Был ли для него образцом Але-ксандр III, ставший на защиту папства в его борьбе с империей? Тот яростно сражался, не желая посту-питься хотя бы долей верховной власти, полученной от всевышнего, и в конце концов победил, в знак своего торжества поправ стопою поверженного Фридриха Барбароссу. Был ли его идеалом Юлий II, который много позже злополучного авиньонского пленения надел доспехи и укрепил политическое могущество святейшего престола? Был ли то Лев X, пышнолюбивый, прославленный покровитель Возрождения, великой эпохи искусства, но человек недалекий и ограниченный, видевший в Лютере просто мятежного монаха? Был ли то Пий V, олицетворение мстительной, черной реакции, которая карающим пламенем костров поразила землю, сызнова впавшую в язычество? Был ли им кто-либо еще из пап, стоявших у власти после Тридентского собора и наделенных нерушимой верой, безупречным благочестием, преданностью церкви — той церкви, что спаслась собственной гордыней, непреклонностью, упорным и безоговорочным почитанием догматов? Был ли его идеалом Бенедикт XIV, человек широкого ума, вдумчивый теолог, связанный по рукам и ногам гегемонией светской власти? Глава церкви, живший на закате папства, когда его представители уже не распоряжались более царствами земными, став всего лишь блюстителями церемониала, распорядителями парада великих европейских монархий, этот папа посвятил свою достойную жизнь упорядочению царствия небесного. Так протекала история папства, удивительнейшая история, куда вписано много судеб самых пошлых и жалких и, наряду с ними, — самых возвышенных и блистательных, история папства, наделенного стойкою волей к жизни, волей, которая помогла ему выжить, несмотря ни на что, — ни на зарево пожаров, ни на убийства и погибель целых народов, выжить, сохраняя неизменную воинственность и упорство; папы являли собой необычную династию самодержцев, завоевателей и владык, властителей мира; даже самые убогие и смиренные не составляли исключения, все окружены были ореолом немеркнувшей славы небесной, и тени их, должно быть, бродили ночами по нескончаемым галереям старинного Ватикана, по огромным залам, овеянным гнетущей могильной тишиной, которую нарушал лишь пугающий шорох их шагов по мраморным плитам пола. Но Пьер полагал, что теперь он уже знает, на кого из прославленных пап прошлого хотел походить Лев XIII. То был стоявший у самых истоков могущества католической церкви, объединивший ее, упрочивший ее победу Григорий Великий. Римлянин, отпрыск старинного рода, в чьих жилах была примесь императорской древней крови, он правил спасенным от варваров Римом, заставлял обрабатывать церковные земли и делил их плоды на части: треть — беднякам, треть — причту, треть — церкви. Он создал конгрегацию Пропаганды веры, разослал священников насаждать цивилизацию и умиротворять народы, победоносно подчинил божественному закону христианства Великобританию. А по прошествии многих веков папский престол занял Сикст V; сын садовника, он оказался прекрасным финансистом и политиком, и в эпоху, щедрую на искусных дипломатов, показал, что под его папской тиарой скрывается необычайно широкий и гибкий ум. Он копил, скряжничал, и в сундуках его не иссякало золото, необходимое ему как самодержавному правителю и в дни войны, и в дни мира. Годами вел он торг с королями, никогда не отчаиваясь в успехе. Точно так же никогда не шел он против требований времени, принимал свою эпоху такой, как она есть, стараясь лишь преобразовать ее к вящей выгоде святейшего престола, приноравливаясь ко всему и ко всем, мечтая о европейском равновесии, средоточием и главой которого он рассчитывал стать. И при всем том папа этот исполнен был святости, пылкой мистической веры; властный и полный сознания своей непогрешимости, он в то же время был наделен умом политика, готового на все, дабы установить царство божие на земле.
Как ни хотелось Пьеру успокоиться, прежняя восторженность вновь овладела им, подавляя все сомнения и страхи. К чему копаться в прошлом? Разве не Лев XIII был тем великим папой, которого он открыл, чей образ нарисовал в своей книге, как подсказало ему сердце, нарисовал таким, каким надеялись, каким жаждали его увидеть верующие? И если портрет не отличался полным сходством, он должен был хотя бы и общих чертах хранить верность оригиналу, дабы человечество не отчаялось в своем спасении. И перед мысленным взором Пьера возникли, вспыхнули ярким светом страницы его книги: он опять увидел Льва XIII, мудрого политика, миротворца, способствующего единству церкви, чтобы в грядущей неминуемой схватке сделать ее сильной и непобедимой. Ему снова виделся папа, отказавшийся от всяких притязаний на светскую власть, папа, который, став выше, чище, блистает нравственным превосходством, являет собою единственную нравственную силу, стоящую над народами, папа, уразумевший смертельную опасность, какой грозит разрешение социальных противоречий, если его предоставить врагам христианства, папа, который в наше время отважится вмешаться в распрю и, как некогда Христос, выступит в защиту сирых и обездоленных. Пьер уже видел, как папа переходит на сторону демократии, приемлет французскую республику, оставляет в изгнании низвергнутых с трона монархов, осуществляет пророчество, гласившее, что Рим вновь окажется властелином мира, когда папство, сделав веру единой, станет во главе народов. Сроки исполнились, цезарь низвергнут, остается один папа, и разве народ, безгласный исполин, власть над которым так долго оспаривали цезарь и папа, разве не падет он в объятия святого отца, отныне ставшего справедливым и милосердным, чье сердце пылает любовью, чья рука протянута навстречу голодным труженикам и бесприютным нищим? И нет иного выхода из отчаянной катастрофы, которая грозит прогнившему обществу, из ужасающей нужды, подобно ржавчине разъедающей города. Лев XIII, ниспосланный свыше искупитель, пастырь, ожидаемый народами, должен восстановить христианскую общину, вернуть уже позабытый золотой век раннего христианства л тем спасти свою паству от грядущей гибели. Итак, справедливость восторжествует, свет истины воссияет подобно солнцу, все люди станут братьями, народы заживут в мире, подчиняясь общему для всех закону труда, под высоким покровительством папы, связующего всех лишь узами любви и милосердия!
Пьера, словно охваченного пламенным порывом, несло, толкало вперед. Наконец-то, наконец он увидит папу, откроет, изольет ему душу! Как давно ждал он этой минуты, как отважно боролся за то, чтобы она наступила! И ему припомнились все преграды, намеренно воздвигаемые на его пути со дня приезда; и эта длительная борьба, и этот нежданный успех — все усиливало лихорадку нетерпения, обостряло жажду победы. Да, да! Он победит, он расстроит ряды своих противников. Ведь он говорил монсеньеру Форнаро: разве может святой отец осудить его книгу? Разве не выражает она самые сокровенные помыслы папы? Быть может, Пьер немного с ней поспешил, но это грех простительный. И аббату вспомнилось, как он заявил однажды монсеньеру Нани, как он поклялся, что никогда сам не изымет свою книгу, ибо не сожалеет ни о чем, ни от чего не отрекается. В эту минуту напряженного ожидания и сильного нервного возбуждения, после нескончаемых переходов по огромному Ватикану, безмолвие и мрак которого он так остро ощущал, даже в эту минуту, проверяя себя, Пьер убеждался, что он полон отваги, воли к самозащите, к борьбе во имя торжества своей веры. Однако он испытывал все большую растерянность и пытался собраться с мыслями, недоумевая, как войти, что сказать, какие произнести слова. Смутное, тягостное чувство безотчетно угнетало и душило его; он был разбит, устал душою, и его поддерживала лишь возвышенная мечта, беспредельная жалость к обездоленным страдальцам. Да, да! Сейчас он войдет, падет на колени и, пусть бессвязно, выскажет все, изольет душу. И святой отец, без сомнения, улыбнется, отпустит его с миром, сказав, что не потерпит осуждения книги, в которой узнает самого себя, свои самые заветные мысли.
Пьер почувствовал такую слабость, что снова подошел к окну и прижался пылающим лбом к холодному стеклу. В ушах у него гудело, ноги подкашивались, в висках стучало. Он старался ни о чем не думать и глядел на Рим, потонувший во мгле, желая хоть ненадолго забыться таким же беспробудным сном. Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, аббат пробовал по расположению фонарей угадывать улицы, памятники. Но, казалось, безбрежное море раскинулось перед ним, мысли его путались, разбегались, тонули в бездонной пропасти мрака, усеянной обманчивыми огнями. О, только бы успокоиться, ни о чем не думать, пусть наступит ночь, глухая ночь забвения, ночь вечного сна, исцеляющего от нищеты и страданий! Внезапно Пьер отчетливо ощутил, что кто-то стоит у него за спиной, он оглянулся — и вздрогнул.
Действительно, позади, в черной ливрее, ожидал синьор Скуадра. Он опять молча поклонился, приглашая гостя следовать за собою. Потом пошел впереди, пересек малую тронную залу, медленно отворил двери спальной. Отступив, он впустил аббата и снова бесшумно закрыл за собой дверь.
Пьер очутился в спальне его святейшества. Он опасался, что будет потрясен, придет в исступление или остолбенеет: ему рассказывали, что женщины возвращались от папы, изнемогая и млея, как пьяные, либо неслись, словно одержимые, словно подхваченные незримыми крылами. Но внезапно тревожное ожидание, лихорадка нетерпения сменились у Пьера каким-то необычайным спокойствием, взор его прояснился, он увидел все. Он вошел, и ему ясно представилось огромное значение подобной аудиенции: он, простой, заурядный священник, предстанет перед всемогущим папой, главой церкви, неограниченным властелином, душ. От этого свидания зависела вся его жизнь, религиозная и нравственная, и, быть может, именно эта внезапная мысль заставила его похолодеть на пороге грозного святилища, к которому он медленно приближался, исполненный трепета, и куда готовился войти со стесненным сердцем, ничего не видя, не слыша и не сознавая, лепеча ребяческие молитвы.
Позже, перебирая в памяти события этого вечера, Пьер вспоминал минуту, когда он увидел Льва XIII на фоне обитой желтым шелком большой комнаты с огромным альковом, столь глубоким, что в нем тонула кровать, да и вся прочая скромная обстановка — и кушетка, и шкаф, и сундуки, знаменитые сундуки, где, по слухам, за тройными замками хранились ценности, пожертвованные во славу динария св. Петра. Большой письменный стол в стиле Людовика XIV с медной резьбою стоял напротив высокой консоли в стиле Людовика XV, покрытой позолотой и раскрашенной; на ней горела лампа, рядом висело большое распятие. В комнате было голо, только три кресла да четыре или пять стульев, обтянутых светлым шелком, заполняли пустоту, а на полу лежал весьма потертый ковер. И в одном из кресел, перед небольшим переносным столиком, где стояла другая лампа, накрытая абажуром, сидел Лев XIII. На столике лежали три газеты, две французские и одна итальянская, развернутая, словно папа только сию минуту ее отложил, чтобы размешать длинной позолоченной ложечкой стоявший перед ним в стакане сироп.
И так же ясно, как он видел комнату, Пьер видел и одеяние папы: белую шерстяную сутану с белыми же пуговицами, круглую белую шапочку, белую накидку, белый пояс с золотыми кистями, на концах которого виднелись вышитые золотом ключи. Чулки были тоже белые, а туфли из красного бархата также были расшиты золотыми ключами. Но особенно удивило Пьера лицо, да и весь облик папы: тот словно истаял, аббат едва узнал его. Он уже в четвертый раз видел святого отца. Он встретил его однажды в погожий вечер среди очарования ватиканских садов, когда тот, улыбающийся и благосклонный, слушан сплетни из уст любимого прелата, семенил мелкими старческими шажками, подпрыгивая на ходу, как раненая птица. Пьер видел растроганного папу с порозовевшими от удовольствия щеками в Зале беатификаций, среди восторженной толпы, видел, как женщины дарили ему свои кошельки, белые, набитые золотом шапочки, как они вырывали серьги из ушей и швыряли их к ногам святого отца, казалось, готовые вырвать сердце и швырнуть его тоже. Пьер видел папу в соборе св. Петра, восседающего на носилках, священнодействующего, в ореоле славы земного божества, которому христианский мир поклоняется, точно идолу в золотой оправе, осыпанной драгоценными каменьями, идолу, чей лик застыл в державной иератической неподвижности. И вот он снова видит папу, здесь, в кресле, в домашней обстановке: тот сделался еще тщедушнее, он стал так хрупок, что Пьер ощутил тревогу, смешанную с умилением. Особенно поразила его шея, неправдоподобно тонкая, словно шея дряхлой, беленькой птички. Бледное, как алебастр, лицо было донельзя прозрачным, крупный нос, говоривший о властной натуре, просвечивал на свету, словно обескровленный. Большой рот с совершенно белыми губами тонкой чертою перерезал нижнюю часть лица, и лишь прекрасные глаза, удивительные, сверкавшие, как черные алмазы, глаза, сияли молодостью, излучали силу, которая заставляла открывать душу и говорить только правду. Из-под белой шапочки выглядывали завитки легких белых волос, белым венчиком обрамлявших худощавое белое лицо, и вся эта белизна облагораживала уродливую внешность, придавая ем чистоту духовности, так что телесная оболочка как бы уподоблялась цветку непорочной лилии.
Пьер с первого же взгляда обнаружил, что синьор Скуадра заставил его ждать не затем, чтобы побудить папу надеть чистую сутану, ибо сутана на святом отце была вся в табачных пятнах и вокруг пуговиц шли темные разводы; на коленях у Льва XIII, совсем по-домашнему, лежал платок, которым он обтирал лицо. Впрочем, он, видимо, был здоров и уже оправился от вчерашнего недомогания; будучи весьма воздержанным и умеренным, он легко оправлялся от всякого недомогания, так как серьезного недуга у него не было, и он с каждым днем естественно угасал, подобно тому как, постепенно сгорая, однажды вечером угасает светильник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102