я нэ хотэл этого. Я хотэл тэбя поучить. Ты подумал, что Сталын забыл добро, а я так поступыл, чтоб научыть тэбя нэ забывать сталынское дабро, нэ забывать то огромное довэрие, каторое было оказано тэбэ.
Ну, а тэпэрь я тэбэ объясню, почэму мы тэбя освободыли с Дальнэго Востока. Во-первых, Дальний Восток тэпэрь ужэ в ином положэнии, чэм был в началэ войны. (Далее по тексту не соблюдаются сталинские интонации).
Нападение японцев на Дальнем Востоке теперь практически исключено. Этим мы обязаны, прежде всего, нашим победам на советско-германском фронте и, не в последнюю очередь, твоей деятельности на ДВК. А в условиях относительной безопасности советско-маньчжурской границы нет смысла оставлять там руководителя такого масштаба, как ты. Теперь там можно обойтись и Пуркаевым, как командующим фронтом. Одновременно «выпустить на волю» Боркова и Пегова, Гоглидзе и Никишова. Главное же, что я не хочу терять из руководства таких преданных людей, как ты. Что было бы, если бы мы тебя оставили на Дальнем Востоке? Боркова, Пегова, Гоглидзе и Никишова все равно пришлось бы освобождать от твоей опеки. Обстановка не требует сохранения промежуточного лица между ними и Москвой. А что они сделали бы, освободившись? Наверняка наделали бы тебе всяких неприятностей. И вот заканчивается война, а она уже через зенит прошла, и кто ты? Командующий не воевавшего фронта. Да еще командующий, на которого наветов написано не меньше, чем Дюма романов написал.
Поэтому я решил дать тебе возможность покомандовать действующим боевым, воюющим фронтом. Чтоб войну ты закончил маршалом, возглавляющим один из решающих фронтов последнего периода войны. Но начнем не с командования фронтом. Надо сначала освоиться с условием боевой обстановки и поучиться. Поэтому поедешь сейчас заместителем командующего фронтом к Рокоссовскому. Я знаю, что он в свое время был у тебя в подчинении. Но на это ты не обижайся. Он уже третий год воюет. Прекрасно командовал армией. Теперь один из самых сильных командующих фронтами. У него есть чему поучиться. И я уверен, что ты, без амбиций, будешь учиться. Долго я тебя в заместителях не продержу, потому учись быстрее».
Я не сомневаюсь в правдивости Опанасенко. Он не мог ни придумать этот разговор, ни неправильно его интерпретировать. Он так обожествлял Сталина, что мог передавать только действительно услышанное. А его невероятная память, позволяла ему запоминать события и разговоры с величайшей точностью. Не мог извратить рассказ Иосифа Родионовича и Василий Георгиевич Корнилов-Другов. Этот умный и честный человек мог передать только то, что действительно слышал. Я тоже уверен, что рассказ Василия Георгиевича, в его сути, излагаю правильно. Поэтому для меня во всем этом деле одна только неясность: зачем Сталину потребовалось давать столь обстоятельные объяснения Опанасенко, объяснения, похожие на оправдывание.
Хотя, быть может, в характере Сталина было и желание привлекать к себе души людей. Не мне решать этот вопрос. Я не сталкивался со Сталиным непосредственно и не занимаюсь исследованием его личности. Но я слышал еще два рассказа людей, лично общавшихся со Сталиным и вынесших из этих общений чувство не только уважения, но и тепла к этому человеку. Ну, один из этих рассказов можно подвергнуть сомнению, так как это рассказывалось сразу после разгрома немецкого наступления под Москвой. Рассказывалось о встрече со Сталиным в тот период. Но другой был реакцией на доклад Хрущева на 20-м съезде, то есть в тот период, когда ругать Сталина было выгодно. И рассказывал человек очень скромный. Мы, близкие знакомые генерал-лейтенанта Петра Пантелеймоновича Вечного, никогда не слышали от него, что он продолжительное время, в самом начале войны, работал в непосредственном окружении Сталина, хотя любой карьерист об этом напоминал бы постоянно. Рассказал он мне об этом после того, как мы прочли доклад Хрущева. Петр Пантелеймонович тяжко вздохнул и сказал: «А я знал другого Сталина». И он начал рассказ. Мы просидели несколько часов. Я не ощущал времени. Рассказ лился и лился — простой человеческий рассказ, о совсем простых событиях и разговорах. Но из рассказа вставал человек — большой и человечный. Я уверен, что Петр Пантелеймонович был искренен и честен. Он, значит, действительно уловил и почувствовал в человеке то, о чем рассказывал. Сталин, значит, на него действительно произвел такое впечатление, что он смог с ним свободно обсуждать обстановку на фронте и даже спокойно возражать ему. И Сталин, видимо, действительно не забыл его, так как ничем другим не объяснить, что его одного Сталин вычеркнул из приказа, в который он был внесен как один из основных виновников провала Керченской операции в 1942 году. Читая проект приказа, Сталин, дойдя до фамилии Вечный П.П., ничего не объясняя, вычеркнул эту фамилию.
Я рассказал это все, чтобы читатель понял, что мое антисталинское высказывание в первый день войны отнюдь не знаменовало мое бесповоротное осуждение Сталина и сталинизма. Идеологически я продолжал оставаться сталинистом и культ вождя, если и с отдельными сомнениями, распространялся все же и на меня. Поворот в ходе войны я связывал, как и все люди моего круга, с именем Сталина, а отдельные рассказы о нем, как о человеке, способствовали росту обаяния его личности. Поэтому начавши войну с сомнений в «мудрости» сталинского руководства, я заканчивал ее в убеждении, что нашему народу сильно повезло, что без сталинской мудрости, без сталинского гения, победа, если бы и была добыта, то значительно большими жертвами и за более продолжительное время.
Сейчас же, слушая Василия Георгиевича, я думал: «Какой же заботливый человек Иосиф Виссарионович, и как же мудро он все обосновал». Одновременно и другая мысль, касавшаяся уже меня лично, вытекала из этого рассказа. Мне думалось: «Но ведь и я к концу войны могу остаться человеком без боевого опыта. Об Опанасенко позаботился Сталин, а о себе придется думать мне самому. И я подал рапорт новому командующему генералу Пуркаеву об откомандировании меня на фронт.
На второй или третий день в наш домик на Амуре позвонил начальник отдела кадров фронта полковник Сергеев.
— Как настроение?
— «Настроение бодрое. Идем ко дну» — невесело пошутил я.
— Ну, тогда приезжай за назначением.
— За каким?
— Ты же просился на фронт. Вот и решили удовлетворить твою просьбу.
— Ну, спасибо! Еду! — Я подхватился как угорелый, и умчался в штаб фронта.
Получив документы, зашел к Пуркаеву. Состоялся короткий, но довольно душевный напутственный разговор.
— Я рекомендовал Вас для использования на должности командира дивизии, — сказал Пуркаев.
Когда мы уже стояли у дверей, он, взяв мою руку, промолвил: «А жаль все-таки, что Вы уезжаете. Мы бы с Bами, очевидно, хорошо сработались. Как там у Вас сложится на новом месте. А здесь Вы пользуетесь уважением. Так что, если передумаете примем обратно.
— Нет, хочу повоевать.
21. На фронт
Я возвратился в тот домик, где с нетерпением ждала меня единственная. На фронт решили ехать вместе. Немного дел нам оставалось здесь на Хабаровской земле. Собрать все, что можно завезти в Москву, приобрести железнодорожные билеты, проститься с моими сыновьями и с нашими друзьями. И еще одно дело мы обязаны были сделать, отъезжая под пули и снаряды — юридически оформить наш брак. Развод я взял еще до приезда Зины, а наш брак с нею оставался неоформленным. 23 ноября, ровно через 8 месяцев после фактического брака, мы зарегистрировались. 2 декабря, провожаемые друзьями и изрядным снежным бураном, выехали из Хабаровска.
Москва встретила нас холодами и комендантскими патрулями. Квартиры не отапливались и холода загнали всю огромную семью Зинаиды на кухню, где время от времени топилась «буржуйка». Но мы с женой были молоды и любили. Поэтому нам было тепло даже в комнате с покрытыми инеем стенами. Комендантские патрули доставляли куда больше неприятностей. Стоило Зинаиде чуть-чуть приотстать от меня или чуть опередить, как раздавалось: «Товарищ старший сержант!» И если я не поспевал вовремя — задержание. Но особенно доставалось старшему сержанту Павлу Берсеневу, который в Хабаровске водил легковую комбрига и упросил меня взять его с собой на фронт. Теперь в Москве он попал прямо-таки под домашний арест. Зинаида могла хотя бы в гражданском ходить. Ее, как женщину, не заподозрят, что она военнослужащая. А Берсеневу надо обязательно выходить в форме. Как выйдет, так непременно попадет в руки патрулей. Эти тыловые крысы, цепляясь за свои места, придирались к кому угодно, лишь бы набрать побольше «нарушителей», так как по их количеству оценивается работа патрулей. И вот Берсенев дошел до того, что боялся выходить даже в наш двор. Случалось, что и во дворе его задерживали.
Однако в Москве мы пробыли недолго. Я получил приказ Главного Управления кадров (ГУКа) № 92, в котором меня направляли в 10 гв. армию 2-го Прибалтийского фронта с предназначением на должность командира 66 гв. сд. Тяжело было Зинаиде уезжать от больного сына, от стариков родителей. Однако она мужественно отвергла мое предложение походатайствовать о ее демобилизации.
— А если тебя убьют, — сказала она, — ведь я же никогда не прощу себе, что не поехала с тобой.
Дорога была скорбная. Город Великие Луки, где мы сошли с поезда, чтобы дальше добираться попутным автотранспортом, являл собой страшную картину разрушения. Не было ни одного неразрушенного дома. Кое-где торчали обгоревшие кирпичные остовы бывших домов. В других местах и эти остовы взрывами превращены в груду кирпичного щебня. Но больше всего, почти сплошь, на месте бывших домов торчали только русские печи. Впоследствии мы многие еще руины видели, но развалины Великих Лук произвели на нас самое скорбное впечатление.
В 10— ую Гвардейскую армию прибыли в начале декабря 1943-го года. Командующий армией -генерал-лейтенант Сухомлин Александр Васильевич, с которым мы дружили в Академии Генерального Штаба, встретил меня широкой улыбкой. Не дав мне произнести предусмотренное в таких случаях формальное представление, пошел ко мне с раскрытыми объятиями, восклицая при этом:
— Кого вижу?! Какими судьбами?
— Прибыл в Ваше распоряжение на должность командира 66 гвардейской дивизии. — Удалось наконец мне вставить свое представление.
— Ну что ты! Генштабист на должность командира дивизии! С каких это пор мы такими богатыми стали? Нет, это не пойдет! У меня должность заместителя начальника штаба по Вспомогательному Пункту Управления (ВПУ) не занята. Вот эту должность и займешь. А 66-ой дивизией пусть Дмитриев еще покомандует…
— Но ведь есть приказ ГУК'а.
— Это тебя пусть не беспокоит. Это моя забота. И тут же сделал заказ по ВЧ — «Голикова».
А я тем временем соображал. Мне уже было известно, что армия через два дня переходит в наступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143