Старшая, унаследовавшая королевство матери, втайне завидовала младшей, которая, заняв соседнюю страну, понемногу богатела, становилась все сильнее, прекраснее, тогда как старшая чахла, худела, разорялась; и вот пришел день, когда она попыталась напрячь силы, чтобы вновь обрести былое господство над миром, но оказалась такой старой и слабой, что признала себя побежденной. Какую она испытывает горечь, как кровоточит ее незаживающая рана, когда она видит, что меньшая сестра, оправившись от самых тяжелых потрясений, вновь обретает величие и царит на земле, блистая силой, красотой, разумом! Как бы ни поступала эта ненавистная сестра, которой она так завидует, она никогда с нею не примирится. Успехи младшей сестры отравляют жизнь старшей, бередя неизлечимую рану, разжигая старую кровь против молодой, и только смерть угасит эту ненависть. Даже если наступит день, когда, после несомненного торжества младшей сестры, между ними воцарится мир, другая сестра в глубине своей уязвленной души навсегда сохранит острую боль, ибо обидно старшей в роде покоряться младшей.
— И все же рассчитывайте на меня, — добавил Пьер участливо. — Эта неистовая распря между двумя народами поистине прискорбна и опасна... Но я скажу о вашей стране лишь то, что считаю правдой... Я не могу иначе. А между тем боюсь, что вы, римляне, не любите правды, не подготовлены к ней ни по своему характеру, ни по сложившимся у вас обычаям. Поэты, приезжавшие сюда из разных стран и воспитанные в классических традициях, восхваляли Рим и так опьянили вас своими восторгами, что, мне кажется, вы уже не способны выслушать настоящую правду о вашем нынешнем Риме. Сколько бы я ни рассыпался в похвалах, мне все равно придется обрисовать истинное по-ложение вещей, а именно этой истины вы и не хотите признавать; вы упрямо желаете видеть лишь одну красоту, вы так же чувствительны к малейшему порицанию, как стареющая женщина, которую бесит любой намек на ее морщины.
Орландо рассмеялся простодушным детским смехом:
— Конечно, всегда надо слегка приукрашивать! К чему говорить об уродстве? Мы, итальянцы, любим только красивую музыку, красивые танцы, красивые пьесы, которые доставляют удовольствие. Л то, на что неприятно смотреть, лучше спрятать подальше!
— Я охотно признаю теперь главную ошибку моей книги,—продолжал священник.— Я пренебрегал итальянским Римом, готов был принести его в жертву Риму папскому, о возрождении которого мечтал; однако этот новый Рим существует, и такой могущественный, такой победоносный, что старому Риму, без сомнения, суждено со временем исчезнуть навсегда. Я убедился, что Нана напрасно цепляется за свою непреложную власть, затворившись в Ватикане, который трещит по воем швам и скоро развалится, ибо все меняется округ и черный мир уже превратился в серый, смешавшись с белым. Острее всего я почувствовал это на вечере у князя Буонджованни по случаю помолвки ого дочери с нашим внучатым племянником. Я ушел с этого праздника восхищенный, поверив в возрождение итальянского Рима.
Глаза старика засверкали.
— А, вы были на празднике! Ведь правдо, после этого незабываемого зрелища вы уже не сомневаетесь в нашей жизненной силе, вы верите, что наш народ обновится, когда нынешние препятствия будут преодолены? Что значит четверть пока и даже целый век?!
Италия возродится в своей прежней силе и славе, как только великий народ будущего вырастет на ее земле!.. Да, правда, я терпеть не могу этого Сакко, ибо он из тех интриганов и стяжателей, которые в своей алчности задержали наше развитие, набросились на плоды нашей победы, стоившей нам столько крови и слез. Но я вновь оживаю в моем дорогом Аттилио, таком добром и мужественном, он — плоть от плоти моей, и в нем наше будущее, ибо от него родится поколение доблестных патриотов, которые очистят и просветят страну. Да, пусть будущий великий народ родится от него и от Челии, прелестной молоденькой княжны. Моя племянница Стефана, в сущности, женщина неглупая, на днях привела ее ко мне. Если б вы видели, как девочка бросилась мне на шею, она называла меня самыми ласковыми именами и просила быть крестным отцом ее первенца, чтобы он носил мое имя и вторично спас Италию... Да, да! Пусть вокруг этой колыбели восстановится мир, пусть союз наших дорогих детей послужит нерасторжимой связью между Римом и народом, пусть прекратятся распри и все засияет в лучах их любви! Глаза Орландо наполнились слезами. Пьеру, растроганному неугасимым огнем патриотизма, который по-прежнему горел в сердце поверженного героя, захотелось доставить ему удовольствие.
— Я тоже выразил это пожелание в день их помолвки и сказал вашему сыну примерно то же, что и вы сейчас. Да! Да будет их союз прочным и плодотворным, да положит он начало той великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился вас понимать!
— Да будет так! — вскричал Орландо. — Да будет так! Теперь я прощаю вам вашу книгу, наконец-то вы поняли, что такое новый Рим. Вот он весь перед вами! Наш Рим, который мы хотим воссоздать достойным его славного прошлого и в третий раз сделать владыкой мира!
Широким жестом, в который он как бы вложил всю оставшуюся у него жизненную силу, старик показал на величественную панораму Рима, раскинувшегося до самого горизонта за большим, не затененным занавесками окном. Под нависшим свинцовым небом Рим, одетый в столь редкий здесь печальный зимний наряд, казался еще более величественным, и Пьеру представилось, будто царственная столица, лишившись былого могущества, стоит в сумрачном свете дня и молча, неподвижно ожидает ликующего пробуждения, всеобщего признания и обещанной ей верховной власти. От новых кварталов на Виминальском холме до далеких деревьев Яникула, от рыжих крыш Капитолия до зеленых вершин Пинчо расстилалось целое море кровель, террас, башен, куполов, и казалось, будто это морской прилив катит вдаль свои серые волны.
Но Орландо вдруг повернул голову и в порыве отеческого негодования накинулся на юного Анджоло Маскара:
— А ты, злодей, мечтаешь разрушить наш Рим, стереть его с лица земли, как ненужную, покосившуюся ветхую лачугу!
Анджоло, до сих пор молчавший, слушал их разговор с напряженным вниманием. Его безусое, нежное, как у белокурой девушки, лицо от малейшего волнения вспыхивало румянцем, а большие синие глаза загорались, едва речь заходила о народе, о новом народе, который предстояло создать.
— Да, — ответил он медленно, чистым, мелодичным голосом. — Да, стереть его с лица земли, не оставив камня на камне! Разрушить до основания, чтобы отстроить вновь!
Орландо рассмеялся ласково и насмешливо.
— Ага, ты бы все-таки его отстроил, и на том спасибо!
— Да, я бы его отстроил, — повторил юноша дрожащим, вдохновенным голосом, — я построил бы новый город, великий, прекрасный, благородный! Разве для будущей всемирной демократии, для всего освобожденного человечества не понадобится единая столица, связующее звено, центр мира? И разве не для этого был предназначен Рим, который пророчески называли вечным, бессмертным городом, где будут решаться судьбы народов? Он станет святилищем, столицей новых государств, возникших на месте разрушенных, там будут раз в год собираться мудрецы со всего мира, но сначала его надо очистить огнем, спалить всю старую грязь. Затем, когда солнце выжжет остатки заразы на древней земле, мы создадим новый город во много раз краше, во много раз больше прежнего. И тогда он станет наконец городом правды и справедливости, этот обетованный Рим, которого мы ждали три тысячи лет, город, построенный из золота и мрамора, раскинувшийся по всей Кампанье от моря до Сабинских и Альбанских гор, такой богатый и мудрый, что двадцать миллионов его жителей, установив справедливые законы труда, будут вечно наслаждаться жизнью. Да, да! Рим — всемирная столица, матерь всех народов, полновластная владычица, единая и вечная на земле!
Пьер слушал его пораженный. Неужели и в этом юноше заговорила кровь Августа? В средние века стоило папам стать господами Рима, как они испытывали властную потребность его перестроить, движимые неискоренимым желанием снова господствовать над миром. И вот, едва овладев Римом, молодая Италия тоже поддалась этому наследственному безумию, этой жажде всемирного господства и, стремясь, в свою очередь, создать величайший город на земле, принялась строить целые кварталы для населения, которое еще не появилось. А теперь даже анархисты, ярые сторонники разрушения, увлеклись той же безумной мечтой, принявшей на этот раз чудовищные размеры, мечтой о четвертом гигантском Риме, который постепенно охватит другие материки, чтобы расселить там свободолюбивое человечество, живущее отныне единой семьей. Это уж переходило всякие границы! Никогда еще Пьер не встречал более яркого доказательства того, до какой нелепости может дойти чрезмерная гордыня и жажда власти, отравившая кровь этой нации с тех далеких времен, когда Август оставил ей в наследство абсолютную власть вместе с неистребимой верой в то, что Италии принадлежит по праву весь мир и потому следует вновь овладеть им как можно скорее. Это стремление исходило из самой почвы, как некий сок, пьянивший всех детей древней исторической страны и побуждавший их обратить свой город в великий единственный
Город, тот, что правил миром раньше и в царстственном блеске будет править им и впредь, как то предсказали оракулы. И Пьер вспомнил четыре вещие буквы: S. P. Q. R. — древнего победоносного Рима, которые он встречал повсюду в Риме нынешнем, как приказ о конечной победе, данный судьбе; он видел их на стенах, на вывесках, на столбах, даже на городских тележках для вывоза мусора. И Пьер понял причину непомерного тщеславия этих людей: их преследует величие предков, гипнотизирует славное прошлое Рима, они убеждены, что Рим всеобъемлющ и непостижим даже для них, подобен сфинксу, которому предстоит когда-нибудь сказать миру вещее слово, настолько велик и благороден, что все в нем становится лучше, благороднее, и теперь, поверив в созданную вокруг Рима легенду, спутав величие прежних лет с тем, что давно утратило величие, они требуют всемирного поклонения ему как святыне.
— Но я знаю его, твой четвертый Рим, — заговорил Орландо, снова повеселев. — Это Рим народный, столица всемирной республики, о которой мечтал еще Мадзини. Правда, он соглашался оставить в нем и папу... Видишь ли, мой мальчик, если мы, старые республиканцы, признали короля, то лишь из опасения, как бы в случае революции наша страна не попала в руки тех опасных безумцев, которые вскружили тебе голову. Да, черт возьми! Мы даже примирились с нашей монархией, которая, право же, мало чем отличается от добропорядочной парламентской республики. Ну, до свиданья, мой мальчик, и будь умником, помни, если с тобой что-нибудь случится, твоя мать умрет с горя... Подойди сюда, дай я тебя все-таки поцелую.
Старик ласково поцеловал Анджоло, который вспыхнул, как девушка. Затем юноша молча вышел с мечтательным видом, вежливо поклонившись Пьеру.
Наступило молчание; Орландо, взглянув на разбросанные по столу газеты, снова заговорил об ужасной трагедии в доме Бокканера. Бедная Бенедетта, он привязался к ней, как к родной дочери, в те печальные дни, когда она жила в его доме; какая ужасная кончина, какая жестокая судьба — внезапно умереть вместе с любимым человеком! Он находил в сообщениях газет много странного, неясного, тревожился, подозревая за этими россказнями какую-то тайну, и начал расспрашивать Пьера о подробностях, но тут в комнату вошел Прада, осунувшийся от волнения, запыхавшийся от быстрого подъема по лестнице. Он резко, еле сдерживая нетерпение, отослал подрядчиков, но дослушав их, даже не вникнув в запутанное положение дел, и, махнув рукой на грозившее ему разорение, поспешно прибежал наверх, к отцу. Едва войдя в комнату, Прада с тревогой взглянул на старика, чтобы узнать, не нанес ли ему аббат смертельного удара каким-нибудь неосторожным словом.
Граф содрогнулся, увидев, что отец взволнован до слез ужасным событием, о котором говорил с Пьером. В первую минуту он подумал, что пришел слишком поздно и несчастье совершилось.
— Боже мой! Что с вами, отец? Почему вы плачете?
И он бросился на колени к ногам старика, сжимая
ему руки, глядя на него с такой горячей любовью, с таким обожанием, словно готов был отдать всю свою кровь, лишь бы избавить его от малейшего огорчения.
— Я говорил о несчастной Бенедетте, — печально ответил Орландо. — Я сказал господину Фроману, что ее кончина привела меня в отчаяние и я до сих пор не понимаю, как все это случилось... Газеты пишут о вне запной смерти, а это так неправдоподобно!
Прада встал, сильно побледнев. Значит, священник еще ничего не сказал. Но какая жуткая минута! А вдруг он ответит, вдруг все откроет?!
— Вы были при этом, ведь правда? — продолжал
старик. — Вы все видели... Расскажите же мне, как это
произошло.
Прада взглянул на Пьера. Их взоры встретились, проникли в самую глубину души. Для них все начиналось сызнова. Они вновь видели мерную поступь судьбы: встречу у подножья склонов Фраскати с Сантобоно, несшим маленькую корзинку; возвращение по унылой Кампанье, разговоры о яде, в то время как корзинка, тихонько покачиваясь, ехала все дальше на коленях у священника; и, главное, придорожный трактир, затерявшийся среди пустынной равнины, черную курочку, мгновенно издохшую от яда, и тоненькую струйку фиолетовой крови, стекавшую с ее клюва. Затем, той же ночью, блестящий бал у Буонджованни, благоухающий ароматом женщин, озаренный торжествующей любовью. И, наконец, перед мрачным дворцом Бокканера, в серебристом свете луны, тень человека, который закурил сигару и ушел, не оборачиваясь, предоставив слепой судьбе свершить свое черное дело. Оба они знали эту историю до конца и теперь вновь переживали ее, слова были излишними, они и так понимали друг друга. Пьер не сразу ответил старику.
— Все это так ужасно, так ужасно, — прошептал он наконец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102