Когда я пришел, они как раз рассказывали о том, как выявляется общественное мнение, описывали, как перед поездкой чехословацкой партийно-правительственной делегации в Москву, люди, узнав об этом, стали собирать подписи в поддержку нынешней политики Дубчека. Стихийно, за несколько часов было собрано более 3-х млн. подписей. Кто-то из слушавших вздохнул и невесело пошутил: «Эх, хоть бы Вы догадались оккупировать нас». Я засмеялся вместе со всеми. Даже мысль не мелькнула о том, что в роли оккупанта может выступить наша страна.
Симпатии к ЧССР были настолько огромными, что, казалось, с ума надо сойти, чтобы рискнуть на интервенцию. В метро, в поездах, в троллейбусе, на улице, если кто-нибудь говорил о чехословацких событиях, а говорили очень часто, то люди слушали глубоко заинтересованно и с симпатией. Однако советская печать с этим не считалась и продолжала нагнетать подозрительность и сеять недоверие к чехословацкому руководству. Особенно усилилась эта кампания после известного письма 99 рабочих ЧКД-Прага.
С Костериным о событиях в Чехословакии мы говорили очень много. С 8-го мая я не работал и стал поэтому бывать у Алексея часто. Меня уволили «по сокращению штатов», хотя я прекрасно знал, что у нас в управлении имеется четыре вакансии мастеров. Я подал в суд. На беседу с судьей пришел со всеми имеющимися документами. Она просмотрела их и сказала: «Ну, Ваше дело верное. Будете восстановлены». В день суда, перед самым его началом, к судье вошел зам. начальника нашего строительного управления. Через 10 минут он удалился, а судья сообщила мне, что суд откладывается. В следующий раз судья, начав суд, подозвала к столу зам. начальника управления и, показывая ему вшитый в дело штатный список, не стесняясь моим присутствием, сказала: «Как же я буду ему отказывать, у вас здесь показаны две вакансии мастеров?» Тот смущенно пожал плечами: «Это без меня представляли».
— Так отрежьте, — сказала судья и подала ему ножницы. И тот отхватил обе эти вакансии вместе с находящимися ниже подписями. В деле осталась бумажка без подписей. И, руководствуясь этой кастрированной бумажкой, судья отказала мне в иске. Я обжаловал решение и подал жалобу на совершенный подлог. И то, и другое оставлено без последствия, хотя кастрированная бумага находилась в деле. И вот теперь я был свободен. Подумывал о новой поездке в Ялту для работы на овощной базе. В этом мы с Костериным были заинтересованы оба. Предполагался большой наезд крымских татар из Средней Азии в Крым, и было бы полезно мне быть там во время этого наезда. Обсуждая этот вопрос, мы говорили и о Чехословакии. Надо бы что-то предпринять против той травли, которую ведет советская печать. Решили написать письмо чехословацкому руководству с одобрением его внутренней политики. Письмо передать правительству ЧССР через чехословацкое посольство. Написано письмо Костериным при моем участии. Подписали, кроме нас двоих: Сергей Писарев, Иван Яхимович и Валерий Павлинчук — все считающие себя коммунистами, хотя мы с Яхимовичем из партии были уже исключены, а вопрос об исключении Павлинчука должен был вот-вот решиться. Пойти в посольство поручили мне и Ивану Яхимовичу.
Накануне намеченного дня похода к чехословакам я сидел у Костерина. Мы были вдвоем. Снова заговорили о возможности интервенции. И снова оба высказали убеждение, что она невозможна. Но меня что-то беспокоило. И я, наконец, не выдержал: «Знаешь, Алеша, мне не дает покоя совесть военного. Я, как военный, привык считать, что невозможного нет. Самое невозможное и есть самое вероятное. Стоит тебе признать что-то невозможным и перестать обращать туда внимание, как именно оттуда тебя и ударят. На месте чехословаков я бы все же приготовился к отражению вторжения. Не будет — хорошо. Вернемся к обычному расположению. А будет, интервент получит по зубам. Тем более, что защищать Чехословакию просто.
Австрийская граница безопасна. Венгерская тоже. У Венгрии так мало сил, что ее можно просто припугнуть. Значит только границы СССР, Польши и ГДР — меньше десятка дорог, перекрыв которые, можно остановить движение танковых армад. Если к этому добавить оборону тоже очень небольшого количества аэродромов, то внезапность вторжения не получится. А без внезапности провалится и все вторжение. Оно может даже закончиться полным крахом для нападающих. Я бы не только сделал это, но и предупредил Брежнева, что в случае нападения буду обороняться, объявлю отечество в опасности. Брежнев хоть и дуб, но на войну не рискнет. Вся его надежда может быть только на внезапность. Война для него безумие, тем более, что чехословацкая армия самая боеспособная в Восточной Европе, а народ, мы это видели, единодушно поддерживает свое правительство. Военная авантюра в таких условиях может стоить головы Брежневу и его правительству. Чехословацкое сопротивление может инициировать антиимперские разрушительные силы в ГДР, Польше, да и в Советском Союзе.
— Дай Бог! — заметил Алексей. Потом посерьезнел и сказал. — Ну что ж, напиши об этом Дубчеку. Так и напиши — я, как и мои друзья, считаю вторжение невозможным, но как военный считаю необходимым быть готовым к худшему. И передай эту записку в запечатанном виде, с грифом — «ЛИЧНО».
Я так и поступил. Но написал не в виде прямого совета. Я опасался, вернее, не исключал возможности того, что моя записка окажется в руках КГБ. Если бы это случилось, то текст не должен был давать прямого повода для обвинения в измене Родине. Поэтому я написал не как совет, а выразил свое восхищение работой, которую он ведет. Я желал ему всяческих успехов и здоровья, а в заключение написал примерно следующее: «Я не думаю, чтоб истинные коммунисты стали препятствовать Вашей благородной деятельности и тем более не верю в возможность советской интервенции. Брежнев — коммунист, и к тому же военный. Он понимает, что Чехословакия очень легко может сорвать советское вторжение. Стоит только перехватить основные дороги из ГДР, Польши и СССР и организовать оборону аэродромов. Венгрию можно легко остановить простой угрозой возмездия. Брежнев понимает, что все это повлекло бы за собой войну, которая в нынешних условиях опасна для СССР не меньше, чем для Чехословакии».
Я считал, что Дубчеку это может послужить советом, а если попадет в КГБ, то я смогу сказать, что рассуждал в частном письме о вопросах общеизвестных, никакой — ни государственной, ни военной тайны не касаясь. О письме этом я не сказал и своему напарнику — Ивану Яхимовичу. Письмо я незаметно для Ивана сунул в карман принимавшему нас советнику посольства. Посол в это время был в Чехословакии.
Наше «письмо пяти» было опубликовано в «самиздате» и в западной прессе. Мое личное письмо Дубчеку, насколько мне известно, на Западе не публиковалось. В самиздат же я его не давал. А вообще наш «самиздат» интенсивно откликнулся на «Пражскую весну». В «самиздате» и на Западе было опубликовано и письмо Анатолия Марченко Дубчеку, очень глубокое, всесторонне обоснованное, изложенное прекрасным языком, оно твердо и убедительно доказывало, что СССР готовится к интервенции. Это письмо окончательно решило судьбу Анатолия. Ему не была прощена и книга, а тут такое разоблачение. Через несколько дней после публикации письма на Западе Анатолия арестовали. Нет, не за письмо… и не за книгу. У нас же свобода печати… но и свобода… манипулировать законами. Анатолию предъявляют нарушение паспортного режима: проживает в Москве, имея прописку в 100 километрах от нее — в Александрове.
В Москве он, конечно, не проживал. Проживанием считается нахождение в данном пункте свыше трех суток. Анатолий законы знает и понимает, что даже малейшее нарушение закона ему не простят. Поэтому более двух суток он в Москве не жил никогда, хотя там проживает его жена, и вполне естественно было бы ему — тяжело больному человеку — постоянно проживать с женой и пользоваться ее заботами и московской медицинской помощью. Но Анатолию такого разрешения не дали, поэтому большую часть времени его жена — Лариса Богораз — жила у него в Александрове, а в те недели, когда ей нужно было быть в Москве, он иногда оставался здесь после работы, но никогда больше, чем сутки-двое.
Милиция, которая безотрывно следила за ним, не могла обнаружить нарушения паспортного режима, а для предания суду требуется, чтоб были составлены два протокола на проживание в Москве более трех суток. И вдруг его арестовывают. Не в московской квартире жены, а на Северном вокзале, когда утром, едучи на работу (работал он в Москве), он сошел с поезда, прибывшего из Александрова.
Мы, друзья Анатолия, прекрасно понимали, что взяли его не для того, чтобы «попугать», что ему грозит длительное тяжелое заключение, если не смерть в лагере. С ним постараются «разделаться». Безвинному человеку, которого измочаливает, калечит машина террора, могут милостиво дозволить существовать только при условии, что он униженно раскаивается в несовершенных преступлениях и благодарит партию и правительство за то, что дозволяют ему жить. Если же человек искалеченный, еле живой, сохранил гордую душу человеческую и защищает свое достоинство, его стремятся физически уничтожить.
Анатолий именно такой человек. Его случайно захватила машина террора. Да что значит случайно! Эта машина в СССР действует слепо и гребет так густо, что случайно можно только избежать ее беспощадных зубов. Анатолий попал под эти зубья, вырвался тяжело больным, почти оглохшим, но не сломленным. Наоборот, убежденным в том, что такие порядки нетерпимы. И стал бороться с ними. Теперь он снова в руках бездушной, безжалостной машины террора. Прекрасной души человек, талантливый от природы, он мог бы быть гордостью нации, а его пытаются превратить в преступника и уничтожить. Трудно представить себе судьбу более типичную.
Родился он в трудовой семье, в Сибири. Окончив 8 классов средней школы, восторженно-патриотичный юноша получает комсомольскую путевку и с энтузиазмом едет работать на «великие стройки коммунизма». Несмотря на очень тяжелые материально-бытовые условия, он не оставил работу, не побежал под родительский кров, как это делают десятки тысяч восторженных юношей, столкнувшись на этих стройках с реальной прозой жизни. Марченко продолжал трудиться, самостоятельно зарабатывая свой хлеб. Он, может быть, стал бы всеми уважаемым высококвалифицированным строительным рабочим, может даже инженером, крупным администратором или партийным работником.
Стал бы!… Если бы не вмешалось… советское правосудие!
Марченко арестовали и судили в первый раз по статье Уголовного кодекса, античеловеческая сущность которой была столь очевидной, что Верховный Совет Туркменской ССР вынужден был не только отменить ее, но и освободить всех осужденных по этой статье и снять с них судимость.
Следовательно, Марченко в тот первый свой суд никакого преступления не совершал и прекрасно понимал это. Необоснованное осуждение тяжело ударило по его чувствительной психике. Затем лагерь с его противоестественными условиями, и разовая обида перерастает в устойчивое желание покинуть страну, где с ним обошлись столь бездушно. Не зная, что уже подписан документ о его освобождении, он бежит из лагеря, короткое время работает вблизи от границы и предпринимает попытку перейти ее. Его арестовывают и он снова в руках советского правосудия.
Известно, что уголовное преследование за попытку нелегального перехода границы находится в вопиющем противоречии с общепризнанными нормами Всеобщей декларации прав человека и других подписанных нашей страной международно-правовых документов. Но Марченко этого в то время не знал. И если бы его судили за нелегальный переход границы, он бы наверняка признал себя виновным и любой приговор воспринял бы как справедливый. Из лагеря он вышел бы обескрыленным, утратившим иллюзии человеком, обзавелся бы семьей и жил бы в мелких заботах, как живут многие миллионы обывателей. Но ему предъявили обвинение в измене родине, т.е. в преступлении, коего он не совершал.
Что двигало подельником Марченко Буровским, когда он давал лживые показания, известно. В книге «Мои показания» автор описывает свою встречу с Буровским на этапе. Последний, упав перед Марченко на колени, рыдая, просил простить его и не рассказывать «зэкам» о его показаниях. Он знал, что грозило ему, если бы его подлый поступок открылся. Объясняя причину своих лживых показаний, он клялся, будто следователь пригрозил ему, что если он не даст нужных показаний на Марченко, то такая возможность будет предоставлена тому, и он не будет таким дураком, как Буровский. Следователь якобы сказал: «Один из вас должен быть осужден за измену родине. И будет осужден! Вот и выбирай, пока тебе дают выбирать!» Марченко никому в то время не рассказал. Он обозвал Буровского «подонком» и посоветовал «не мозолить глаза».
Итак, Буровский ясен. А вот чем руководствовался следователь, возводя такую напраслину на 20-летнего парня, сказать трудно. Вполне возможно, что у него был недовыполнен план по раскрытию преступлений в измене Родине. А, может, здесь сыграли роль личные антипатии? Все это пока неизвестно. Но абсолютно ясно, чем руководствовался суд, вынося явно неправосудный приговор. Суд просто не хотел «выносить сор из избы», понимая, что это вызовет недовольство такого могущественного органа, как КГБ. Но парень все же невиновен. И суд это прекрасно понимает. Понимает и находит «соломоново решение»: покрывает своим неправосудным приговором преступление следственного органа. При этом Марченко, учитывая «смягчающие обстоятельства», дается наказание «меньше минимального срока». Но Марченко не понял этой «гуманности» суда. Не понял не только потому, что назначенное ему «гуманное» наказание вдвое превышает максимальный срок, предусмотренный «за нелегальный переход границы». Надо знать Марченко. Его чувствительную душу потряс не срок, а очевидная для всех несправедливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143