Ведь у святого отца столько неотложных нужд! Впрочем, подкупы никого не возмущали, над этим только ехидно посмеивались; в жаркой, душной гостиной дамы по-прежнему обмахивались веерами, кокетливо поеживались, поводя обнаженными плечами и прислушиваясь к нескромным шуткам и вкрадчивому шепоту.
— Боже, как обрадуется контессина! — воскликнул Пьер. — Я сначала не понял, почему ее подружка сказала, что сегодня вечером Бенедетта будет особенно прекрасной и счастливой... Значит, вот почему контессина приедет на бал, ведь во время процесса она как бы соблюдала траур.
В эту минуту Лизбета, встретившись глазами с Нарциссом, улыбнулась ему, и он подошел с ней поздороваться; Аберу, как и всем живущим в Риме иностранцам, случалось бывать у нее в мастерской. Когда он возвратился к Пьеру, новое волнение пронеслось по зале, затрепетали бриллиантовые эгретки и цветы в дамских прическах. Все головы повернулись в одну сторону, гул голосов стал громче.
— Ага, вот и граф Прада собственной персоной! — прошептал восхищенный Нарцисс. — Экая статная, могучая фигура! Нарядите его в бархат с золотым шитьем — и вот вам искатель приключений пятнадцатого века, готовый без зазрения совести урвать у жизни все наслаждения!
Прада вошел весело, непринужденно, почти с победоносным видом. Он был в черном фраке и туго накрахмаленной манишке; в его энергичном лице с открытым жестким взглядом и темною полоской густых усов было что-то хищное, Никогда еще его чувственный, жадный рот с волчьим оскалом не кривился такой довольной улыбкой. Быстрым взглядом он окинул всех женщин, как бы раздевая их. Потом, увидев Лизбету — кокетливую, розовую, белокурую, — Прада приветливо улыбнулся и направился прямо к ней, не обращая ни малейшего внимания на провожавшие его любопытные взгляды. Наклонившись к своей любовнице, после того как монсеньер Форнаро уступил ему место, он завел с ней тихий разговор. Должно быть, молодая женщина сообщила ему последнюю новость, потому что он вдруг резко выпрямился с принужденным смехом.
Заметив Пьера в нише окна, граф тотчас подошел к нему. Пожав руку аббату и Нарциссу, Прада воскликнул с вызывающим видом:
— Помните, что я вам говорил по дороге из Фраскати?.. Так вот, все, кажется, уже свершилось, они расторгли мой брак... Это настолько возмутительно, позорно, нелепо, что мне просто не верится.
— Нет, известие вполне достоверно, — осмелился сказать Пьер. — Нам его сообщил монсеньер Форнаро, который сам слышал об этом от члена конгрегации Собора. И уверяют, что решение было принято подавляющим большинством голосов.
Прада снова разразился смехом.
— Нет, такого фарса просто и вообразить невозможно! По-моему, это самая жестокая пощечина правосудию и здравому смыслу. Ну что ж, если им удастся расторгнуть и гражданский брак и если вон та прелестная особа, моя подружка, согласится, уж я доставлю Риму развлечение. Ну да, мы с ней торжественно обвенчаемся в храме Санта-Мариа-Маджоре.
И на свадебном пиру в числе приглашенных будет присутствовать милое маленькое существо на руках у кормилицы.
Он смеялся слишком громко, слишком грубо, намекая на младенца, на это живое свидетельство его мужской силы. Только горькая складка в углу рта, над белым оскалом зубов, указывала на жестокое страдание. Видно было, что он весь дрожит, стараясь подавить бурный порыв страсти, в которой не хочет признаться даже самому себе.
— А знаете вы другую новость, дорогой аббат? — продолжал он с живостью. — Вы слыхали, что графиня приедет на бал?
Он по привычке называл Венедетту графиней, забывая, что она ему больше не жена.
— Да, мне уже говорили, — отвечал Пьер.
Поколебавшись с минуту, он прибавил, желая предупредить графа о неприятной встрече:
— Вероятно, мы увидим здесь и князя Дарио, ведь он не уехал в Неаполь, как я предполагал. Кажется, что-то задержало его в последнюю минуту.
Прада перестал смеяться. Лицо его сразу помрачнело, и он только пробормотал:
— Ага, и двоюродный братец тут как тут! Ну что ж! Поглядим, поглядим на них обоих.
Он замолчал, погрузившись в тяжелое раздумье, пока Нарцисс и Пьер продолжали беседовать. Потом, извинившись, отступил в глубь амбразуры, вынул из кармана записную книжку и, оторвав листок, написал карандашом, крупными буквами, четыре строчки: «Предание гласит, будто во Фраскати растет смоковница Иуды, плоды которой смертельны для тех, кто претендует на папский престол. Не ешьте отравленных фиг, не давайте их ни домочадцам, ни слугам, ни курам». Сложив листок, Прада заклеил его почтовой маркой и надписал адрес: «Его высокопреосвященству, преславнейшему и высокочтимейшему кардиналу Бокканера». Опустив письмо в карман, граф вздохнул полной грудью и вновь улыбнулся.
Его было охватила непреодолимая тревога, смутный глухой страх. Не отдавая себе ясного отчета, он ощутил потребность застраховать себя от гнусного искушения, от подлого поступка. Он сам не мог бы объяснить, какое сцепление мыслей побудило его тут же на месте, не откладывая, написать эти четыре строчки, чтобы отвратить угрозу несчастья. Прада ясно сознавал только одно: после бала он подойдет к дворцу Бокканера и бросит записку в почтовый ящик. Теперь он был спокоен.
— Но что с вами, дорогой аббат? — участливо спросил граф, опять вступая в разговор. — Вы чей-то расстроены?
Пьер рассказал ему о полученных им дурных вестях: его книга осуждена, и если завтра, в последний день, он ничего не добьется, все его путешествие в Рим пойдет насмарку; граф стал энергично его подбадривать, как будто сам испытывал потребность действовать, чем-то отвлечься, чтобы не терять надежды и воли к жизни.
— Пустяки, не отчаивайтесь, ведь это отнимает все силы! У вас еще целый день впереди, за день можно сделать очень многое! Порою достаточно одного часа, одной минуты, чтобы вмешалась судьба и обратила поражение в победу. — Воодушевившись, он прибавил: — Знаете что, пойдемтека в бальную залу. Это дивное зрелище.
Обменявшись нежным взглядом с Лизбетой, граф вместе с Пьером и Нарциссом начал с трудом пробиваться в соседнюю галерею; они двигались в тесной толпе, среди женских платьев, причесок, затылков, обнаженных плеч, от которых исходили пьянящая жизненная сила, аромат любви и смерти.
В несравненном великолепии перед ними развертывалась галерея, десяти метров в ширину, двадцати в длину, с восемью огромными окнами цельного стекла, выходящими на Корсо; свет, падавший из них, ярко озарял дома напротив. Семь пар огромных мраморных канделябров с гроздьями электрических ламп сверкали, как звезды; а наверху, вдоль карниза, тянулась восхитительная гирлянда разноцветных лампочек в форме огненных тюльпанов, пионов и роз. Старый, расшитый золотом бархат на стенах отсвечивал пламенем, вспыхивал, как раскаленные угли. На окнах и дверях висели старинные кружевные портьеры с узором в виде полевых цветов, вышитых пестрыми шелками. А под роскошным потолком с лепными золочеными розетками были развешаны несравненные сокровища, редкостная коллекция шедевров, не уступавшая иной картинной галерее. Тут были полотна Рафаэля, Тициана, Рембрандта и Рубенса, Веласкеса и Рибейры, знаменитые полотна, казавшиеся в этом необычайном освещении обновленными, юными, возродившимися к вечной жизни. Их величества должны были прибыть не раньше полуночи, и бал только что начался; пары кружились в вальсе, разлетались легкие ткани, в нарядной толпе сверкали и переливались ордена и драгоценности; мундиры, расшитые золотом, и платья, расшитые жемчугом, утопали в море бархата, шелков и атласа.
— Это поистине великолепно! — воскликнул Прада возбужденным тоном. — Пройдите сюда, мы опять станем в амбразуру окна. Нет лучшего места, если хочешь все видеть и не толкаться в тесноте.
Потеряв в толпе Нарцисса, Пьер с графом после долгих усилий протиснулись наконец к окну. Оркестр, размещенный на небольшом помосте в глубине, только что перестал играть, и танцоры, разгоряченные и одурманенные вальсом, медленно прохаживались среди все прибывавшей толпы, как вдруг все взгляды обратились к входной двери. Вошли новые гости. Впереди, опираясь на руку консисторского адвоката Морано, торжественно выступала донна Серафина в атласном платье, темно-красном, точно кардинальская мантия ее брата. Никогда еще она не затягивала так туго свою тонкую осиную талию, никогда еще ее суровое старушечье лицо с резкими морщинами, обрамленное седыми волосами, не казалось столь властным, непреклонным и самодовольным. По зале пробежал одобрительный шепот, все словно вздохнули с облегчением, ибо римское общество единодушно осуждало недостойное поведение Морано, порвавшего давнишнюю, тридцатилетнюю связь, к которой в свете привыкли, как к законному супружеству. Ходили слухи, что он постыдно увлекся молоденькой мещаночкой и нарочно затеял ссору с донной Серафииой из-за судебного процесса Бенедетты, который в то время считали проигранным. Разрыв длился около двух месяцев, к величайшему негодованию римского общества, где строго соблюдается культ верности и постоянства в любви. Поэтому все были растроганы примирением старых любовников — первым счастливым следствием процесса, выигранного в тот день в конрегации Собора. Раскаяние Морано, его появление на празднестве об руку с донной Серафиной обрадовало всех: стало быть, любовь победила, добрые нравы спасены, порядок восстановлен.
Но еще большее волнение охватило толпу, когда вслед за теткой вошла Бенедетта рядом с Дарио. Появившись вдвоем в самый день расторжения брака, они спокойно пренебрегли светскими приличиями, как бы желая открыто, перед всеми, отпраздновать победу своей взаимной любви; и они сделали это с такой очаровательной смелостью, с такой юной отвагой, полной надежд, что им тотчас же все простили, и по залу пронесся гул восхищения. Так же как Челяя с Аттилио, они сразу покорили сердца блеском своей красоты, сиянием невыразимого счастья, которым были озарены их лица. Дарио, побледневший после болезни, стройный и худощавый, с ясными детскими глазами и темной кудрявой бородкой, как у языческого бога, сохранил горделивую осанку древнего княжеского рода Боккаяера. Бенедетта, с белоснежным челом под облаком черных волос, всегда такая спокойная, разумная Бенедетта, светилась чудесной улыбкой, столь редкой у нее, но неотразимо обаятельной, от которой расцветали ее несколько полные губы, а большие темные глаза казались бездонными. К ней вновь вернулась безмятежная детская веселость, а непогрешимое чутье подсказало ей надеть белое закрытое платье — символ непорочной лилии, символ девственности, которую она упорно хранила для избранного сердцем супруга. Плечи и руки были закрыты, не было даже дозволенного модой выреза на шее. Под белым шелком как будто таилась непостижимая тайна любви, царственное могущество женской красоты. И никаких украшений, никаких драгоценностей, ни колец, ни серег. Одно только ожерелье, унаследованное от матери, знаменитое жемчужное ожерелье Бокканера, известное всему Риму, с баснословно крупными жемчужинами, сверкало на груди Бенедетты, придавая ей и в этом простом платье царственное величие.
— О! — прошептал Пьер в восторге. — Как она счастлива и как прекрасна!
Он тут же пожалел о своих словах, услышав рядом с собою словно глухое рычание раненого зверя, невольный стон, напомнивший ему о присутствии Прада. Впрочем, превозмогая боль внезапно раскрывшейся старой раны, граф подавил этот стон. У него даже достало силы притвориться веселым, и он резко рассмеялся:
— Черт побери! Смотрите, как вызывающе держит себя эта парочка! Я не удивлюсь, если они тут же при нас поженятся и вместе лягут в постель.
В нем говорило неудовлетворенное желание, уязвленное мужское самолюбие, но тут же, словно пожалев о грубой шутке, он постарался выказать полное равнодушие:
— Она и вправду хороша нынче вечером. Знаете, ведь у нее на редкость красивые плечи, и вот ей удалось каким-то чудом казаться еще прекраснее, скрыв их под платьем.
Граф продолжал говорить безразличным тоном, рассказывая всякие пустяки о женщине, которую до сих пор упорно называл графиней. Однако он отступил в глубь амбразуры, опасаясь, должно быть, как бы не заметили его бледности и нервного подергиванья губ. Он еще не в силах был овладеть собой, держаться весело и самоуверенно в присутствии юной четы, такой сияющей, такой откровенно счастливой. И Прада обрадовался, когда прибытие короля и королевы дало ему время прийти в себя.
— Ах, вот наконец их величества! — вскричал он, поворачиваясь к окну. — Посмотрите, какая давка на тротуарах.
В самом деле, несмотря на закрытые окна, с улицы доносились крики и шум. Взглянув на освещенную электрическими лампами мостовую, Пьер увидел море голов, огромную толпу, теснившуюся вокруг карет. Ему уже не раз доводилось встречать короля в парке виллы Боргезе, где тот ежедневно катался в экипаже, как простой смертный, как почтенный буржуа, без свиты, без охраны, в сопровождении одного лишь адъютанта. Иной раз король приезжал один и сам правил легким фаэтоном, а на запятках стоял лакей в черной ливрее. Однажды они даже катались вдвоем с королевой, сидя рядышком, точно скромная супружеская чета на воскресной прогулке. При встрече с королем и королевой прохожие, спешившие по своим делам или гулявшие в парке, лишь почтительно кланялись издали, не докучая им приветственными кликами; только наиболее экспансивные подбегали к экипажу поздороваться и приветливо улыбнуться. Пьер, всегда представлявший себе, что венценосцы показываются народу лишь в торжественном шествии, окруженные пышной свитой и гвардией в парадных мундирах, был крайне удивлен и растроган, видя, как эта благодушная, приветливая королевская чета прогуливается без охраны, в полной безопасности, провожаемая благожелательными улыбками своих подданных. Аббат повсюду слышал о доброте и простом нраве короля, о его миролюбии, о любви к охоте, одиночеству и деревенским просторам, слышал, что тот нередко тяготится своим саном, мечтая о привольной жизни, далекой от высоких государственных забот, для которых он не чувствует себя созданным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102