Было раннее утро, когда мое судно вдруг тряхнуло и оно остановилось. Я убедился, что наскочил неподалеку от правого берега на одну из тех небольших песчаных отмелей, какие здесь нередко намывает река. Этот островок имел всего-навсего шесть шагов в длину и четыре в ширину; тем не менее не могло быть ни малейших сомнений, что это вновь открытый остров, не отмеченный до сих пор на морских картах среди территорий, принадлежащих Британской империи.
Я вышел из шкафа и водрузил на острове британский флаг.
Это была торжественная минута. Вскоре на берегу собрались огромные толпы народа, с восторгом приветствовавшие это историческое событие, ибо со времен Кука надежды как-нибудь расширить владения Британской империи свелись к минимуму.
Новость тотчас подхватили газеты. «Дейли мейл» и «Манчестер гардиан» на другой же день напечатали обширные комментарии по поводу этого события, доказывая, что новоприобретенная территория, очевидно, одна в системе британского содружества избежала вмешательства иностранных держав в свои внутренние дела и обязанностью правительства является отнестись к ней как к исторической реликвии. Условия этому вполне благоприятствуют, ибо остров слишком мал, чтобы на нем могла расположиться военная база какого-либо дружественного государства.
Журнал «Экономист», наоборот, склонен был преимущественное внимание обратить на хозяйственные вопросы, возникшие в связи с появлением новой территории. Он рекомендовал правительственным кругам, прежде чем они выскажутся, внимательно обдумать, какое из иностранных государств имеет право на рынки этого острова. С его точки зрения эксплуатацию природных богатств на сей раз следовало бы доверить или Габесу, или Эквадору, но ни в коем случае не Соединенным Штатам, как это обычно принято.
«Кто полагает, – гордо заявлял журнал, – что Британская империя собирается отказаться от права вести самостоятельную экономическую политику, тот глубоко заблуждается. Мы беремся любому доказать, что Англия сохранила в области экономики свой суверенитет и позволит эксплуатировать себя кому угодно, а не только привилегированным державам».
Таковы были отклики печати и общественности. Но событие это имело важные последствия и юридического характера, тесно связанные с моей особой.
Юристы тоже сказали свое слово; разумеется, их заинтересовала исключительность моего положения. Выяснилось, что пример капитана Кука никак нельзя приравнять к моему случаю. Капитан Кук открывал острова, до тех пор никому не принадлежавшие. Он открывал их, захватывал, и дальше все дело принимало естественный оборот и кончалось ко всеобщему благу. Юристы не имели никакого основания в чем-либо сомневаться.
Я же, уважаемый сэр, открыл часть Англии. Я занял ее и, несмотря на то, что судьба отказала мне в возможности убить хотя бы одного туземца, поднял на ней английский флаг.
В связи с этим моим действием возник в высшей степени сложный юридический казус. Надлежит ли открытый мной остров считать британским доминионом, колонией, коронной землей, протекторатом, мандатом, сферой влияния или самостоятельным государством?
Точки зрения юристов по этому поводу сильно расходились. По прошествии семи лет, в течение которых мой остров, непрерывно увеличиваясь, достиг двадцати семи ярдов, восьми башмаков и шести пальцев в длину и восьми ярдов, трех башмаков и девяти пальцев в ширину, ко мне, наконец, явился поверенный в делах его величества сэр Гораций Фицкильмарнок и сообщил:
Министерство юстиции его величества пришло к убеждению, что остров следует считать самостоятельной территорией. А так как британские традиции не терпят, чтобы где-либо на свете существовало самостоятельное государство, имеющее шанс быть присоединенным к Британской империи, вам следует добровольно отказаться от своей самостоятельности. Это очень легко. Вы можете или отречься от власти, или, если этот способ вас не устраивает, устранить себя при помощи дворцового переворота. Будьте уверены, что и в том и в другом случае мы придем вам на помощь.
– Да, – ответил я. – Действительно, нет ничего проще. Но я не могу этого сделать, не нарушив тем самым первого параграфа закона от тысяча восемьдесят четвертого года, в котором Вильгельм Завоеватель определил, что особа, принявшая участие в завоевании Англии, становится ее владельцем на вечные времена. Я могу согласиться с тем, что буду иметь такие же права, как его величество король, да хранит его бог.
– Это невозможно! – воскликнул сэр Гораций в волнении.
– Разумеется, – ответил я. – Это значило бы нарушить параграф тридцать пятый закона от тысяча сто девяносто первого года, в котором Ричард Львиное Сердце ясно говорит, что в случае двух претендентов на одно место один из них должен быть повешен и для острастки оставлен висеть в течение недели на видном месте.
Сэр Гораций задумался.
– Из ваших слов, сэр, я понял, что вы считаете необходимым, чтобы этим повешенным были либо вы, либо его величество, да хранит его бог? – спросил он наконец.
– Боюсь, что если принять во внимание интересы Британской империи и неприкосновенность британских традиций, другого выхода нет, сэр, – ответил я твердо.
Выслушав меня, сэр Гораций ушел, пообещав, что правительство его величества обсудит мои предложения.
Когда Джон Смит довел свой рассказ до этого места, он на минуту замолчал. Подошел к большому дубовому шкафу, вытащил оттуда еще одну пузатую бутылку и стал тянуть из нее. Франтик, глядя на медленно запрокидывающееся вверх дно бутылки, тоже не произнес ни слова: почтение к человеку с таким богатым жизненным опытом связывало ему язык. Только спустя некоторое время он собрался с духом и спросил:
– Его величество повесили?
– Нет еще, – ответил Джон Смит. – После сорока лет усиленных поисков юристы обнаружили дополнительное разъяснение к измененному закону от тысяча сто девяносто первого года. Оно было обнародовано в тысяча четыреста первом году и из него следовало, что вешать его величество допускается лишь в том случае, если этот акт благословит святой отец, пребывающий в Авиньоне. Поэтому правительство его величества решило подождать с окончательным решением, пока святой отец не переберется снова в этот город. А мне до поры до времени предложили по состоянию здоровья покинуть Англию и воспользоваться гостеприимством владельцев этого судна. Я согласился, ибо положение мое было безвыходным. Итак, вот уже десять лет я плаваю на этом судне. Когда вы вошли, я принял вас, сэр, за человека, который сообщит мне окончательное решение по поводу дополнительного разъяснения к закону от тысяча сто девяносто первого года, изданному, как я уже говорил, Ричардом Львиное Сердце. Извините, я был несколько резок. Я не сообразил, что правительство его величества неспособно в столь короткий срок решить такое важное дело.
Произнеся эти слова, Джон Смит сделал последний глоток и швырнул бутылку через голову, точь-в-точь как Генрих VIII на свадебном пиру свою пятую жену, Екатерину Говард.
Текли минуты, и в глубокой тишине слышался только глухой стук дизелей где-то под полом. Наверное, было уже темно, потому что в каюте внезапно зажглась электрическая лампочка. И в ее свете Франтик увидел Джона Смита, который, положив голову на стол, ровно дышал, подкрепляясь живительным сном, охраняемый бесчисленным множеством справедливых и незыблемых законов.
Франтик почувствовал, что у него слипаются глаза. В углу каюты он отыскал несколько одеял. Расстелил их на полу и свернулся клубком, крепко прижимая к себе тетушкин чемодан.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
повествующая о том, как тетушку Каролину посвящают в тайны колониальной политики
В то время как Франтик крепко спал в трюме «Алькантары», тетушка Каролина стояла посреди своей каюты, расположенной на второй палубе, и с недоумением ее разглядывала.
Каюта ей не нравилась. Окошко было круглое, и тетушка с сомнением подумала, что на него даже горшка с фуксией не поставишь, без того чтобы он не свалился. Затем взгляд тетушки остановился на стенах. В Глубочепах на стенах ее комнат цвели розы и порхали птички, намалеванные искусной кистью пана Глиномаза. Здесь же цветов и птичек и следа не было. Панель под красное дерево, покрывавшая стены, выглядела унылой, как кладбищенская ограда. Единственным украшением служил портрет королевы Виктории, но на тетушку Каролину он не произвел никакого впечатления. Она подумала, что дама на этом портрете могла бы купить себе шляпу более нарядную.
Серьезные опасения внушала тетушке кровать. Уж очень она была узкая и непрочная. Тетушка, конечно, не рассчитывала найти здесь такую солидную мебель, какую делал пан Небих из Злихова, но все же на этом огромном пароходе кровати могли бы быть поудобнее. Нет ничего дороже сна, а если у человека половина тела висит в воздухе, тут уж не избежать ночных кошмаров.
Но больше всего волновал тетушку ужин. Стюард сообщил, что ужин подается в девять часов в ресторане на третьей палубе, и выразил надежду, что тетушка останется довольна кухней. В этом-то тетушка нисколько не сомневалась – трудно было не проголодаться после драматических событий на стадионе спортивного клуба Триеста, в ходе которых она сломала свой зонтик о головы нахалов, донимавших ее расспросами, и вынуждена была спасаться в такси.
Короче говоря, у тетушки сосало под ложечкой, и она не прочь была как следует подзакусить. Одно ее беспокоило: в какое общество она попадет? Эта мысль не давала ей покоя еще в поезде по дороге в Триест. Но тогда ей так и не довелось встретить никого, с кем бы можно было побеседовать по душам и обменяться взглядами на те или иные жизненные проблемы. Пожалуй, на пароходе дело обстояло еще хуже. Из пассажиров, которые попадались ей на глаза, пока она стояла на палубе в ожидании отплытия, на нее никто не произвел впечатления. Все они вели себя так, точно дали обет молчания и теперь до конца своей жизни ни слова не скажут своим ближним. Что касается Арчибальда Фогга, который должен был ждать ее в Триесте и принять на себя все хлопоты, то он не только ни разу не появился, но, очевидно, и не собирался появляться.
Тетушка Каролина глубоко вздохнула и, накинув на свои круглые плечи зеленую шаль, расшитую розовыми, цвета лососины, букетами, направилась в ресторан.
Остановившись на пороге, она увидела, что зал уже почти полон. К ней тотчас подскочил метрдотель и начал ее убеждать, что лучше всего она будет чувствовать себя за маленьким столиком в тени олеандра. Но тетушка Каролина не разделяла его мнения. За этим столиком сидела особа неизвестного пола и преклонного возраста, на ее лине, обтянутом кожей неопределенного цвета, торчал длинный-предлинный клювообразный нос. Он был такой тонкий, что тетушка подумала: если случайно откроется дверь и подует сквозной ветер, нос непременно согнется. Нет, у тетушки Каролины эта особа не вызывала симпатии. Тетушка не любила людей, которые ужинают с таким видом, словно собираются богу душу отдать.
Торопливо оглядываясь по сторонам, тетушка стала искать столик, где бы можно было покушать без опасений, что между жарким и десертом придется принять участие в похоронной процессии. Взор ее остановился на свободном стуле, придвинутом к стоявшему в уголке и освещенному лампой под зеленым абажуром маленькому столику. Другой стул занимал мужчина, на которого тетушка сразу обратила внимание.
Мужчина был уже в летах, с брюшком и, очевидно, страдал от одиночества. Упрямый подбородок и густые брови, похожие на спящих гусениц, свидетельствовали о том, что этот мужчина не склонен к легкомыслию. Костюм его был от первоклассного портного, но не бросался в глаза; в искусно завязанном галстуке переливалась тусклым серебром жемчужина. Тетушка Каролина вспомнила: точно такую же жемчужину носил в галстуке пан учитель Кноблох из Глубочеп, только тот держал собаку по кличке Лустиг. У джентльмена за столиком никакого пса не было. Но тетушка не сомневалась, что, несмотря на это, незнакомец достоин доверия не в меньшей степени, чем пан учитель Кноблох.
Одно только смущало тетушку – выражение его глаз. Он смотрел перед собой отсутствующим взглядом, в котором не было ни капли жизнерадостности. Тетушка Каролина почувствовала, что этот человек нуждается в утешении. Несомненно, сердце его тоскует и нет у него никого на свете, кто бы о нем позаботился. Тетушкино же сердце переполняли материнские чувства, которые ждали лишь случая, чтобы излиться. Наконец этот случай представился.
Тетушка Каролина спокойным, но решительным движением руки отстранила с дороги метрдотеля и, посапывая, направилась к облюбованному столику.
* * *
Лорд Бронгхэм был третьим сыном главы старинного и знатного рода, обладателя конюшен, многочисленных векселей, подписанных неизвестными именами, и оптимистического взгляда на британскую колониальную политику. В остальном это был лорд, как и все лорды. В дни, когда подагра его не мучила, он последовательно произвел на свет шестерых сыновей и каждому определил дорогу в жизни.
Так как третий отпрыск этого знатного рода с незапамятных времен избирал политическую карьеру, не было основания делать исключение и для молодого лорда Бронгхэма. Тем более, что уже в ранней юности он обнаруживал склонность к этой области общественной деятельности.
В семейной хронике значится, например, что его милость уже в возрасте семи лет проявил необыкновенный интерес к жизни гусеницы молочайного бражника (Celerio euphorbtae) : положив ее в картонную коробку, он долго кормил ее листьями молочая и добился того, что она благополучно окуклилась. Будучи на четвертом семестре Оксфордского университета, он снова отличился. Ему удалось изобрести новый способ завязывания узла на галстуке, принятом для посещения клуба. Узел этот славился тем, что его невозможно было развязать. Ректор колледжа доктор Гагенбек заявил по этому поводу, что с такими способностями успех на дипломатическом поприще молодому лорду обеспечен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48