Толстяк Гамба дель Цоппо, любезный, даже обязательный, когда это не задевало его интересов, был настоящей живой газетой, он все знал и не брезгал даже кухонными сплетнями; будучи уверен, что кардинальская шапка его не минует, он помаленьку продвигался к высокому сану, озабоченный лишь тем, чтобы в сладостные часы прогулок поставлять папе всяческие новости. И одному только богу известно, сколь обильную жатву собирал он в спертой атмосфере Ватикана, что кишит всевозможными прелатами, среди папского окружения — старых холостяков в юбках, не имеющих общения с женщинами, втайне одержимых безмерным честолюбием, раздираемых глухой отвратительной враждой, которая, если верить слухам, порою заставляет их, как и в старину, прибегать к испытанному средству — яду!
Нарцисс вдруг остановился.
— Постойте! Так я и знал... Вот святой отец... Но нам не везет. Он нас даже не увидит, сейчас он сядет в карету.
И действительно, к лесной опушке подкатил экипаж, и скромная процессия, показавшаяся в конце тесной аллеи, направилась к нему.
У Пьера сильно забилось сердце. Он замер и, укрывшись вместе со спутником за высокой кадкой лимонного дерева, издали разглядывал хилого седовласого старца в развевающейся белой сутане, медленно, шаркающей походкой семенящего по песчаной аллее. Аббат едва различал прозрачное, худощавое лицо цвета старой слоновой кости, выдающийся над тонкогубым ртом крупный нос. Но в пронзительно черных глазах папы сверкала улыбка любопытства; он склонился вправо, подставив ухо монсеньеру Гамба дель Цоппо, коротенькому толстяку, цветущему и преисполненному достоинства, который, видимо, нашептывал святому отцу какую-то сплетню. По другую руку, слева от папы, шагал один из гвардейцев-нобилей, позади следовали два прелата.
Все промелькнуло, как видение; Лев XIII уже садился в закрытый экипаж. И здесь, в этом большом саду, пышущем зноем, источающем ароматы, Пьер вновь ощутил то же странное волнение, что в Галерее канделябров, когда представил себе, как папа шествует среди Аполлонов и Венер, сияющих торжествующей наготой. Но там было всего лишь языческое искусство, прославлявшее бессмертную жизнь, великолепие и всемогущество сил природы. Здесь же папа окунался в стихию самой природы, прекраснейшей, сладострастной и пылкой. Папа! Седовласый старец, не расстающимся со своим страждущим богом, богом смирения и самоотречения, и тогда, когда томительными вечерами после знойного летнего дня он прогуливается по аллеям этих садов любви, среди ласкающих ароматов пиний, эвкалиптов, спелых апельсинов, горького самшита! Сам Пан овевает его властным дыханием своей мужественности. Как прекрасно жить здесь, ощущая всю роскошь этого неба и этой земли, любоваться женской красотой, наслаждаться земным плодородием! Словно бесспорная истина внезапно осенила Пьера: только насквозь мирская религия, религия завоевания и политического господства, могла расцвести в этой стране света и радости, а не полная мистики религия души, страдальческая религия Севера.
Однако Нарцисс уже повел молодого священника дальше, продолжая рассказывать разные разности, — о том, как иной раз Лев XIII запросто останавливается поболтать с садовниками, расспрашивая, не болеют ли деревья, как идет продажа апельсинов; Абер упомянул также о былой привязанности папы к двум газелям, полученным в дар из Африки, прелестным и грациозным животным, которых он любил ласкать и кончину которых горько оплакивал. Впрочем, Пьер больше не слушал; когда же они очутились на площади св. Петра, он обернулся и еще раз взглянул на Ватикан.
Взгляд его упал на бронзовую дверь, и ему вспомнилось, как еще утром он задавался вопросом, что таится там, за этими грузными створами с квадратными шляпками толстых гвоздей. Он пока не решался ответить на этот вопрос, не решался судить по первому впечатлению: обретут ли здесь новые поколения, жаждущие братства и справедливости, религию грядущей демократии. Но как живо было это первое впечатление, грозившее крушением его мечты! Бронзовая дверь! Да, непроницаемая и неприступная, она за своими древними створами укрывала Ватикан, отгораживала его от вселенной столь надежно, что за три столетия в него не смогли просочиться никакие новые веяния. Пьеру довелось только что увидеть, как во всей своей незыблемости воскресали за этой дверью канувшие в прошлое века, вплоть до шестнадцатого. Время словно остановилось здесь навсегда. Ничто тут не менялось, даже одежда швейцарской гвардии, нобилей, прелатов; да и люди здесь оставались такими же, как триста лет назад: тот же этикет, то же платье, те же идеи. Вот уже четверть века, как папы в знак протеста высокомерно по доброй воле замкнулись у себя во дворце; но пребывание в плену у прошлого, у традиции длилось много дольше: оно длилось столетия и угрожало иной, серьезной опасностью. Подобно папам, и самый католицизм оказался замкнутым в стенах этого дворца; цепляющийся за догмы, омертвелый, он устоял и выжил лишь благодаря мощи своей обширной иерархической организации. Не потому ли при всей своей кажущейся гибкости католицизм под страхом собственной гибели не мог пойти ни на какие уступки? И что за страшный мир он собою являет: сколько гордыни, честолюбия, ненависти и междоусобиц! И какое странное затворничество, какие разные миры встречаются за этими железными засовами! Христос разделяет общество Юпитера Капитолийского, языческая роскошь братается с апостольским аскетизмом, пышность Возрождения окружает евангельского пастыря, облеченного властью во имя бедных и смиренных духом. На площади св. Петра заходило солнце, от прозрачного неба веяло сладостной негой римского заката; к концу этого прекрасного дня, проведенного в величайшем дворце мира, в обществе Микеланджело, Рафаэля, богов античности и папы римского, молодой священник был в полной растерянности.
— Ну что ж, простите меня, дорогой аббат, — заключил Нарцисс. — Должен вам теперь признаться, я подозреваю, что мой храбрый кузен боится скомпрометировать себя и не желает впутываться в ваше дело... Я еще повидаю его, но не стоит слишком на него рассчитывать.
Было уже около шести, когда Пьер возвратился в палаццо Бокканера. Обычно он скромно входил в дом со стороны переулка и, открыв дверь своим ключом, по узкой лесенке поднимался прямо к себе. Но сейчас ему захотелось показать Бепедетте письмо, полученное этим утром от виконта Филибера де Лашу; поэтому Пьер поднялся по парадной лестнице; он удивился, никого не обнаружив в прихожей. В обычные дни, если Джакомо куда-нибудь уходил, здесь водворялась Викторина с каким-нибудь незамысловатым шитьем. Стул ее был в прихожей, аббат заметил на столе и оставленную ею работу, но сама она, очевидно, куда-то вышла, и Пьер отважился войти без доклада в первую гостиную. Там было уже почти темно, кротко угасали умирающие сумерки; и вдруг пораженный священник остановился, не осмеливаясь двинуться дальше: из соседней комнаты, большой желтой гостиной, доносились исступленные голоса, шорохи, грохот падения, там явно шла борьба. Пламенные мольбы сменялись страшными угрозами. Внезапно, отбросив колебания, Пьер, как бы помимо своей воли, ринулся вперед, уверенный, что кто-то там, в гостиной, обороняется из последних сил.
Он вбежал в комнату и остановился, ошеломленный. Дарио, обезумев от желания, в неистовом порыве схватил Бенедетту за плечи, опрокинул на диван, — в этом изящном юноше, последнем отпрыске дряхлеющего рода, бурлила бешеная кровь Бокканера: он готов был совершить насилие, он желал Бенедетту, он обжигал ей лицо страстными мольбами:
— Ради бога, дорогая... Ради бога, иначе мне не жить, да и тебе тоже!.. Ведь ты же сама сказала, что все кончено, что никогда не удастся расторгнуть этот брак. Не делай же нас обоих несчастными, люби меня, ведь ты меня любишь, и позволь мне любить тебя, позволь мне любить тебя!
Но плачущая контессина с такой же дикой энергией обеими руками отталкивала Дарио, на лице ее была написана несказанная нежность и страдание.
— Нет, нет! Я тебя люблю, но не хочу, не хочу!— твердила Бенедетта.
В эту минуту бессильной ярости Дарио ощутил присутствие постороннего. Он стремительно выпрямился и обезумевшим взглядом тупо уставился на Пьера, едва ли узнавая его. По щекам юноши струился пот, глаза налились кровью; закрыв обеими руками лицо, он выбежал с ужасным страдальческим стоном, в котором сквозь слезы раскаяния еще прорывалось неудовлетворенное желание.
Бенедетта, задыхающаяся, растерянная и обессилевшая, осталась сидеть на диване. Пьер в замешательстве не мог произнести ни слова; но, увидев, что он сделал движение, чтобы уйти, контессина, уже несколько успокоившись, взмолилась:
— Нет, нет, господин аббат, не уходите... Прошу вас, сядьте, я хочу с вами поговорить.
Пьер подумал, что ему следует все же извиниться за свое внезапное вторжение; он пояснил, что дверь первой гостиной была приоткрыта, а в прихожей он увидел лишь оставленную Викториной на столе работу.
— Ну да, конечно! — воскликнула Бенедетта. — Викторина должна быть там, я недавно ее видела и позвала ее, когда бедняжка Дарио чуть не потерял голову... Странно, почему она не пришла?
Лицо Бенедетты, разгоряченное борьбою, все еще пылало; слегка наклонившись к Пьеру, она порывисто воскликнула:
— Послушайте, господин аббат, я вам все расскажу, я не хочу, чтобы вы слишком уж плохо думали о моем бедном Дарио. Это было бы очень грустно... Видите ли, я немножко сама во всем виновата... Вчера вечером Дарио предложил мне встретиться здесь и обо всем спокойно потолковать. Я знала, что тетушки в этот час в гостиной не будет, и предложила ему прийти... Это так естественно, не правда ли? Увидеться, поговорить: ведь мы испытали такое огорчение, когда узнали, что, наверно, так никогда и не удастся расторгнуть мой брак. Все это слишком мучительно, надо было на что-то решиться…
Но едва только Дарио пришел, мы оба расплакались, крепко обнялись, осыпая друг друга ласками, и слезы наши смешались. Я без конца целовала Дарио, твердила, что обожаю его и мысль, что я причина его несчастья, приводит меня в отчаяние, говорила, что не в силах видеть, как он страдает, и, наверно, умру от горя. Возможно, это и придало ему смелости, ведь Дарио не ангел, я не должна была так долго сжимать его в своих объятиях... Понимаете, господин аббат, он под конец совсем обезумел и пожелал добиться того, что я поклялась перед мадонной подарить только моему супругу.
Бенедетта сказала это спокойно и просто, ни теня смущения не было на ее красивом лице; она оставалась такой же рассудительной и трезвой, как обычно. Слегка улыбнувшись, она продолжала:
— О, я хорошо знаю моего бедного Дарио и все-таки люблю его, люблю наперекор всему. С виду он хрупкий, даже несколько болезненный, но это страстная натура, жаждущая наслаждений. Да, кровь предков бурлит у него в жилах, мне ли этого не знать, у меня у самой в детстве случались такие яростные вспышки, что я каталась по земле, да и теперь, когда на меня находит, я вынуждена с собою бороться, истязать себя, чтобы не наделать глупостей... Бедняжка Дарио! Он так не привык страдать! Он совсем как ребенок, — требует, чтобы исполняли все его прихоти! Но, в сущности, он очень благоразумен, он меня ждет, он-то понимает, что подлинное его счастье — со мною, ведь я так его люблю!
И облик молодого князя, до того лишь смутно рисовавшийся Пьеру, стал для него проясняться. Сгорая от любви к двоюродной сестре, Дарио не отказывал себе в развлечениях. Преисполненный редкого эгоизма, юноша этот был все же очень мил. Он не был создай для страдания, страдание, уродство, бедность, кого бы они ни касались, приводили его в ужас. Телом и душой отзывался он на радость, блеск, на всяческие соблазны, впивая жизнь, озаренную сиянием яркого солнца! Упадочность, вырождение обрекали его на эту праздную жизнь; не способный ни думать, ни желать, Дарио и не пытался приспособиться к новому политическому режиму. К тому же его одолевала безмерная гордыня, присущая исконному римлянину. Однако леность уживалась в нем с проницательностью, с трезвостью и здравым смыслом, никогда его не покидавшим, а черты вырождения придавали ему какую-то томную прелесть; его постоянно тянуло к женщине, ему были присущи вспышки бешеного желания, необузданная чувственность дикаря.
— Бедняжка Дарио, пусть ходит на свидания к другой, я разрешаю, — тихонько добавила Бенедетта со своею обворожительной улыбкой. — Не надо требовать от мужчин невозможного, я не хочу, чтобы это стоило ему жизни.
Пьер смотрел на нее, недоумевая, поколебленный в своих представлениях о ревнивости итальянок, и Бенедетта, горя восторженным обожанием, воскликнула:
— Нет, пет, я не ревную к этим увлечениям! Раз ему доставляет удовольствие — пусть, меня это не печалит. Я ведь знаю, что он непременно ко мне вернется, что он будет мой, только мой, когда я захочу, когда это станет возможно.
Наступило молчание, гостиная полнилась сумраком, тускнела позолота больших консолей, от темного потолка и старых желтых обоев цвета осенней листвы веяло беспредельной грустью. И тут луч света, случайно упавший на стену, повыше дивана, на котором сидела Бенедетта, вырвал из мрака картину — портрет юной красавицы в тюрбане, прекрасной Кассии Бокканера, прапрабабки Бенедетты, страстной возлюбленной и мстительницы. И вновь сходство поразило священника. Он заговорил, размышляя вслух:
— Искушение всего сильнее, неминуемо наступает минута, когда оно одерживает верх, и не войди я сейчас...
Бенедетта порывисто прервала его:
— Я, я!.. О, вы меня не знаете. Лучше умереть! — И в набожной экзальтации, охваченная суеверным порывом, вся трепеща от любви, она воскликнула в исступлении страсти, почти в экстазе: — Я поклялась мадонне, что подарю свою девственность любимому лишь тогда, когда он станет моим мужем, и пусть я пожертвовала своим счастьем, но я сдержала клятву и сдержу ее, хотя бы мне пришлось пожертвовать жизнью... Дарио и я, мы оба умрем, если так будет нужно, но я дала слово пресвятой деве, и ангелам в небе не придется печалиться обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102