Прежде всего, город наводнило свыше сорока тысяч пришлых рабочих, по большей части с севера страны, более стойких и выносливых и к тому же согласных на низкую оплату труда. Кроме того, если римлянину и перепадал кое-какой заработок, он жил лучше, но сбережений не делал; когда же разразился крах и сорок тысяч тружеников, прибывших из провинций, вынуждены были вернуться восвояси, римский рабочий очутился, как и прежде, в мертвом городе: фабрики бездействовали, пришлось надолго распрощаться с надеждой на какой бы то ни было заработок. И он снова вернулся к своей извечной беспечности; в глубине души довольный, что может не слишком утруждать себя работой, он легко примирился со своей давнишней возлюбленной-нищетой и жил как вельможа без гроша в кармане.
Нищета в Риме была совсем иная, чем в Париже, и это поразило Пьера. Нужда здесь была бесспорно сильнее, пища хуже, грязь отвратительнее. Почему же эта римская голытьба сохраняла столько беззаботности, столько неподдельной жизнерадостности? Едва аббат вспоминал парижскую зиму, лачуги, куда набивался снег, где, стуча зубами от холода, без огня и без куска хлеба ютилась целая семья, сердце у него сжималось от жалости, а в Прати-ди-Кастелло такой острой жалости он не ощущал. И Пьер наконец понял: в Риме нищета была только нищетою, ей не сопутствовал холод. О, какое это сладостное, извечное утешение — неизменно яркое солнце, благодатное синее небо, милосердное к обездоленным и потому никогда не тускнеющее! Что за важность — гнусная конура, если можно спать на воздухе, радуясь теплому ласковому ветерку! Что за важность — голод, если в ожидании случайной милостыни семья сидит на залитой солнцем улице, поросшей сухим бурьяном! Климат способствовал умеренности, у людей не было потребности ни в алкоголе, ни в мясе, которые помогают противостоять промозглым туманам севера. В этом восхитительном воздухе, где, казалось, уже самое бытие наполняло человека счастьем, божественная праздность улыбалась золотым вечерам, нужда позволяла насладиться свободой. По рассказам Нарцисса, в Неаполе, в портовых кварталах и в Санта-Лючия, вся жизнь протекала вне дома, в узких зловонных улочках, где над мостовой развешено сохнущее белье. Женщины, дети, если не находились внизу, на улице, сидели на деревянных балкончиках, примостившихся под окнами. Тут шили, пели, умывались. Но улица принадлежала всем, мужчины прямо здесь натягивали штаны, полуголые женщины искали у детишек насекомых или причесывались сами, для голодного люда тут всегда был накрыт стол. На лотках, тележках шла непрерывная торговля всякой дешевой снедью — перезрелыми гранатами и арбузами, пирожками в масле, вареными овощами, жареной рыбой, ракушками; вся эта снедь была неизменно наготове, и можно было утолить голод тут же, под открытым небом, среди уличной толчеи, не разжигая огня. Кишела суетливая толпа, матери жестикулировали, отцы сидели рядышком вдоль тротуаров, ребятишки прыгали, и все это среди оглушительного шума, криков, песен, музыки. Какая поразительная беспечность! Хриплые голоса, громкий хохот, а на смуглых некрасивых лицах, под шапкой взлохмаченных угольно-черных волос светятся радостью жизни чудесные глаза. То были веселые, ребячливые, невежественные бедняки, чье единственное желание — раздобыть несколько су и наесться вволю среди непрестанной суеты уличного рынка! Никогда еще народные низы не были менее сознательны. И поскольку, если верить слухам, эти бедняки сожалели о прежнем Неаполитанском королевстве, которое, видимо, лучше обеспечивало их права на беззаботную нищету, стоило ли терять покой, добиваясь для этих людей, и против их же воли, роста знаний и сознания, роста благоденствия и чувства собственного достоинства? Эта веселость голодного люда в обманном хмелю солнечного тепла наполняла Пьера бесконечной печалью. Безоблачное небо явно покровительствовало затянувшемуся детству этого народа, баюкало народные низы, мешая им пробудиться. Лишенные самого насущного, они, разумеется, страдали и в Неаполе и в Риме; но п них не клокотала злоба, мрачная злоба при воспоминании о суровых днях зимы, когда дрожишь от стужи, в то время как богатые греются у пылающего очага; им незнакомы были заиндевевшие хижины, где в мерцании тусклой, угасающей свечи родится неистовая жажда мести, зовущая к бунту ради спасения жены и детей от неминуемой чахотки, ради теплого гнезда, которое сделало бы их существование более сносным. Да, нищета и вдобавок стужа — это верх социальной несправедливости, самая страшная школа, где бедняк познает, что такое страдание, учится ненавидеть его и клянется сокрушить старый мир, чтобы избавиться от мук!
И Пьер начинал понимать, что именно здесь, под этим благодатным небом мог появиться святой Франциск, нищий, преисполненный божественной любви, бродяга, прославляющий чудесное очарование бедности. Франциск был, несомненно, стихийным революционером, и его любовь к униженным, возврат к простоте ранней христианской церкви были своеобразным протестом против безмерной роскоши папского двора. Но никогда подобный возврат к простодушию и воздержанию не был бы возможен на севере, в стране, скованной декабрьскими стужами. Нужно было все волшебство природы, умеренность вспоенного солнцем народа, благословенное тепло итальянских дорог, чтобы стало возможно это добровольное нищенство. Благодатная природа и позволила Франциску прийти к полному забвению самого себя. Но вот что казалось странным: как мог святой Франциск с его жаждущей братства душою, открытой для всякой живой твари — для человека и зверя — и бездушного камня, как мог он некогда родиться тут, на земле, ныне столь немилосердной, столь суровой к меньшому брату, презирающей простонародье, отказывающей в подаянии даже самому папе? Высушила ли сердца исконная гордыня римлян или же тысячелетний опыт античных народов в итоге привел их к себялюбию? Как случилось, что Италия до такой степени закоснела в догматическом, помпезном католичестве и возврат к евангельским идеалам, милосердие к обездоленным и страждущим бытует ныне в горестной юдоли севера, у народов, которым так скупо светит солнце? Исторические причины сыграли здесь свою роль, а главное, святой Франциск, так радостно обручившийся со своей избранницей — Бедностью, мог прогуливаться с нею босой, едва прикрыв наготу своего тела, встречая все великолепие вёсен среди народа, горевшего жаждой любви и сострадания.
Так, продолжая беседовать, Пьер и Нарцисс дошли до площади св. Петра и уселись подле дверей трактира, где они однажды уже завтракали за одним из выстроившихся вдоль тротуара столиков, накрытых сомнительной чистоты скатертью. Вид тут был действительно великолепный: напротив — собор, справа, над величественным разворотом колоннады, — Ватикан. Пьер сразу же поднял глаза вверх, на Ватикан, который владел его помыслами, на неизменно закрытые окна третьего этажа, где обитал папа и где никогда не было видно ни малейших признаков жизни. Официант уже приступил к исполнению своих обязанностей, подал закуску и приправу — анчоусы и укроп; и тут Пьер, желая привлечь внимание Нарцисса, легонько вскрикнул:
— О друг мой, взгляните... Там, в окне, — мне говорили, там покои его святейшества... Видите, белая прямая неподвижная фигура?
Молодой человек рассмеялся:
— Ну вот! И вы, конечно, полагаете, что это папа собственной персоной. Вам так хочется повидать святого отца, что он вам повсюду мерещится.
— Уверяю вас, — твердил Пьер, — он там, за окном, весь в белом и смотрит сюда.
Нарцисс, который сильно проголодался, уплетал закуску, продолжая подтрунивать над Пьером. Вдруг он заявил:
— Итак, дорогой мой, раз уж папа обратил на нас внимание, следует уделить внимание и ему... Я обещал рассказать вам, как пошло прахом миллионное достояние святого Петра, которое поглотил ужасающий финансовый крах, оставивший по себе память в уже виденных вами развалинах Прати-ди-Кастелло, да и знакомство с этим недостроенным новым кварталом без такого рассказа было бы неполным.
И Абер, не забывая о еде, начал свое повествование. После смерти Пия IX достояние св. Петра превышало двадцать миллионов. Долгое время кардинал Антонелли, который, как правило, удачно спекулировал, держал эти деньги частью у Ротшильда, частью за границей — в руках у различных нунциев, поручая им пускать капиталы в оборот. Но после смерти кардинала Антонелли его преемник, кардинал Симеони, затребовал от нунциев деньги, чтобы вложить их в дело в самом Риме. Когда папский престол занял Лев XIII, он назначил для управления капиталами святейшего престола кардинальскую комиссию, секретарем которой стал монсеньер Фольки. Этот прелат, на протяжении двенадцати лет игравший значительную роль, был сыном чиновника папской канцелярии, оставившего ему в наследство миллионный капитал, нажитый благодаря умелым денежным махинациям. Сын пошел в отца; ловкий коммерсант, он выказал себя превосходным финансистом, и мало-помалу комиссия уступила ему все полномочия, предоставив действовать всецело по его усмотрению и довольствуясь утверждением отчетов, которые он предлагал каждому заседанию. Капитал святейшего престола приносил всего один миллион годового дохода, а сумма расходов составляла семь миллионов, остальные шесть миллионов приходилось каким-то образом изыскивать. Папа ежегодно давал монсеньеру Фольки три миллиона из поступлений в счет динария св. Петра, и за двенадцать лет своего хозяйничанья тот каким-то чудом, благодаря умелым спекуляциям и выгодному помещению капитала, удвоил эту сумму, так что ему удавалось сводить концы с концами, не затрагивая основной капитал. В первое время он сорвал, например, крупный куш, спекулируя на земельных участках в самом Риме. Он скупал акции всех новых предприятий, будь то мельницы, омнибусы, водопровод, не говоря уже о биржевой игре, которую он вел сообща с католическим Римским банком. Восхищенный такой оборотливостью, папа, до того также спекулировавший при посредстве доверенного лица, некоего Стербини, отказался от его услуг и поручил монсеньеру Фольки пустить в оборот и свой личный капитал, поскольку тот так ловко ворочал капиталами святейшего престола. Прелат был в то время в большой чести, наступил апогей его всемогущества. Но тут начались тяжелые времена, почва уже заколебалась, все готово было рухнуть разом. Лев XIII, к несчастью, ссужал крупные суммы римским князьям, а те, в азарте игорной горячки, пустились в спекуляцию земельными участками и домами, не имея на это денег; князья вручали папе в качестве гарантийного обеспечения акции, так что в момент краха у него на руках не осталось ничего, кроме лоскутов бумаги. С другой стороны, произошло еще одно гибельное событие — попытка учредить в Париже кредитный банк для сбыта в кругах благочестивой и аристократической клиентуры ценных бумаг, которые не удавалось разместить в Италии; чтобы клиентура клюнула на эту удочку, объявили, что сам папа участвует в деле; и хуже всего было то, что папа действительно рискнул тремя миллионами. Положение становилось тем более угрожающим, что в обстановке неистовой спекулятивной горячки, охватившей Рим и докатившейся до стен Ватикана, папа, то ли в игорном азарте, то ли воодушевленный смутной надеждой с помощью денег отвоевать город, отнятый у него силой, сделал миллионные ставки. И он был полностью ответствен за провал, ибо монсеньер Фольки никогда не отваживался на какую-либо важную операцию, не посоветовавшись с ним; таким образом, папа, одержимый страстью к наживе и высокомерным стремлением даровать церкви оружие современного могущества — крупный капитал, оказался подлинным виновником краха. Но, как бывает всегда, за совместные промахи поплатился только прелат. Характер у него был тяжелый и властный, кардиналы его не любили, а заседания почитали пустою тратой времени, ибо монсеньер заправлял всеми делами как полновластный хозяин и членам комиссии оставалось лишь утверждать то, что он благоволил им сообщать о своих сделках. Когда разразилась катастрофа, возник заговор; кардиналы застращали папу всякими неблаговидными слухами и монсеньера Фольки заставили отчитаться перед комиссией. Положение оказалось из рук вон скверным, огромные потери были неминуемы. Фольки впал в немилость, и с той поры он тщетно добивался аудиенции у Льва XIII, который неизменно сурово отклонял его просьбу, словно желая покарать его за то, в чем были повинны они оба, — за безумную алчность, ослепившую их; но прелат не жаловался; весьма благочестивый и покорный, он склонился перед волею папы и хранил молчание об истинной подоплеке дела. Никто не мог бы сказать точно, сколько миллионов составил ущерб, нанесенный достоянию св. Петра, среди той сумятицы, что охватила Рим, превратившийся в какой-то игорный притон: одни называют цифру в десять, другие — в тридцать миллионов. Вероятнее всего, ущерб составил миллионов пятнадцать.
После котлет в томатном соусе официант принес ядреного цыпленка. И Нарцисс сказал в заключение:
— Правда, ныне эту дыру уже заткнули, я называл вам внушительную сумму, какую приносит динарий святого Петра. Подлинные размеры пожертвований ведомы лишь самому папе, лишь он один распоряжается этими богатствами... Впрочем, святой отец неисправим, мне доподлинно известно, что он продолжает играть, правда, с большей осмотрительностью, и только. У него и сейчас есть доверенное лицо, некий прелат, если не ошибаюсь, монсеньер Марцолини, который заправляет его денежными делами... И конечно же, дорогой аббат, святой отец совершенно прав! Он идет в ногу со временем, черт побери!
Пьер слушал, все более удивляясь; страх и печаль овладевали им. Да, это было вполне естественно, даже законно, но священнику, мечтавшему о пастыре душ человеческих, возвышенном, далеком от мирской суеты, чуждом низменных помыслов, и в голову не приходило, что действительность может быть такова. Полноте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102