Эти начинания помогли ему, однако, стать депутатом, и он витийствовал в палате, где в пространных, трескучих речах излагал программу своей партии. Кроме того, обладая неистощимым рвением, виконт возглавлял паломничества в Рим, председательствовал на собраниях, делал доклады, стараясь завоевать расположение простого люда, чья поддержка, говаривал он в узком кругу, только и может обеспечить торжество церкви. Виконт оказал значительное влияние на Пьера, который простодушно восторгался такими его качествами, каких недоставало ему самому: умением руководить, воинствующим пылом, каковой, несмотря на некоторую путаницу воззрений, де Лапту целиком посвятил возрождению во Франции христианской общины. Молодой священник многое узнал, соприкасаясь с этим человеком, но по-прежнему оставался чувствительным мечтателем и, пренебрегая политическими целями, помышлял единственно о взыскуемом граде вселенского счастья; виконт же намеревался довершить разгром свободолюбивых идей восемьдесят девятого года, используя для возврата к прошлому разочарование и гнев народных масс.
Пьер переживал чудеснейшие месяцы. Никогда еще неофит не служил столь ревностно счастью ближнего. Он весь горел любовью, он был страстно одержим своей апостольской миссией. Обездоленные, с которыми он сталкивался, -- мужчины, оставшиеся без работы, матери и дети, оставшиеся без хлеба, вселяли в него крепнувшую с каждым часом уверенность, что вот-вот родится новая религия и положит конец несправедливости, которая насильственно обрекает бунтующее человечество на вымирание; и Пьер решил употребить все силы, дабы ускорить сроки божественного вмешательства, час возрождения раннего христианства. Католик умер в нем уже давно, он по-прежнему не верил в догматы, таинства, чудеса. Но он тешил себя надеждой, что церковь все-таки может выступить на благо человечества и во избежание социальной катастрофы, угрожающей народам, возглавить неодолимое движение современной демократии. Лишь поставив перед собой цель снова вдохнуть евангельскую истину в сердца изголодавшихся и ропщущих обитателей предместий, Пьер обрел душевное успокоение. Он действовал, он меньше страдал от ужасающей опустошенности, не покидавшей его со времен Лурда; и поскольку он больше не задавал себе вопросов, его больше не терзали сомнения. Теперь он служил обедню с безмятежным сознанием исполняемого долга. И под конец ему даже пришла в голову мысль, что таинство, которое он совершает, что все таинства и догматы, в сущности, только символы, обряды, необходимые человечеству в пору его младенчества, что с этими символами оно распрощается впоследствии, когда, возмужавшее, облагороженное, просвещенное, в состоянии будет вынести ослепительную наготу истины.
Снедаемый жаждой принести пользу, провозгласить во всеуслышание свой символ веры, Пьер однажды утром сел за стол и начал писать книгу. Это вышло само собою, книга не была задумана им как литературное произведение, она вылилась из самых глубин его души, по велению сердца. В одну из бессонных ночей, словно начертанное огненными буквами, во мраке вспыхнуло название: «Новый Рим». Этим было сказано все, ибо разве не из Рима, вечного, обетованного города, должно было прийти искупление? Там пребывала единственная нерушимая власть, обновление могло начаться лишь на священной земле, где некогда пустило корни старое древо католичества. За два месяца Пьер написал книгу, которую подсознательно вынашивал целый год, когда знакомился с современным социализмом. В нем словно кипело поэтическое вдохновение, порой ему чудилось, что страницы этой книги открылись ему в сновидении, что они продиктованы неким внутренним голосом, идущим из самых глубин его существа. Пьер нередко читал виконту Филиберу де Лашу строки, написанные накануне, и встречал у того горячее одобрение; виконт видел в книге удачное средство пропаганды; чтобы увлечь за собою народ, надо его растрогать, говорил виконт и добавлял, что хорошо было бы сочинить благочестивые, но занимательные песенки, которые распевали бы в мастерских. Что до монсеньера Бержеро, то он не рассматривал книгу с точки зрения догмы, он был глубоко растроган духом пылкого милосердия, веявшим от ее страниц, и даже совершил неосмотрительность, письменно обратившись к автору со словами одобрения, которые разрешил поместить в качестве предисловия к его труду. И эту-то книгу, в июне увидевшую свет, конгрегация Индекса намерена была запретить, — ради ее спасения молодой священник и прибыл только что в Рим; преисполненный удивления и энтузиазма, он горел желанием добиться торжества своей веры, самолично выступить в защиту своего труда перед святейшим папой, чьи мысли, по убеждению автора, отражала его книга.
Прислонившись к парапету, Пьер замер, сызнова переживая три предшествующих года и любуясь этим городом, о котором он так мечтал, который так жаждал увидеть. За его спиной с грохотом подкатывали и отъезжали экипажи, сухопарые англичане и грузные немцы сменяли друг друга, затратив на обозрение классической панорамы предписанные путеводителем пять минут. Тем временем возница и лошадь, понурив головы, покорно поджидали священника под палящими лучами солнца, которое нагревало саквояж, одиноко лежавший на сиденье. А Пьер казался теперь особенно тщедушным, — в черной сутане, худой, он весь устремился вперед и замер, целиком поглощенный изумительным зрелищем. После Лурда он похудел, лицо его как бы истаяло. С тех пор как материнское начало возобладало в нем, высокий крутой лоб, вместилище интеллекта, унаследованный им от отца, словно бы стал меньше; зато сделался приметнее довольно крупный рот, изобличавший доброту, и мягкий, необычайно нежный подбородок; в сердобольном взгляде молодого священника светилась пламенная душа.
О, с какой нежностью, с каким пылом взирал он на Рим, Рим его книги, новый Рим, о котором он мечтал! И если раньше, в легкой дымке восхитительного утра, его поразила общая панорама города, то теперь он различал подробности, присматривался к отдельным памятникам. Он долго изучал их по фотографиям, долго знакомился с планами города и теперь с ребяческой радостью узнавал их. Там, у него под ногами, у подошвы Яникульского холма раскинулся Трастевере — нагромождение старых домов с выгоревшими на солнце красными черепичными крышами, которые заслоняли Тибр. Пьер был несколько удивлен, что отсюда, с этой террасы, город казался таким плоским, как бы сглаженным — лишь едва горбились семь прославленных холмов, словно чуть приметная зыбь среди расплескавшегося моря фасадов. Там, справа, темно-лиловым пятном на фоне синевших вдали Альбан-ских гор выделялся Авентинский холм, и на нем три церкви, до половины укрытые листвой; а вот и развенчанный Палатин, окаймленный черной бахромою кипарисов. Позади него спрятался Целий — виднелись только деревья виллы Маттеи, они светлели в позолоте солнечной пыли. Далеко впереди, на другом конце города, обозначилась вершина Эсквилинского холма, с ее стройной колокольней и двумя небольшими куполами церкви Санта-Мариа-Маджоре; а на высотах Виминала Пьер смутно различал громады залитых солнцем беловатых глыб, исполосованных темными черточками, — очевидно, то были новые здания, издали похожие на заброшенный каменный карьер. Аббат долго разыскивал Капитолий и все не мот его найти. Он проверил направление и наконец хорошо разглядел его колоколенку, выступавшую впереди Санта-Мариа-Маджоре, — четырехугольную башню, столь неприметную, что она тонула в море крыш. А подальше, слева, высился Квиринал, его легко было узнать по длинному фасаду королевского дворца: плоский, продырявленный нескончаемой вереницей окон, он однообразием их и своей резкой желтизною напоминал больницу или казарму. Пьер обернулся еще больше влево и замер, пораженный внезапным видением: за чертою города, поверх деревьев сада Корсики, перед ним возник купол собора св. Петра. Казалось, он покоится прямо на зеленой листве; в ясной синеве неба купол этот, окрашенный в легкую небесную синь, как бы растворялся в бескрайней лазури. А вверху, ослепительно сияя, словно повис в воздухе белый каменный фонарь, венчающий здание.
Пьер все глядел и не мог наглядеться, он обводил взором горизонт от края и до края, любуясь благородным зубчатым гребнем, горделивой красотою Сабинских и Альбанских гор, опоясавших небосклон и усеянных городами. Римская Кампанья, голая и величавая, словно мертвая пустыня, раскинула свои необъятные просторы, иссиня-зеленые, как недвижная морская вода; Пьер различил иод конец приземистую круглую башню гробницы Цецилии Метеллы, а позади нее — тонкую светлую черту уходящей вдаль древней Аппиевой дороги. Во прахе минувших столетий, среди тощей травы рассеяны были обломки акведуков. Пьер перевел взгляд и вновь увидел Рим с его прихотливо нагроможденными зданиями. Вот, совсем близко, огромный рыжеватый куб палаццо Фарнезе, Пьер узнал его по лоджии, обращенной к реке. А чуть видимый невысокий купол там, подальше, — вероятно, Пантеон. Пьер различал то свежевыбеленные стены собора Сан-Пао-ло-фуори-делле-Мура, напоминавшего громадный амбар, то легкие, издали казавшиеся мелкими, как насекомые, статуи, венчающие фасад храма Сан-Джован-ни-ин-Латерано; дальше сгрудились купола храмов Иисуса Христа, Сан-Карло, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Джованни-деи-Фьорентини; затем великое множество других зданий, овеянных славой веков: замок Святого Ангела с блистающей над ним статуей, вознесенная над городом вилла Медичи, терраса Пинчо с белеющими среди редких деревьев мраморными памятниками; вдали, замыкая горизонт, темнели зеленые вершины тенистых садов виллы Боргезе. Пьер тщетно разыскивал Колизей. Легкое дуновение северного ветерка понемногу развеяло утренний туман. Но даль была еще подернута дымкой, и в ней, подобно высоким мысам, выступающим из пронизанных солнцем морских вод, все отчетливее возникали целые кварталы. В смутном нагромождении домов то тут, то там сверкала белая грань стены, вспыхивала пламенем вереница окон, проступали иссиня-черными пятнами сады. И вся эта путаница улиц, площадей, рассеянных там и сям бесчисленными островками, сливалась воедино, все очертания таяли в живительном солнечном сиянии, а белые дымки, плывущие высоко над крышами, медленно уходили в безбрежную ясность лазури.
Но вскоре, повинуясь какому-то тайному инстинкту, Пьер сосредоточил свое внимание лишь на трех точках необъятного горизонта. Его привлекала вереница стройных кипарисов, черной бахромою окаймлявшая Палатинский холм; за ними было пусто: дворцы цезарей исчезли, сметенные потоком времени, и Пьер мысленно воскрешал их; ему чудилось, будто они встают, подобно смутным золотистым и трепетным призракам в пурпурном великолепии этого утра. Потом взоры его снова обратились к собору св. Петра: лазурный купол все так же высился, закрывая собою Ватикан, прилепившийся сбоку к торжествующему колоссу; собор, огромный и неколебимый, казался Пьеру царственным великаном, на века вознесенным над городом и видным отовсюду, Затем священник перевел взгляд на другой холм, подымавшийся прямо перед ним, на Квиринал, и королевский дворец представился ему всего лишь плоской приземистой казармой, безвкусно выкрашенной в желтый цвет. II в этом символическом треугольнике, в этих трех вершинах, что глядели друг на друга, разделенные Тибром, заключалась для Пьера вся многовековая история Рима с ее непрестанными потрясениями, из которых город всякий раз выходил возрожденным! древний Рим, где среди нагромождения дворцов и храмов пышно разрослось чудовищное древо императорского могущества и великолепия; папский Рим, одержавший победу в средние века, владыка вселенной, вознесший над всем христианским миром громаду этой церкви с ее отвоеванной у язычества красотой; современный Рим, неведомый Пьеру, оставленный им без внимания, Рим, о явном убожестве которого свидетельствовала холодная нагота королевского дворца, говорившая о досадной бюрократической попытке, кощунственном поползновении осовременить столь необычный город вместо того, чтобы все предоставить на волю еще смутного будущего. Докучливое настоящее вызывало почти тягостное чувство, и, желая уйти от него, Пьер не стал разглядывать новый квартал, очевидно еще не достроенный, целый городок, белевший там, на берегу реки, возле собора св. Петра. Новый Рим! Пьер мечтал о нем и не изменил своей мечте даже при виде уснувшего во прахе веков Палатина, даже при виде собора св. Петра, огромная тень которого баюкает Ватикан, даже при виде заново отделанного и свежеокрашенного Квиринала, который, подобно символу мещанства, господствует над новыми кварталами, что теснятся со всех сторон, прокладывая себе путь в старый город с его рыжими кровлями, сверкающими под ярким утренним солнцем.
«Новый Рим»! Заглавие книги снова вспыхнуло перед мысленным взором Пьера, и он унесся в мечтах, заново передумывая свое сочинение, как только что заново передумал свою жизнь. Он писал этот труд с воодушевлением, используя случайные, отрывочные заметки; и ему сразу же стало ясно, что в книге должны быть три части: прошлое, настоящее, будущее.
Прошлое — удивительная судьба раннего христианства, медленная эволюция, в результате которой оно превратилось в современный католицизм. Пьер доказывал, что в основе любого религиозного течения кроются экономические причины, что извечное зло — это богатство, извечная борьба — это борьба между богатыми и бедными. Борьба классов возникает у иудеев сразу же, как только, завоевав землю Ханаанскую, они перестают кочевать, как только появляется собственность. Отныне есть богатые и бедные: так рождается социальный вопрос. Переход был внезапным, новый порядок восторжествовал так стремительно, что бедняки, памятуя о золотом веке кочевий и тоскуя по нем, с тем большим неистовством предъявляли свои требования. Пророки, не исключая Христа, — это бунтари, которых породила народная нищета;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102