все они находились в ведении конгрегации Пропаганды веры. Потом эта конгрегация, чтобы облегчить себе работу, в свою очередь, разделилась на две ветви: восточную, ведающую делами отколовшихся восточных церквей, и латинскую, власть которой распространялась на миссионеров всех остальных стран. Все в целом представляло собой мощную воинствующую организацию, громадную сеть с частыми и прочными петлями, опутывавшую весь мир, крепкую железную сеть, откуда, казалось, не вырваться ни одной живой душе.
Только здесь, стоя перед картой, Пьер ясно представил себе эту грозную машину, работающую полным ходом уже много столетий, созданную, чтобы поглотить все человечество. Конгрегация Пропаганды веры, располагавшая огромными средствами и щедрыми субсидиями от пап, представилась ему некоей самостоятельной, независимой силой, как бы государством в папском государстве; и он понял, почему префекта конгрегации называют «красным папой»: разве не обладал неограниченной властью этот завоеватель и владыка, человек, простиравший руки чуть ли не над всей землей. Ведь кардиналу — государственному секретарю были подведомственны всего лишь центральные области Европы, небольшая часть земного шара, а ему — все остальное, безграничные пространства, далекие, еще неведомые края. Затем Пьер обратил внимание на цифры: римско-католическая апостольская церковь властвовала безраздельно лишь над двумястами с чем-то миллионами верующих, между тем как число еретиков, если объединить вместе православных и протестантов, превышало эту цифру; а ведь надо к ним прибавить миллиард неверных, которых только еще предстояло обратить в христианство! Пьер невольно содрогнулся, настолько поразили его эти цифры. Как? Неужели это возможно? Почти пять миллионов евреев, около двухсот миллионов магометан, свыше семисот миллионов брахманистов и буддистов, не считая ста миллионов язычников разных религий, в общей сложности миллиард, тогда как христиан всего лишь четыреста миллионов, да еще разделенных на несколько лагерей, постоянно враждующих между собой: одна половина стоит за Рим, другая — против Рима! Стало быть, Христос за восемнадцать веков не завоевал даже и трети человечества, стало быть, Рим, вечный всемогущий Рим, подчинил своей власти всего лишь шестую часть населения земного шара? Только одна из шести душ обретет спасение! Какая жалкая пропорция! Но карта показывала четко и ясно: владения римской церкви, окрашенные алым цветом, занимали совсем небольшую территорию в сравнении с окрашенными желтым владениями других религий, необъятным пространством, которое конгрегации Пропаганды веры еще только предстояло подчинить. Невольно возникал вопрос, сколько же веков пройдет, пока исполнится пророчество Христа и вся земля покорится его закону, пока религиозная община сольется с обществом гражданским, образовав единую веру и единое царство? Думая об этой проблеме, об этой трудной грандиозной задаче, нельзя было не удивляться безмятежному спокойствию Рима, терпеливому упорству католической церкви, никогда не знавшей сомнений и ныне убежденной в победе более, чем когда-либо; она все так же рассылает по всему свету своих епископов и миссионеров, которые непрерывно и усердно трудятся, как муравьи, не ведая усталости, в несокрушимой уверенности, что римская церковь станет когда-нибудь владычицей мира.
Это воинство постоянно в походе, и Пьеру казалось, будто он видит, будто он явственно слышит, как оно марширует за морями, на далеких материках, как одерживает победы и упрочивает во имя религии политическую власть. Нарцисс уже рассказывал ему, с каким настороженным вниманием наблюдали иностранные посольства в Риме за деятельностью конгрегации Пропаганды веры: ведь ее миссии, пользуясь огромным влиянием в далеких странах, нередко служили политическим целям Рима. Вслед за властью духовной католичество захватывало власть светскую, завоевывая души верующих, оно покоряло и тела. Здесь шла непрерывная борьба, ибо конгрегация покровительствовала миссионерам Италии и союзных стран, всячески способствуя их победе, но жестоко враждовала со своей соперницей — французской коллегией Пропаганды веры, обретавшейся в Лионе, столь же богатой и могущественной, располагавшей даже большим числом энергичных и смелых проповедников. Римская конгрегация не только облагала французские миссии тяжким налогом, но еще повсюду мешала им, противодействовала, опасаясь их соперничества. Во многих случаях французских миссионеров, французских монахов преследовали и изгоняли, принуждая уступить место миссионерам итальянским или немецким. И тайный центр политических интриг, прикрывавшихся просветительной и религиозной деятельностью, находился, как угадывал Пьер, именно здесь, в этом пыльном, мрачном кабинете, куда никогда не заглядывало солнце. Аббата вновь охватил трепет, словно ему вдруг открылся страшный, зловещий смысл давно знакомых явлений. Разве не содрогнулся бы самый мудрый, разве не побледнел бы самый смелый человек перед этой могучей грозной машиной, созданной для завоевания и порабощения, работающей упорно и непрерывно во времени и пространстве, машиной, которая, не довольствуясь господством над душами, стремится подчинить себе в будущем всех людей и, лишь временно уступая их светской власти, надеется в конце концов завладеть ими безраздельно? Какое необычайное зрелище представлял невозмутимый, безмятежный Рим, спокойно ожидающий часа, когда католическая религия поглотит двести миллионов магометан и семьсот миллионов буддистов и брахманистов, сольет все народы в единый народ и станет его духовной и светской владычицей во имя торжества христианства!
Услышав легкое покашливание, Пьер быстро обернулся и вздрогнул, увидев перед собой кардинала Сарно, который бесшумно вошел в кабинет. Застигнутый врасплох перед картой, аббат смутился, как будто совершил тяжкий проступок, как будто пытался проникнуть в чужую тайну. Кровь бросилась ему в лицо.
Но кардинал, окинув его тусклым взглядом, прямо направился к столу и молча опустился в кресло. Махнув рукой, он избавил Пьера от обряда целования перстня.
— Я хотел засвидетельствовать почтение вашему высокопреосвященству, — сказал Пьер. — Ваше высокопреосвященство не совсем здоровы?
— Нет, нет, меня просто замучила эта окаянная простуда. И потом, у меня столько дел в последнее время!
В бледном свете, падавшем из окна, Пьер с удивлением рассматривал кардинала — хилого, кривобокого, некрасивого, с безжизненными глазами на изможденном, землистом лице. Он напомнил Пьеру его парижского дядю, прокорпевшего тридцать лет в какой-то канцелярии: у того был такой же потухший взгляд, желтая кожа, усталый, отупевший вид. Неужели правда, что этот дряхлый, сухонький старичок в черной сутане с красной каймою — властелин мира, неужели, никогда не отлучаясь из Рима, он управляет христианскими миссиями во всех странах, так что даже префект конгрегации Пропаганды веры не смеет ничего предпринять, не испросив его совета?
— Присядьте, пожалуйста, господин аббат... Итак, вы хотели меня повидать, у вас ко мне какая-нибудь просьба?
Приготовившись слушать, кардинал торопливо перелистывал худыми пальцами разложенные перед ним папки, пробегая глазами каждую бумажку, не теряя ни минуты, точно опытный стратег, точно полководец, который из своего кабинета руководит операциями далекой армии, ведя ее к победе.
Немного смутившись, что ему сразу предложили объяснить цель своего визита, Пьер решил высказаться начистоту.
— Действительно, я позволю себе испросить мудрого совета у вашего высокопреосвященства. Как вашему высокопреосвященству известно, я приехал в Рим, чтобы защищать мою книгу, и я был бы счастлив, если бы вы оказали мне честь напутствовать меня, помочь своим богатым опытом.
Пьер вкратце рассказал, в каком положении дело, и принялся горячо доказывать свою правоту. Но, продолжая говорить, он заметил, что кардинал слушает его невнимательно, думает о чем-то другом, перестает следить за его речью.
— Ах да, вы написали книгу, об этом шел разговор на вечере у донны Серафины... Это большая ошибка: священник не должен писать. Зачем?.. Раз конгрегация Индекса осуждает книгу, стало быть, она имеет на то причины. Что я могу поделать? Я не состою членом конгрегации, я ничего не знаю, совершенно ничего не знаю.
Напрасно пытался Пьер, удрученный такою замкнутостью, таким равнодушием, что-то объяснить, заинтересовать кардинала. Аббат понял, что человек этот, мудрый и проницательный в той области, которой ведает свыше сорока лет, не интересуется ничем другим. Его ум не был ни любознательным, ни гибким. В глазах старика угасли последние искры жизни, голова, казалось, еще более поникла, выражение лица стало хмурым и тупым.
— Я ничего не знаю, ничем не могу помочь, — повторил он. — И я никогда ни за кого не ходатайствую. — Однако, сделав над собой усилие, кардинал добавил: — Но ведь к этому делу имеет отношение Нани. Что вам советует Нани?
— Монсеньер Нани был так любезен, что сообщил мне имя докладчика, монсеньера Форнаро, и посоветовал нанести ему визит, — ответил Пьер.
Кардинал как будто удивился и даже очнулся от забытья. Его глаза немного оживились.
— Ах, вот как, вот как!.. Ну что ж, если Нани так сказал, у него были на то свои соображения. Ступайте же к монсеньеру Форнаро.
Кардинал поднялся с кресла и простился с Пьером, который поблагодарил его с глубоким поклоном. Не провожая посетителя до дверей, старик тотчас уселся за стол, и в могильной тишине комнаты вновь послышался шорох бумаг, которые он перелистывал своими костлявыми пальцами.
Пьер покорно последовал его совету. На обратном пути он решил зайти па Навонскую площадь. Но слуга монсеньера Форнаро сообщил, что его господин недавно вышел и что застать его можно только по утрам, до десяти часов. Стало быть, прием откладывался до завтра. Пьер заранее озаботился собрать сведения о прелате и знал о нем все самое существенное. Тот родился в Неаполе, обучался там же у монахов варнавитского ордена, закончил образование в римской семинарии, долго преподавал в Григорианском университете. Теперь монсеньер Форнаро состоял советником в нескольких конгрегациях и был каноником церкви Санта-Мариа-Маджоре; однако он сгорал желанием стать каноником собора св. Петра, а также лелеял честолюбивую мечту получить когда-нибудь должность секретаря папской консистории, дававшую право на пурпурное облачение кардинала. Его считали превосходным богословом и упрекали лишь в пристрастии к сочинительству, так как он изредка печатал статьи в религиозных журналах, хотя из осторожности никогда их не подписывал. Вдобавок он слыл воспитанным, светским человеком.
На другое утро Пьера приняли немедленно, как только он подал свою визитную карточку, и у него даже промелькнуло подозрение, что его прихода ожидали, хотя монсеньер Форнаро встретил его с удивленным и даже слегка встревоженным видом.
— Аббат Фроман, аббат Фроман, — повторял прелат, не выпуская из рук визитной карточки и внимательно ее рассматривая. — Войдите, прошу вас... Я чуть было не распорядился никого ко мне не пускать, у меня спешная работа... Но это ничего, садитесь, пожалуйста.
Пьер застыл на месте, с восхищением любуясь этим высоким красавцем лет пятидесяти пяти, здоровым и цветущим. Румяный, чисто выбритый, с легкой проседью в кудрявых волосах, с красивым носом, сочными губами и ласковым взглядом, он показался Пьеру самым обаятельным и блестящим из римских прелатов. В черной сутане с фиолетовым воротником, холеный, элегантный, он был просто великолепен. Просторная приемная, залитая солнцем, с двумя широкими окнами, выходившими на Навонскую площадь, была обставлена с изысканным вкусом, не часто присущим нынешнему римскому духовенству, и казалась под стать хозяину; там царила атмосфера веселости и приветливости.
— Присаживайтесь, господин аббат, и соблаговолите сказать, чему я обязан честью вашего посещения?
Монсеньер Форнаро глядел на него с любезной и простодушной улыбкой, но Пьера вдруг очень смутил этот вполне естественный вопрос, хотя он и должен был его предвидеть. Следует ли сразу приступить к щекотливому делу, открыть цель своего визита? Он подумал, что это все же самый прямой и самый достойный путь.
— Ах, монсеньер, обращаясь к вам, я знаю, что это не принято, но мне посоветовали так поступить, и мне кажется, нет ничего дурного, когда люди порядочные пытаются добросовестно выяснить истину.
— В чем же дело, в чем дело? — спросил прелат с самым наивным видом, не переставая улыбаться.
— Так вот, говоря без обиняков, я узнал, что конгрегация Индекса прислала вам мою книгу «Новый Рим» и поручила дать о ней отзыв; поэтому я и решился обеспокоить вас на случай, если вам понадобятся какие-либо разъяснения с моей стороны.
Но монсеньер Форнаро но пожелал ничего больше слушать. Он схватился за голову обеими руками и, отшатнувшись, все так же учтиво прервал Пьера:
— Нет, нет! Не говорите так, перестаньте, вы меня глубоко огорчаете... Давайте считать, что вас ввели в заблуждение, ибо никто не должен этого знать, никто ничего и не знает, ни я, ни другие... Ради бога, прекратим этот разговор.
Однако Пьер, уже давно заметивший, какое поразительное впечатление производит имя асессора Священной канцелярии, по счастью, нашел удачный ответ.
— Поверьте, монсеньер, я не. хочу причинить вам ни малейшей неприятности, и, повторяю, я никогда бы не осмелился докучать вам, если бы сам монсеньер Нани не указал мне на вас и не сообщил ваш адрес.
Эффект и на этот раз был потрясающий. Только монсеньер Форнаро пошел на уступки постепенно, со свойственным ему непринужденным изяществом. Он сдался не сразу, но возразил лукаво и многозначительно:
— Как! Неужели монсеньер Нани был так нескромен? Ну, я пожурю его за это, я сердит на него!.. Да откуда он знает? Он же не состоит в конгрегации, его могли ввести в заблуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102