По дороге Пьер в задумчивости смотрел по сторонам, и ему почудилось, будто невидимый враг, таящийся во тьме, взял приступом Венецианский замок. Туман срезал зубцы его башен, высокие, грозные крепостные стены обрушились под натиском сгустившейся тьмы. Потом, за глубоким пролетом безлюдной улицы Корсо, тускло освещенной электрическими фонарями, показался справа дворец Торлониа, боковое крыло которого наполовину снесли, а дальше, слева, несколько выше, протянулся унылый фасад дворца Колонна с наглухо закрытыми ставнями; давно заброшенный хозяевами, опустошенный, обветшалый, он, казалось, покорно ждал, когда же начнут разрушать и его.
Пока коляска, замедлив ход, поднималась по улице Национале, Пьер продолжал размышлять. Не коснулось ли и Рима разрушительное время, не пришел ли срок и ему погибнуть, обратиться в груды развалин, которые оставляют на своем пути народы, неуклонно продвигающиеся все дальше на запад? В Греции Афины и Спарта покоятся в дремоте, вспоминая о славном прошлом, они уже не идут в счет в современном мире. Вся южная часть Апеннинского полуострова уже поражена параличом, который распространяется все дальше на север. Теперь, наряду с Неаполем, наступает очередь Рима. Он находится на границе очага заразы, на той черте, откуда зловещая гангрена постепенно расползается по древнему континенту, откуда надвигается смерть, где оскудевшая земля уже не может прокормить население, где даже юноши и дети кажутся расслабленными стариками. Вот уже два столетия Рим непрестанно клонится к упадку, все более отстает от современности, там нет промышленности и торговли, там не создается ничего в науке, литературе и искусстве. Не только собор св. Петра, но и весь город неминуемо должен рухнуть, усыпав обломками землю, как рухнул некогда храм Юпитера Кашгтолийского. Пьеру рисовалась мрачная, зловещая картина: с оглушительным грохотом рушится Рим, покрывая семь холмов грудами развалин, исчезают с лица земли храмы, дворцы, целые кварталы, все зарастает сорной травою и бурьяном. Подобно Вавилону и Ниневии, подобно Фивам и Мемфису, Рим станет пустынной холмистой равниной, усеянной обломками, где археологи будут тщетно разыскивать фундаменты старинных зданий, где будут ползать змеи и бегать крысы.
Коляска повернула за угол, и Пьер увидел справа, в черной мгле, колонну Траяна. В этот час она напоминала мертвый, голый ствол гигантского старого дерева, у которого обломаны все ветви. Дальше, над треугольной площадью, на свинцово-сером небе, подняв глаза, он заметил настоящее, живое дерево, зонтичную пинию виллы Альдобраидини; но теперь прекрасная вилла, гордость и украшение Рима, показалась аббату лишь темным пятном, облаком угольной пыли, вздымавшейся над разрушенным городом.
Эти трагические видения пробуждали в сострадательной душе Пьера ужас и тревогу за человечество. Неужели, когда губительное одряхление поразит Рим, распространится на Ломбардию, когда Генуя, Турин и Милан заснут, как уже засыпает Венеция, неужели тогда настанет очередь Франции? Разрушительный недуг переберется через Альпы, гавани Марселя занесет песком, подобно гаваням Тира и Сидона, Лион погрузится в вечную дремоту, и, наконец, сам Париж, скованный неодолимым сном, обратится в бесплодную, каменистую пустыню, зарастет чертополохом, погибнет вслед за Римом, Ниневией и Вавилоном, а народы будут по-прежнему шествовать дальше, вслед за вечным солнцем с востока на запад. Пьеру слышались во мраке громкие стоны, предсмертные вопли романских народов. История цивилизации, зародившаяся на берегах Средиземного моря, перемещалась на запад, центром мира становился отныне Атлантический океан. Какое время дня настало теперь в истории человечества? Быть может, покинув свою колыбель, страны Востока, постепенно переселяясь на Запад и устилая свой путь развалинами, человечество достигло полудня, половины своей жизни? Значит, сейчас начиналась вторая половина дня, Старый Свет уступал место Новому Свету, городам Америки, где зарождалась демократия, где возникала религия будущего — две владычицы грядущего века; а там, за Тихим океаном, на другом полушарии, человечество возвращалось к своей колыбели, там лежал пока еще недвижный Дальний Восток, загадочные Китай и Япония — народы желтой расы, размножающиеся с угрожающей быстротой.
По мере того как экипаж поднимался вверх по улице Национале, кошмарные видения рассеивались. Повеял легкий ветерок, вдохнувший в Пьера бодрость и надежду. Только свежеоштукатуренное здание банка, эта уродливая каменная громада, показалось ему ночным привидением в белом саване; а дальше, над тонущими во мраке садами, возвышался на горизонте черный контур Квиринала. Между том улица поднималась в гору, все расширяясь, и на вершине Виминальского холма, па площади, проезжая мимо развалин Терм Диоклетиана, аббат наконец вздохнул полной грудью. Нет, нет! День человечества не может окончиться, он будет длиться вечно, этапы цивилизации будут следовать один за другим, до бесконечности. Пускай ветер с востока гонит народы на запад, вслед за солнцем! Если понадобится, они обойдут вокруг света, они много раз обогнут земной шар, вплоть до того дня, когда найдут свою подлинную родину, обретут мир, истину и справедливость. Сначала разовьется цивилизация на берегах Атлантического океана, там вырастут большие города, потом возникнет новая цивилизация на берегах Тихого океана с новыми прибрежными столицами, которых еще нет и в помине, которые еще только зарождаются на неведомых землях. Вслед за тем возникнут новые страны, затем другие, и так без конца. И тут, в последнюю минуту, Пьера осенила внезапно мысль, вернувшая ему веру в спасение человечества: он подумал, что великое переселение народов внушено инстинктом, исконной потребностью к единению. Рожденные и единой семье, но позднее рассеянные по свету, разделенные на племена, разобщенные братоубийственной враждою, народы наперекор всему вновь стремятся слиться в одну братскую семью. Племена объединились в народы, народы становятся нациями, нации сольются когда-нибудь в единое бессмертное человечество. Человечество без государственных границ, без войн, живущее по справедливым законам труда, сообща владеющее земными богатствами! Не в этом ли высшая цель прогресса, завершение всех трудов и усилий, развязка мировой истории? Пусть же Италия станет здоровой и сильной страной, пусть укрепится согласие между нею и Францией, пусть братство романских наций положит начало всеобщему братству народов! Единая родина для всех, мир и счастье на земле — когда же, через сколько столетий осуществится эта мечта?
На вокзале, в сутолоке и толкотне, Пьеру уже некогда было думать. Ему пришлось покупать билет, сдавать багаж. Наконец он сел в вагон. Послезавтра, рано утром, он будет в Париже.
КОММЕНТАРИИ
РИМ
«Лурд» еще печатался в газете «Жиль Блас», а Золя был уже погружен в подготовительную работу над «Римом», вторым романом серии «Три города». Он не дал себе и недели отдыха. Последние страницы «Лурда» увидели свет 15 августа 1894 года; одна за другой появлялись статьи, брошюры, книги церковников и неокатоликов, поносивших его автора. Золя отвечал своим оппонентам редко — в большинстве случаев он отделывался высокомерным молчанием, считая, что новый роман важнее газетной и журнальной полемики: от статей в периодике его враги могут отбиться, роман о Риме должен нанести им сокрушительный удар. И Золя лихорадочно работал, подогреваемый бранью противников. Темпы его были по-прежнему стремительны. 5 октября 1894 года он начал писать «Набросок» к «Риму», над которым трудился три недели. Затем полтора месяца, с 1 ноября до 15 декабря, он провел в Италии, главным образом в Риме, где изучал людей, нравы, книги, архитектуру, живопись, посещал дворцы, соборы, хижины; дневник, который Золя вел эти полтора месяца, занял более четырехсот страниц большого формата. Вернувшись в Париж, он завершил «Набросок», написал «Аналитические планы» к роману и, покончив с подготовительными материалами, 2 апреля 1895 года сел за книгу. Огромный роман был создан почти за год: регулярно, каждое утро, Золя писал до три-четыре страницы; шестнадцать равновеликих глав романа (примерно по два с половиной печатных листа каждая) были написаны за сорок восемь недель: в начале марта 1806 года «Рим» был окончен. Печататься фельетонами он начал до этого срока -- первая публикация появилась в ежедневной газете «Журналь» 21 декабря 1895 года. Таким образом, собирание материалов, подготовка и написание «Рима» заняли примерно год и четыре месяца — срок неправдоподобно короткий, если учесть, что роман содержит более сорока печатных листов и что итальянский материал, с которым Золя пришлось иметь дело, был мало известен автору «Ругон-Маккаров», до сих пор писавшему почти исключительно о Франции и французах.
Замысел Золя пережил известную эволюцию, связанную с двумя обстоятельствами: во-первых, знакомясь в деталях с римско-католической церковью, Ватиканом и Римом, Золя оказался вынужден пересмотреть свои первоначальные предположения, которые, однако, в целом и основном остались незыблемы; во-вторых, развитие событий во Франции, продолжавшееся наступление спиритуалистической реакции, появление новых книг и статей проповедников христианского социализма — все это заставляло Золя на ходу менять свои построения. Создавая «Рим», Золя воевал с врагами-современниками, и он сознавал необходимость немедленно, не откладывая до следующего романа, парировать удары, наносимые делу, за которое он сражался своим пером.
Когда замысел серии «Три города» еще только рождался, Золя в беседе с корреспондентом газеты «Эко де Пари» говорил, что ему бы хотелось в романе о Риме дать отпор «модным идеям неокатоликов и неохристиан» и, возможно, написать портрет папы-социалиста, отказывающегося от светской власти. «Знаете ли вы, что такой папа был бы в состоянии восстановить свое могущество и основать новую религию?» («Эко де Пари», 11 октября 1892 г.) Девять месяцев спустя, в первом варианте плана трилогии, Золя отошел от этих утопических намерений. Он уже начал понимать, что папа-социалист невозможен, что католицизм в целом враждебен «природе, плодовитости, жизни», что католическая идеология «античеловечна» по самой своей сути, хотя еще предполагал вывести в «Риме» высокого церковного сановника, который «хочет уничтожить современное общество, чтобы создать общество примитивное, основанное на принципах Евангелия».
«Христианский социализм, — писал Золя в этом первоначальном «Наброске», — ведет к анархии: разрушить современное общество и заменить его обществом примитивным, обществом евангельских времен. Революция, пусть кровавая, под руководством Христа. Вернуться к традициям Христа, который боролся революционным словом в Иудее (примерно эти мысли высказывались в 48-м году). Быть может, священник будет сторонником этих идей и сделает римлянку своей ученицей, попытается в своих целях использовать ее страсть. Однако все попытки священника тщетны» (июль 1893 г.).
После того как был написан «Лурд» и Золя лицом к лицу столкнулся с непримиримыми защитниками всего того, на что он нападал, после изучения Ватикана и нравов папской курии ему пришлось пересмотреть прежние планы и прийти к новым выводам. В 1893 году Золя думал показать, что католицизм «противен человеческому естеству», — в центре романа должна была стоять римлянка, страдающая, в частности, от того, что развод с ненавистным ей человеком запрещен тираническими римскими законами. В 1894 году идея романа углубилась: Золя понял, что рассчитывать на обновление папства невозможно; у католицизма нет перспективы на эволюцию, он никогда не сможет приспособиться к современности, и единственный для него достойный выход—«умереть стоя». Роман, который должен был стать картиной ватиканских нравов, превратился в смертный приговор католической церкви и папству.
В июле 1894 года вышел французский перевод нашумевшей книги Франческо Саверио Нитти «Католический социализм» (1891). Видный политический деятель, Нитти был уже в то время одним из лидеров либеральной партии (впоследствии ему предстояла крупная политическая карьера). Трактат «Католический социализм» был наиболее полным выражением программы, получившей в конце XIX века большое распространение в Италии, Франции и Англии. Нитти утверждал, что социализм по своему этическому содержанию близок христианству. Дарвинизм проповедует право сильных, наиболее приспособленных; социализм, в противоположность ему, становится на защиту слабых, угнетенных. В этом его моральная сила, и потому он ближе к христианству, чем капитализм, который, подобно дарвинизму (!), утверждает торжество сильного; «...в социализме нет почти ничего, что было бы противно доктрине Христа». Католический социализм отрицает насилие — в остальном он, по Нитти, не менее радикален, чем другие «разновидности социалистического учения». Недаром формула социализма: «Кто не работает, тот не ест» -- принадлежит апостолу Павлу. Нитти, рассматривая историю церкви, приходит к выводу: до V века отцы церкви «считали коммунизм наиболее совершенной и наиболее христианской формой общественного строя», однако начиная с XIII века церковь, разбогатев, стала открыто поддерживать принцип собственности; она стала крупнейшим помещиком. В седьмой главе своей книги Нитти дает обзор развития католического социализма в Европе и Америке. С его точки зрения, католичество и социализм неуклонно движутся навстречу друг другу: католицизм — возвращаясь в лоно евангельских учений, социализм — отказываясь от революционных методов борьбы: «Нет враждебности между католицизмом и социализмом, который, перестав быть программой революции, стал парламентским движением». Нитти критикует энциклику Льва XIII «De rerum novarum», в которой папа, обращаясь к паломникам-рабочим, просил их о покорности, одновременно убеждая хозяев в необходимости быть гуманными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102