— Оперативная сводка — срочный документ, и оперативную информацию заменить не может.
— Не умничай и не учи меня. Разговор заканчиваю.
Впоследствии этот разговор тоже был использован против меня, но Шевченко здесь не при чем. Просто разговоры по прямому проводу фиксируются и остаются в делах управления.
Дверь в квартиру я открывал потихоньку, чтобы не беспокоить сон семьи. Но дверь открылась, и я увидел жену. Взгляд ее был встревожен. Не ожидая моих вопросов, она произнесла: «Два раза приходил сын Л., сказал, что его отец просил тебя зайти к нему на квартиру, — во сколько бы ты ни вернулся домой. Он будет тебя ждать».
Л. — один из высших партийных руководителей Управления Дальневосточного фронта. У нас с ним, с первой встречи, установились отношения взаимного доверия и симпатии.
Л. жил в том же доме, в соседнем подъезде и на том же этаже, что и я. Я быстро добежал до его квартиры и, чтобы не тревожить всех, я не стал пользоваться звонком, а легонько постучал в дверь. Она тут же открылась. На пороге стоял Л. Молча он указал мне на дверь в его кабинет, которая была открыта. Войдя в кабинет, он плотно прикрыл двери и сразу же, шопотом, задал вопрос:
— С Алейниковым сегодня говорил?
— Да!
— О чем?
Я рассказал, ничего не скрывая.
— Ну, вот что! Запомни! Я тебя не видел, мы с тобой не говорили, я тебе ничего не советовал. Ты можешь вести себя как угодно и рассказывать, что угодно, но если ты расскажешь о том, что сомневался в мудрости Сталина, то и я тебе ничем помочь не смогу.
— Я имени Сталина не называл..
— Это не имеет значения. Мудрый у нас только один человек. Поэтому о мудрости в том тоне, о котором говорит Алейников ты вообще не говорил.
— Но это же неправда. Я говорил.
— Ну, мне тебя уговаривать не пристало. Я тебя не видел, мы с тобой не говорили, я тебе ничего не советовал. Ты можешь вести себя как угодно и рассказывать что угодно, но если ты расскажешь о том, что сомневался в мудрости Сталина, я тебе ничем помочь не смогу.
Повторив эту, уже произнесенную в начале нашего разговора тираду, он добавил:
— И запомни — речь идет не о партийном билете, а о твоей голове. Утром тебя пригласят в назначенную мной партийно-следственную комиссию. Не забудь, когда к ним придешь, что ты не знаешь, зачем тебя вызвали.
Спать в эту ночь я уже не смог. Утром началось партийное расследование. И я «легко» доказал, что в мудрости «мудрейшего из мудрых» не сомневался, что речь шла о военном командовании, которое проморгало подготовку гитлеровского нападения. Расследование шло долго, в нескольких инстанциях. И каждый раз приходилось повторять эту ложь. Совесть моя протестовала, но ум говорил, что Л. прав. Ум я удовлетворял, оставляя совесть в самом дальнем уголке души, откуда она и попискивала каждый раз, когда приходилось повторять мой вариант разговора с Алейниковым. И вот… мастер человек находить пути успокоения травмированной совести. На очередном «рассмотрении» мне особенно остро не захотелось повторять свою ложь и я заявил: «Я осудил свои взгляды высказанные в разговоре с Алейниковым. Считаю эти взгляды вредными, особенно в условиях начавшейся войны, когда каждый коммунист обязан укреплять доверие народа к руководству партии, правительству, командованию Вооруженных сил. Повторение этих ошибочных взглядов может нанести лишь вред, посеять сомнения в народе.
Члены комиссии опешили и… прервали заседание. Когда собрались снова, отношение ко мне резко изменилось. Оказалось, что это был самый замечательный ход с моей стороны. Высшее политическое начальство фронта, когда комиссия доложила какой я финт выкинул, спохватилось: «Да ведь мы, действительно, распространяем политически вредные взгляды».
Дальше все пошло быстро. У нас в Управлении мой вопрос не ставился. Комиссия, расследовавшая мое дело, возглавлялась комиссаром штаба полковником Булатовым Анатолием Петровичем. Поэтому в более низкую инстанцию материал не мог пойти. Меня разбирали в партбюро штаба и после на общем партийном собрании всего фронтового управления. Заседание партбюро ничем особым примечательно не было. Меня покритиковали примерно в одних выражениях: «Григоренко — коммунист с большим стажем, партийно просвещенный, участвовал в борьбе партии со всеми уклонистами и вдруг сам допускает такую грубую ошибку, за которую следовало бы исключить из партии, но учитывая его чистосердечное раскаяние, прошлую его положительную работу в комсомоле и партии, а также положительную партийную и служебные характеристики, ограничиться… „Выступили все члены партбюро. Политическое дело… никто не смел промолчать. Решили: «Объявить строгий выговор с предупреждением, с занесением в учетную карточку“.
Меня наш разговор с Алейниковым в первый день войны преследовал очень долго, а может именно он и был той поворотной точкой, от которой мой путь пошел в другом направлении, совсем не в том, по которому вела меня юношеская мечта о светлом будущем. Всю войну я прошел на генеральских (иногда полковничьих) должностях, но оставался подполковником. Только случайно, благодаря вмешательству Мехлиса, почти в конце войны (2-го февраля 1945 года), получил звание полковника. Этот разговор столкнул меня и с Брежневым в конце 1944 года. Его же мне припомнили, когда я в 1961 году выступил против культа Хрущева.
20. Дальневосточный фронт 1941-43 гг.
Как я уже упоминал, за несколько месяцев до начала войны командующим Дальневосточного Фронта был назначен генерал армии Опанасенко, Иосиф Родионович. Даже внешностью своей он был нам неприятен, не говоря уж о том, что за ним и впереди него шла слава самодура и человека малообразованного, неумного. По внешности он был как бы топором вырублен из ствола дуба. Могучая, но какая-то неотесанная фигура, грубые черты лица, голос громкий и хрипловатый, и в разговоре с большинством имеет какой-то издевательский оттенок. Когда ругается, выражений не выбирает, как правило, делает это в оскорбительном тоне и с употреблением бранных слов. И еще одно — несдержан. Может быстро придти в бешенство, и тогда виновник пощады не жди. И хуже всего, что это состояние наблюдаемо. Вдруг из-под воротника кителя шея начинает краснеть, эта краснота быстро распространяется вверх — краснеет вся шея, подбородок, щеки, уши, лоб. Даже глаза наливаются кровью.
В общем, все мы были не в восторге от смены командующего. Однако очень скоро те, кто стоял ближе к Опанасенко, убедились, что идущая за ним слава во многом ни на чем не основана. Прежде всего мы скоро отметили колоссальный природный ум этого человека. Да, он не образован, но много читает и, главное, способен оценить предложения своих подчиненных, отобрать то, что в данных условиях наиболее целесообразно. Во-вторых, он смел. Если считает что-то целесообразным, то решает и делает, принимая всю ответственность на себя. Никогда не свалит вину на исполнителей, не поставит под удар подчиненного. Если считает кого-то из них виновным, то накажет сам. Ни министру, ни трибуналу на расправу не дает. Я мог бы еще много хорошего сказать о нем, но лучше перейдем к примерам.
Почти одновременно с Опанасенко приехало много работников высшего звена фронтового управления, которые были отобраны самим Опанасенко. Все это люди умные, что само по себе говорит в пользу Опанасенко. Чем-то он ведь привлек. Прибыл и новый начальник оперативного управления генерал майор Казаковцев Аркадий Кузьмич. Георгий Петрович Котов как только передал ему оперплан, уехал к новому месту службы — в Украину. О передаче оперплана устно и письменно доложили начальнику штаба, а затем командующему. Опанасенко сразу же пожелал лично ознакомиться с оперпланом. Начали с плана прикрытия. Докладывал я, т.к. был ответственен за эту часть оперплана. Казаковцев стоял рядом. По мере доклада Опанасенко бросал отдельные реплики, высказывал суждения. Когда я начал докладывать о расположении фронтовых резервов, Опанасенко сказал: «Правильно! Отсюда удобнее всего маневрировать. Создастся угроза здесь, мы сюда свои резервы, — и он повел рукой на юг. — А создастся здесь, сманеврируем сюда», — двинул он руку на Запад. Казаковцев, который молчал, когда рука Опанасенко двигалась на юг, теперь спокойно, как о чем-то незначительном, бросил: «Сманеврируем, если японцы позволят».
— Как это? — насторожился Опанасенко.
— А так. На этой железной дороге 52 малых туннеля и больших моста. Стоит хоть один из них взорвать, и никуда мы ничего не повезем.
— Перейдем на автотранспорт. По грунту сманеврируем.
— Не выйдет. Нет грунтовки, параллельной железной дороге.
У Опанасенко над воротником появилась красная полоска, которая быстро поползла вверх. С красным лицом, с налитыми кровью глазами он рявкнул: «Как же так! Кричали: Дальний Восток — крепость! Дальний Восток — на замке! А оказывается, сидим здесь, как в мышеловке!» Он побежал к телефону, поднял трубку: «Молева ко мне немедленно!»
Через несколько минут вбежал встревоженный начальник инженеров фронта генерал-лейтенант инженерных войск Молев.
— Молев! Тебе известно, что от Хабаровска до Куйбышевки нет шоссейной дороги?
— Известно.
— Так что же ты молчишь? Или думаешь, что японцы тебе построят! Короче говоря, месяц на подготовку, четыре месяца на строительство. А ты, — Опанасенко повернулся ко мне, — 1 сентября садишься в газик и едешь в Куйбышевку-Восточную. Оттуда мне позвони. Не доедешь, то, Молев, я не завидую твоей судьбе. А список тех, кто виновен, что дорога не построена имей в кармане. Это твою судьбу не облегчит, но не так скучно будет там, куда я тебя загоню. Но если ты по серьезному меня поймешь, то вот тебе мой совет. Определи всех, кто может участвовать в строительстве — воинские части и местное население — всем им нарежь участки и установи сроки. Что нужно для стройки, составь заявку. Все дам. И веди строгий контроль. У меня на столе каждый день должна быть сводка выполнения плана. И отдельно — список не выполнивших план.
1 сентября 1941 года я приехал на газике из Хабаровска в Куйбышевку-Восточную и позвонил Опанасенко. На спидометре у меня добавилось 946 километров. Я видел, что сделано, и в начале и в конце этой дороги поставил бы бюсты Опанасенко. Любой более образованный человек остановился бы перед трудностью задачи. Опанасенко же видел только необходимость и искал пути достижения цели, борясь с трудностями и не останавливаясь перед ними. В связи с этой дорогой легенда о его самодурстве пополнилась новыми фактами. За время стройки двух секретарей райкомов он сдал в солдаты, что впоследствии было использовано против него, как доказательство его диктаторских замашек.
Когда он принял командование, дорожная сеть, особенно в Приморье, была уже относительно развита. Но части дислоцировались не на дорогах. А подъездные пути шоссированы не были. Поэтому в распутицу во многие части можно было пробраться только на лошадях. Опанасенко загонял легковую в самую грязь подъездных путей, бросал ее там, а на другой уезжал, заявив во всеуслышание: «К таким разгильдяям я не ездок». Затем вызывал командира части к себе. Слухи о жестоких взысканиях, о снятии с должностей и понижениях в званиях быстро распространились по частям. Везде бросили все и занялись строительством подъездных путей. За какой-нибудь месяц во все городки вели прекрасные шоссе, а сами городки — улицы, технические парки, хозяйственные дворы были загравированы, а кое-где и заасфальтированы. Не самодурство было все это. До сего времени невозможно было в распутицу выйти из городков по тревоге. Теперь же — в любое время года и суток выходи и в бой. Вообще же дороги были слабостью Опанасенко. Сознаюсь, я — генштабист — теоретически понимал значение дорог, но так их чувствовать, так заботиться о них, как Опанасенко, не мог. Только Опанасенко привил нам всем, дальневосточникам, подлинное уважение к дорогам. Время его командования Дальневосточным фронтом, с основанием можно назвать эпохой дорожного строительства и отличного содержания построенных дорог.
Не таким был и грозным, как казалось, этот командующий. Его страшные приказы о снятиях, понижении в должности и звании были известны всем. Но мало кто знал, что ни один из наказанных не был забыт. Проходило некоторое время. Опанасенко вызывал наказанного, давал достойное назначение и устанавливал испытательный срок: «Сам буду смотреть, справишься, все забудем, и в личное дело приказ не попадет. Не справишься, пеняй на себя!» И я не знаю случая, чтобы человек не исправлялся.
И все же основания для обвинения Опанасенко в самодурстве несомненно были. С началом войны командующим фронтами было предоставлено право присваивать воинские звания до капитана включительно. Вскоре после того, как это право было получено, на Дальний Восток приехала на гастроли Тамара Ханум. На первом ее концерте присутствовало все фронтовое управление. После концерта Опанасенко устроил для артистов прием. На приеме, как водится, выпили. И то ли под влиянием винных паров, то ли благодаря женским чарам Ханум, Опанасенко присвоил ей звание капитана и преподнес погоны и военный костюм. Приказ писался на следующий день. Начальник штаба Иван Васильевич Смородинов — штабник до мозга костей и тонкий дипломат, попробовал было оформить все вчерашнее «хитрой грамотой» о том, что Тамара — «капитан» в своем ансамбле, но Опанасенко на него так рыкнул, что он сразу ушел в кусты и единственно, что отстоял, что приказ подпишет не первым, как обычно, а последним, после командующего и члена Военного Совета. Видимо Иван Васильевич рассчитывал, что член Военного Совета такой приказ не подпишет. Но Яковлев беспрекословно подписал. Однако Смородинов, как выяснилось впоследствии, свою подпись так и не поставил и доложил об этом факте начальнику Генерального Штаба. Месяца через два, когда Сталин пришел несколько в себя от первых поражений на фронте и от собственного испуга, он приказ отменил. При чем Опанасенко отделался указанием на «неправильное использование предоставленных прав».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143