— Умоляю, святой отец, выслушайте меня! И не карайте, никого не карайте — ни разумное создание, ни бессловесную тварь, никого, кто способен страдать. Будьте милосердны, ибо к милосердию взывает страждущее человечество!
И, видя, что Лев XIII продолжает молчать, Пьер упал на колени, точно рухнул, обессиленный волнением, теснившим ему грудь... И будто что-то прорвалось в нем, все сомнения, тревоги, горести, все, что душило его, неудержимым потоком хлынуло наружу. Он был подавлен этим страшным днем, трагической смертью Дарио и Бенедетты, смертью, которая, помимо его сознания, свинцовой тяжестью легла на душу, отягощенную печалью и страхом. Он был подавлен и всем тем, что выстрадал за время пребывания в Риме, когда, уязвленный в своих лучших чувствах, в своей юношеской восторженности, оскорбленный подлинной сущностью людей и событий, которая перед ним раскрылась, стал постепенно утрачивать иллюзии. И, наконец, в глубине души Пьер терзался скорбью обо всем страждущем человечестве, его преследовали вопли голодающих, рыдания матерей, в чьей груди не осталось молока, чтобы накормить младенцев, слезы безработных отцов, в негодовании сжимающих кулаки, гнусная нищета, старая, как мир, поразившая человечество с первых дней творения, нищета везде и всюду, все возрастающая, все поглощающая, страшная и беспросветная. Но еще сильнее, еще безнадежнее тяготила его необъяснимая тоска непонятно о ком или о чем, всеобъемлющая и беспредельная, захлестнувшая и изнурившая его тоска, вызванная, быть может, тем, что он живет на земле.
— О святой отец! Меня нет и книги моей нет! Я хотел, я жаждал видеть ваше святейшество, чтобы все объяснить, найти защиту. И вот я не могу вспомнить ничего, не знаю, что собирался сказать, могу только плакать, слезы душат меня... Да, я только бедняк и хочу говорить с вами о бедняках. Нищие, бесприютные люди! Сколько я повидал таких за два года в наших парижских предместьях! Несчастные страдальцы, бедные малютки, я немало подобрал их на холодном снегу, бедные ангелочки, у которых порою по двое суток не бывает ни крошки во рту; женщины, которые не видят хлеба и тепла и умирают от чахотки в промозглых, мерзких трущобах; мужчины, которых безработица выбросила на улицу, уставшие, точно милостыню, вымаливать работу; они возвращаются в свои темные лачуги вне себя от гнева, охваченные мстительной злобой, неодолимым желанием поджечь город со всех четырех концов. А тот вечер, страшный вечер, когда в комнате, где веяло ужасом, я увидел мать, покончившую с собой и со своими пятью малышами: она замертво упала на соломенный матрац, не отнимая от груди голодного младенца, рядом уснули последним сном две хорошенькие белокурые девчурки, а чуть подальше лежали сраженные смертью два мальчугана: один прикорнул у стены, другой, как бы негодуя, в последних судорогах запрокинулся навзничь... О святой отец! Я всего лишь посланец этих несчастных, тех, что страждут и стенают, убогий посланец, тех убогих, что умирают в нищете, от чудовищно жестокой, ужасающей социальной несправедливости. И я повергаю к стопам вашего святейшества их слезы, их мучения, вопль отчаяния, вырывающийся, как из преисподней, из груди этих несчастных и требующих! справедливости: она должна быть восстановлена, чтобы не рухнул мир... О, будьте милосердны, святой отец, будьте милосердны!
Пьер умоляюще протягивал руки, взывая к божественному состраданию. Он продолжал:
— А разве здесь, в Риме, среди блеска и великолепия вечного города, нищета менее ужасна? За недели ожидания, что я брожу по Риму, тревожа славный прах его руин, я непрестанно сталкиваюсь с неизлечимыми язвами и прихожу в ужас. Я вижу, как все рушится, угасает, вижу агонию вековой славы, невыносимо грустное зрелище умирающих от истощения и голода людей!.. Даже здесь, под самыми окнами вашей святой обители, я обнаружил страшный квартал — недостроенные, но уже тронутые разрушением дворцы, где ютится жалкая беднота, дворцы, пораженные проклятым наследием прошлого, подобные рахитичным детям, которым не суждено вырасти. И здесь, как в Париже, множество страдальцев живет под открытым небом, в еще большей грязи, нежели там, это открытая социальная язва, выставленный напоказ гнойник, который в своем ужасающем невежестве терпит несчастный люд. Под этим благодатным солнцем целые семьи живут впроголодь, предаваясь вынужденной праздности: немощные старики, отцы семейства, ожидающие, чтобы на их долю как манна небесная выпала хоть какая-нибудь работа, сыновья, спящие в жухлой траве, матери и дочери, рано увядшие, обленившиеся, болтливые... О святой отец! Если бы завтра же с утренней зарей вы, распахнув окно, разбудили своим благословением этот великий, но ребячливый народ, народ, который крепко спит, погрязнув в невежестве и нищете! Если бы вы вдохнули в него душу живую, которой ему недостает, сознание человеческого достоинства, трудолюбие, стремление к свободе и братству, к справедливости! И тогда из этого скопища обездоленных, безвинно страдающих душой и телом, прозябающих, гибнущих подобно бессловесной скотине, на которую сыплется удар за ударом, — вы создадите народ!
Слезы душили Пьера, он говорил самозабвенно и пылко, весь сотрясаясь от рыданий.
— Разве не к вам, святой отец, должен я прибегнуть во имя обездоленных? Разве вы не отец им? Разве не перед отцом должен склонить колена посланец бедных и сирых, как я склоняю колена перед вами? И разве не перед отцом должен он повергнуть тяжкое бремя их горестей, моля о милосердии, о поддержке и помощи, о справедливости, главное, о справедливости!.. Ведь вы — отец, так распахните же дверь, чтобы могли войти все самые ничтожные из детей ваших: и верные сыны церкви, и случайные прохожие, даже бунтари и заблудшие овцы, ибо, войдя, они, возможно, избегнут опасности заблуждения. Они сбились с пути, будьте же им спасительным прибежищем, благодатным приютом, неугасимым светочем, приветным маяком, что виден издалека и не дает погибнуть в бурю... Ведь вы великая сила, отец мой, будьте же спасением! Вы можете все, в прошлом у вас вековое господство, в настоящем — нравственный авторитет, делающий вас вселенским судьей. Вы как величавое солнце, которое озаряет и оплодотворяет. Так будьте же светилом добрым и милосердным, будьте искупителем, продолжайте дело Христа, которое извращали веками, предав его в руки богатых и сильных мира сего, превративших евангельскую заповедь в гнуснейший монумент гордыни и тирании. Но если эту заповедь извратили, воскресите ее, станьте на сторону меньшого брата, на сторону бедных и сирых, призовите их к миру, братству, справедливости христианской общины... И скажите, святой отец, скажите только, что я понял вас, что я высказал сейчас ваши самые заветные мысли, выразил ваши сокровеннейшие чаяния. А что до остального, до меня, до моей книги, какая важность! Я не собираюсь защищать себя, я желаю лишь вашей славы и счастья людского. Скажите, что из глуби Ватикана вы услышали, как глухо трещит старый, разлагающийся общественный строй. Скажите, что вы содрогнулись от жалости и сострадания, скажите, что вы хотели бы помешать страшной катастрофе, призвав евангельскую заповедь в сердца ваших заблудших детей, возвратив их к простоте и невинности раннего христианства, когда верующие жили безгрешно, как братья... Разве не затем, святой отец, вы стали на сторону обездоленных? Разве не затем я здесь, чтобы от всего сердца, от всего моего сердца, вместе с обездоленными молить о жалости, снисхождении, справедливости?
Подавленный волнением, Пьер распростерся на полу, безудержные рыдания сотрясали его. Сердце его разрывалось, он изливал свою горечь в слезах. Стенания громкие, нескончаемые хлынули из самых глубин его существа, казалось, они хлынули из груди всех страждущих, всех, в чьих жилах течет кровь, отравленная скорбью. Посланец страдания, как называл себя Пьер, словно малодушное дитя, поддался внезапному нервическому припадку. И у ног недвижного, безмолвного папы рыдали вместе с ним все горести человеческие. Лев XIII, очень любивший поговорить и с трудом заставлявший себя слушать, когда говорят другие, вначале дважды пытался мановением бледной руки остановить священника. Мало-помалу уступив изумлению, потом захваченный волнением Пьера, он позволил тому продолжать, давая излиться до конца беспорядочному и неукротимому потоку его заклинаний. Снежной белизны старческое лицо немного порозовело, щеки и губы папы слегка зарумянились, черные глаза заблистали. Когда же Пьер, беззвучно шевеля губами, сотрясаясь от рыданий, казалось, разрывавших его сердце, упал к ногам святого отца, тот озабоченно склонился над аббатом.
— Успокойтесь, сын мой, встаньте...
Но рыдания не прекращались, вопреки рассудку и требованиям пиетета, они отчаянным воплем израненной души рвались из груди, словно невыносимые физические муки одолевали Пьера.
— Встаньте, сын мой, это недостойно... Возьмите же стул!
И властным жестом папа предложил ему наконец сесть.
С трудом поднявшись, священник присел, чтобы не упасть. Откинув волосы со лба, он растерянно утирал жгучие слезы, он пытался прийти в себя, не понимая, что же произошло.
— Вы взываете к святому отцу. О, будьте уверены, что сердце его исполнено жалости и любви ко всем страждущим. Но дело не в этом, речь идет о нашей святой религии... Я прочел вашу книгу, это дурная книга, я говорю это вам сразу же, книга весьма опасная и весьма достойная осуждения именно в силу ее достоинств, ибо иные страницы покорили и меня. Да, я бывал восхищен не раз, я прекратил бы чтение, если бы меня не захватывало жгучее дыхание вашей веры, вашей восторженности. Предмет вашей книги прекрасен, увлекателен! «Новый Рим», о, конечно, под таким названием стоило выпустить книгу, но в духе прямо противоположном вашему... Вы полагаете, сын мой, что поняли меня, прониклись духом моих писаний, моей деятельности, что вы — прямой выразитель моих заветнейших помыслов. Нет, нет! Вы не поняли меня, потому-то я и пожелал свидеться с вами, все разъяснить, переубедить вас.
Пьер замер и слушал молча. А ведь он пришел, собираясь защищаться, он три месяца провел в лихорадочном ожидании этой встречи, обдумывал свои доводы, уверенный в победе; и вот он безропотно слушал, как его книгу объявляют опасной, достойной осуждения, и не приводил своих убедительных, неопровержимых, как ему казалось, возражений. Подавленный неимоверной усталостью, он был опустошен, словно слезы отняли у него последние силы. А ведь только минуту назад он полон был мужества, готов был высказать все, что накопилось у него в душе.
— Меня не понимают, не понимают, ~ с досадой и раздражением повторял Лев XIII. — Особенно во Франции невероятно трудно, оказывается, быть правильно понятым!.. Вот, например, светская власть. Да как могли вы вообразить, что святой престол когда бы то ни было пойдет на уступки в этом вопросе? Подобные речи недостойны служителя церкви, это бред невежды, не представляющего себе условий, в каких пребывает папство по сию пору и в каких ему надлежит пребывать, ежели оно не желает исчезнуть с лица земли. Разве не софизм утверждать, что папство вознесется тем выше, чем менее обременено оно будет заботами о царствии земном? О да, неплохая выдумка это царство духа, господство милосердия и любви! Но кто заставит тогда уважать нас? Кто пожертвует хотя бы камень, дабы папе было где приклонить голову, когда он изгнанником будет шагать по дорогам? Кто обеспечит нам независимость, ежели мы будем отданы на милость светской власти? Нет, нет! Римская земля — наша земля, она досталась нам в наследство от вереницы наших предшественников, это почва нерушимая, вечная, на ней святая наша церковь воздвигнута, и покинуть ее означало бы желать крушения святой римско-католической апостольской церкви. Да мы и не могли бы совершить этого, мы связаны клятвой пред богом и людьми!
Папа умолк, давая возможность высказаться Пьеру. Но тот оцепенел и не в силах был произнести ни слова, ибо понял, что папа говорит так, как и надлежит говорить папе. То, что смутно тяготило, что смущало Пьера, пока он ожидал в тайной приемной, теперь принимало все более отчетливые очертания. Намного явственней вставало перед ним то, что он увидел со дня приезда в Рим, то, что понял, — все его разочарования, вся та подлинная реальность, которая почти вконец разбила его мечту о возврате к первоначальному христианству. Ему внезапно припомнился тот час на кровле собора св. Петра, когда перед лицом древнего города славы, упорно рядившегося в пурпур, он понял всю нелепость своей мечты о том, что папа станет силой исключительно духовной. Он бежал тогда от исступленных воплей паломников, стекавшихся в Рим на торжества во славу динария св. Петра и нарекавших папу королем. Пьер уже примирился с тем, что деньги, подобно путам держащие папу в плену, необходимы для существования святого престола. И все же, когда аббату представился подлинный Рим, город вековой гордыни и векового господства, где папство, лишенное светской власти, перестанет быть самим собой, мечта его рухнула. Слишком прочные узы — догматы, традиция, среда, самая почва этого города — делают папство на веки веков незыблемым. Оно может идти лишь на мнимые уступки, но придет час, который положит предел его податливости, ибо следовать дальше по этому пути было бы для него самоубийственно. Если новый Рим и станет когда-либо реальностью, то вне этого нынешнего Рима, вдали от него; и только там, в этом новом Риме, возродится христианство, ибо католицизм умрет неминуемо, едва последний папа, прикованный к этой земле, хранящей прах руин, погибнет под развалинами собора св. Петра, который рухнет, подобно тому как рухнул храм Юпитера Капитолийского. Что же до нынешнего папы, то, хотя он и не владеет царством земным, хотя он хил, тщедушен и дряхл, бледен бескровной бледностью древнего воскового идола, это не мешает ему гореть жаждой вселенской власти, быть верным сыном своего предтечи — верховного жреца, всесильного кесаря, ибо в жилах его течет кровь Августа, властелина мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102