Линли припомнил элегию Томаса Грея. Строфа, прочитанная ему вслух Деборой, точно описывала и самого мальчика, и то, как обошлись с его телом. Неужели кто-то из учеников проявил себя таким эстетом?– Я все думаю об этих стихах, – признался Линли, повторяя для сержанта Хейверс последнюю строфу Грея.Однако стихи натолкнули Барбару на новую гипотезу:– А как насчет Чаза Квилтера? У него все стены увешаны цитатами из английской поэзии.– Но у него нет мотива, сержант.– Что верно, то верно, – признала она.– Пока что у нас есть два мотива, – продолжал Линли. – Мотив был у Клива Причарда…– И у Джона Корнтела? Линли нехотя кивнул:– Мы ведь не можем закрывать глаза на те выводы, на которые наталкивает его коллекция снимков?– Он решил малость пощупаться с Мэттью, а малыш ноги протянул? – со свойственной ей жестокой прямотой подхватила Хейверс.– Это мог быть несчастный случай.– Слишком туго затянул петлю? Слишком сильный заряд электричества?Линли становилось дурно при одной мысли об этом. Встряхнувшись, чтобы отогнать от себя страшное видение, инспектор полез в карман за ключами от автомобиля и передал их Хейверс.– Отправляйтесь в Киссбери, сержант, – распорядился он. – Попробуйте проверить алиби Клива Причарда.– А вы, инспектор?– Я уже готов выяснить всю правду о Джоне Корнтеле, – отвечал он.Линли как раз заворачивал за угол часовни, когда прибыл полицейский автомобиль из Хоршэма. Три криминалиста вылезли из машины, таща за собой свое снаряжение. Алан Локвуд вышел им навстречу. Прибывшая по вызову Линли команда должна была обработать помещение над сушильней в «Калхасе», собрать отпечатки пальцев и все улики, сделать фотографии, а затем с такой же тщательностью приняться за микроавтобусы. Локвуд обещал проводить их.Его коллеги направились в сторону «Калхас-хауса», а Линли вошел в главное здание, пересек вестибюль и вышел во внутренний двор, к статуе Генриха VII, чьи застывшие черты напоминали о победе, купленной ценой предательства. Линли замедлил шаги, размышляя о свершившейся пять веков тому назад битве, об измене, повлекшей за собой смену династии, и отсюда мысли Линли перескочили к его прежним отношениям с Джоном Корнтелом, и он задумался, как эти отношения повлияли на его нынешнее поведение. Школьные традиции требовали соблюдать верность товарищу, предательству неизменно сопутствовало раскаяние. Разве этот урок не усвоили те, кто бросил помазанника на поле битвы? Что они выиграли? Какой-то пустяк, а вся страна понесла невосполнимый ущерб < Линли вспоминает последнее сражение династической войны Алой и Белой розы (22.8.1485)– битву при Босворте, которую король Ричард III Йорк, которому изменили его сподвижники, проиграл Генриху Ланкастеру, впоследствии королю Генриху VII. > .Линли горько посмеивался над собой. От восемнадцатилетнего юноши он требовал, чтобы тот сбросил с себя цепи обычая и ткнул пальцем в провинившегося соученика; но если посмотреть на дело с другой стороны, даже ему, взрослому человеку, нелегко было придерживаться подобного стандарта морали. Конверт с фотографиями, такой легкий на ощупь, превратился для Линли в свинцовую тяжесть.Да уж, гробы повапленные, твердил он про себя, пробираясь по мощеной дорожке в сторону обеденного зала.Это было просторное помещение, вмещавшее разом всех обитателей школы. Каждому пансиону отводился собственный стол, во главе которого сидел заведующий, на противоположном конце – префект; старшеклассники помещались по одну сторону стола, младшие – по другую.Шестьсот школьников разом хохотали, болтали, кричали, создавая невыносимый шум, но болтовня мгновенно прекратилась, когда Чаз Квилтер поднялся по ступеням на возвышение, похожее на помост в монастырских трапезных, и начал читать Писание. Закончив короткий отрывок, Чаз направился к столу пансиона «Эреб». Из кухни выкатили тележки с едой, и веселый шум возобновился.Корнтел подошел к концу стола и прокричал Брайану Бирну в ухо какие-то инструкции. Префект «Эреба» кивнул, но Линли видел, что тот вовсе не слушает учителя, следя глазами за Чазом Квилтером, подходившим теперь к мальчикам из «Ион-хауса». Уголок рта у него слегка подергивался.Джон Корнтел издали увидел, как приближается к нему Линли. Видимо, намерения своего былого товарища он угадал по его лицу, и когда Линли подошел, Корнтел предложил ему пойти в класс, чтобы не вести разговор при детях. Класс Корнтела располагался поблизости, на первом этаже в отделении гуманитарных наук.Сказав что-то напоследок Брайану Бирну, Корнтел в сопровождении Линли вышел из столовой. Они поднялись по старым каменным ступенькам западного фойе и все так же молча пошли по длинному коридору в кабинет Корнтела. Из окон этой комнаты открывался вид на просторную спортплощадку, где у ворот лежал забытый футбольный мяч. Поглядев в окно, Линли убедился, что небеса быстро темнеют – с запада приближались грозовые тучи.Он не знал, как вести разговор со старым приятелем, как затронуть то отклонение, которое сам он не умел ни понять, ни принять. Он не мог подобрать сколько-нибудь уместную фразу, чтобы начать эту беседу. Отвернувшись от окна, Линли уперся взглядом в черную школьную доску.На ней были написаны какие-то фразы. Корнтел, стоя у двери, следил, как Линли читает план, заготовленный для урока: «Иронические призывы к милосердию», «дочь или дукаты», «цена вражды», «цена морали», «подлинные утраты», «лейтмотив крови». На самом верху Корнтел написал цитату: «Я осуществлю злодейство, которому ты учил».– «Венецианский купец»? – догадался Линли.– Да, – ответил Корнтел, входя в комнату. Парты были расставлены подковой, чтобы учителю и его ученикам удобнее было вести дискуссию. Корнтел остановился возле одной из парт, словно дожидаясь разрешения садиться. – Мне нравится эта пьеса. Лицемерие Порции просто потрясает: она столь красноречиво распространяется о милосердии, которое ей совершенно неведомо.Линли ухватился за предлог для беседы.– Эта тема немало значит и в твоей жизни, верно? – Подойдя к Корнтелу, он протянул ему конверт. Парта разделяла их, словно оборонительное сооружение, но Линли почувствовал, как напрягся его собеседник.– Что такое, Томми? – с притворной небрежностью поинтересовался Джон.– Откроешь – узнаешь.Корнтел приоткрыл конверт, собираясь сказать что-то еще, но слова замерли на его губах, когда он увидел фотографии. Он поспешно опустился на стул, как сделала это при виде снимков его возлюбленная, однако, в отличие от Эмилии Бонд, Корнтел даже не пытался объяснить, как к нему попали фотографии. Он был поражен, уязвлен до глубины души. Судя по вырвавшейся у Корнтела реплике, больнее всего его задело предательство:– Она отдала их вам! Отдала их вам! Линли готов был избавить старого друга хотя бы от этого огорчения.– Нет. Один из учеников застал ее врасплох, когда Эмилия пыталась сжечь фотографии. Это он передал снимки нам. Она пыталась скрыть, что нашла их у тебя.– Эмма не умеет лгать, верно?– К чести ее, похоже, что не умеет.Корнтел не поднимал глаз. Заметив, как он судорожно комкает фотографии, Линли мягко попросил:– Объясни, наконец, что все это значит, Джон? Ты же понимаешь, как это выглядит.– Да уж, учителю не следует увлекаться подобными вещами. А уж в нынешних обстоятельствах… – Джон Корнтел все еще глядел вниз, на фотографии. Теперь он начал перебирать их. – Мне всегда хотелось написать роман. Ведь об этом, знаешь ли, мечтает каждый преподаватель английского языка. Мы же все твердим, что готовы создать шедевр, лишь бы хватило времени, сосрепоточенности и сил. А эти… эти картинки – это был первый, подготовительный шаг. – Джон говорил приглушенно, чуть хрипловато. Таким становится голос мужчины после акта любви. – Конечно, я выбрал чересчур горячий материал, но я рассчитывал– сенсация поспособствует опубликованию книги. Надо ведь с чего-то начать. Мне не кажется столь уж скверным начать с этой темы. Конечно, это не назовешь чистым искусством, но подобная книга помогла бы мне войти в обойму. – Он говорил все медленнее, словно под гипнозом. – А потом я мог бы продолжать. Я бы писал… писал, что захочу. Да, все, что захочу. Ведь подлинное творчество – это страсть, это восторг, экстаз, о котором все прочие могут только мечтать, о котором они даже не ведают… а эти снимки… эти снимки…Корнтел провел пальцем по фигуре обнаженного мальчика, затем палец сместился к стоявшему в непристойной позе мужчине, Корнтел любовно обрисовал мускулистые бедра, напряженный член, затем перебрался к груди и, наконец, к губам.После этого он перешел к другой фотографии, со смутной улыбкой очерчивая все подробности противоестественного совокупления взрослого мужчины с ребенком.Линли молча наблюдал за ним, не в силах выговорить ни слова. Быть может, Корнтел пытался за разговорами о романе скрыть ужасную истину от себя самого, но его выдал участившийся пульс, Дрожащий голос, манера облизывать губы кончили языка, когда он рассматривал эти снимки.Линли испытал острый до тошноты приступ отвращения, а следом– столь же острую и глубокую жалость.Корнтел поднял голову и увидел, как Линли смотрит на него. Он выронил фотографии, словно обжегшись, и они разлетелись по всему столу.– Боже! – прошептал он, – О боже!– Мальчик погиб, Джон, – выдавил наконец из себя Линли. – Маленький мальчик, ненамного старше тех, кто изображен на фотографии. Его связали, пытали, один Бог знает, что с ним еще делали.Оттолкнувшись обеими руками от стола, Корнтел встал и побрел к окну, выглянул, посмотрел на спортплощадку и, собравшись с силами, обернулся к инспектору.– Я начал собирать эти снимки после поездки в Лондон, – признался он. – Я наткнулся на такую фотографию в особом отделе магазинчика для взрослых в Сохо. Я был потрясен, я испытывал и отвращение, и восторг. Не мог оторваться. Купил ту фотографию, а затем и другие. Сперва я вынимал их только на каникулах, когда уезжал из школы. Потом я стал позволять себе рассматривать их раз в месяц в своем кабинете. Я опускал занавески. Не так уж это страшно, верно? А потом – раз в неделю, а потом уже почти каждую ночь. Я целый день ждал этого мгновения. Я…– Он снова глянул в сторону окна. – Я выпивал стакан вина. И еще свечи. Я зажигал свечи. Я воображал… Я сказал тебе почти правду, Томми. Я сочинял про них всякие истории. Я дал им имена – мальчикам, а не этим мужчинам. – Он снова стал перебирать фотографии. – Это Стивен, – назвал он парнишку, распростертого на старинной кровати с медными шишечками. – Это… это Колин. Этого я назвал Полем, а тот – Гай. Это Уильям. – Он потянулся за еще одним снимком, но тут отвага изменила ему. – И еще этот. Я назвал его… я назвал его Джон.На фотографии – единственной из всех – было изображено сразу двое мужчин, они вместе насиловали беспомощного мальчика. Линли уже видел этот снимок, но только теперь он понял, что эта фотография значила для Джона Корнтела, почему он дал жертве свое имя.– Джон, – заговорил он, – тебе нужна…– Помощь? – усмехнулся Корнтел. – Помощь нужна тем, кто не понимает, что с ними происходит. Я знаю свою болезнь, Томми. Всегда знал. Потому-то я и выстроил так свою жизнь. Я всегда подчинялся тем, кто хотел мной командовать, – подчинялся отцу, матери, соученикам, начальникам. Никогда не сделал ничего по-своему. Я просто не способен на это. Даже с Эмилией. – Корнтел отбросил снимки прочь.– Она вспоминает о ночи на субботу совсем не так, как ты, Джон.– Да, еще бы. Томми, я должен тебе кое-что объяснить. Я понимал, что ты рано или поздно выяснишь, как она была расстроена в пятницу вечером, и заранее сочинил эту историю, чтобы ты не искал других причин. Импотенция показалась мне подходящим объяснением. Да и какая разница? Я почти не соврал тебе. В итоге у нас получилось. Еле-еле, с трудом. Мы справились благодаря ей, Томми. Она очень добра.– Дело не в доброте, Джон.– Да, так она думает. Так она устроена. Она – хорошая девушка, Томми. Когда она увидела, как это все трудно для меня… она все сделала сама. Я просто предоставил ей все. Я позволил ей самой решать, самой все делать. А потом в субботу вечером она вернулась и попросила отдать ей фотографии – потребовала даже, – и я отдал их ей. Мне казалось, только так я могу извиниться перед ней за постигшее ее разочарование. За то, что я не тот мужчина, которого она искала. Вообще не мужчина. Линли готов был задать Корнтелу сотню вопросов. Больше всего ему хотелось бы знать, как мог блестящий юноша с такими задатками, с такими перспективами на будущее, превратиться в человека, которого он видел перед собой. Как мог мир извращенной фантазии сделаться для него более привлекательным, нежели реальные отношения с другими людьми. Отчасти он уже знал ответ: воображаемый мир всегда кажется безопаснее, даже если он отвратителен. В нем нет настоящей угрозы, он не способен по-настоящему искорежить ни душу, ни сердце. Но полный ответ таился в душе Корнтела, невнятный, быть может, и ему самому. Линли хотел бы как-то утешить старого школьного друга, облегчить бремя его стыда. Но смог сказать лишь одно: – Эмилия тебя любит.Корнтел покачал головой. Собрав фотографии, он уложил их в конверт и протянул Линли:– Она любит придуманного ею Джона Корнтела. На самом деле такого человека нет.Линли медленно спускался по лестнице, обдумывая каждое слово происшедшего разговора. За последние несколько дней он превратился в зрителя странной драмы, где Корнтел то и дело играл разные роли, скрывая свое истинное лицо.В Лондон он явился в роли учителя, винящего себя в исчезновении Мэттью Уотли. Тогда он казался человеком ищущим помощи и всецело принимающим на себя ответственность за ряд промахов и нарушений школьной дисциплины, которые и привели к бегству мальчика из школы; однако, прячась под маской готовности к сотрудничеству, Джон Корнтел предпочел не объяснять, какие именно душевные пертурбации помешали ему в выходные выяснить местопребывание Мэттью.Потом выяснилось, что отвлекающим фактором послужила Эмилия Бонд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57