https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IDO/seven-d/
..
– Кого? – изумлённо спросил сэр Джордж.
– Императрицу! – злобно прошипела Мария Павловна и кратко продолжила: – Через месяц я предполагаю уехать на Кавказ… А вернусь в Петроград через Симферополь… Притом только тогда, когда здесь всё будет кончено!..
За столом настала мёртвая тишина. Каждый из гостей знал о заговорщиках из «Прогрессивного блока», гвардии, армейских генералов и даже о заговоре «младотурок» в Морском Генеральном штабе против царя и царицы. Но публично никто не хотел пока обнаруживать эти знания, которые при хотя бы небольшой решительности Государя могли закончиться для российских подданных виселицей, а для иностранцев – позорной высылкой. Но Михень была очень довольна своей храбростью. Её женское тщеславие и зависть к молодой и красивой Аликс были удовлетворены. Теперь она знала, что не зря прожила этот день.
Она сидела визави Палеолога, словно хозяйка стола. Десерт был закончен. Великая княгиня встала первой и вместе с Палеологом вывела гостей в салоны.
В голубой гостиной она остановила британского посла, увлекла его в уютный уголок и начала какую-то долгую беседу с ним. Палеолог вздохнул свободнее. Хотя посольство и было суверенной территорией, но из официантов, обслуживающих гостей, кто-то мог оказаться агентом Охранного отделения.
Пока печальный длинноносый Сазонов в чёрном, шитом золотом камергерском мундире, который Государь у него при отставке не отобрал, с грустной улыбкой выслушивал в другом углу голубого салона громогласного Родзянко и поддакивавшего ему лощёного, без бороды и усов, европеизированного Терещенко, господин посол увлёк в соседний зал князя Константина Радзивилла и знаком потребовал у слуги чая.
Палеологу необходимо было срочно отписать в Париж об обстоятельствах, повлёкших за собой отставку Сазонова с поста министра иностранных дел, о реакции на этот шаг царя общественных кругов и назвать кандидатуры на это место. Князь Радзивилл, пожалуй, был самым удачным в этом вопросе собеседником. Он был вхож к Государю, близок к так называемому «польскому коло», то есть группе депутатов Думы от Царства Польского, и хорошо знался с лидерами «Прогрессивного блока».
Князь был умный человек и сразу понял, что от него требуется французскому послу. Не дожидаясь чашки чаю и вопросов Палеолога, он сразу же произнёс краткую речь:
– В результате отставки милейшего Сергея Дмитриевича мы потеряли истинного защитника интересов Великой Польши!.. Вы помните, господин посол, как от имени великого князя Николая Николаевича были даны в самом начале войны торжественные обещания польскому народу? Так вот, господин Сазонов пытался вновь, и в более полном виде, предложить Императору подписать такой же документ, для того чтобы снова вызвать симпатии поляков… Но Государь заявил, что, пока его армия не находится на территории Царства Польского, всякий манифест о послевоенном устройстве Польши, о расширении её независимости будет выглядеть смешно и нелепо…
– Да, я хотел вам рассказать, – приблизился к князю посол, – что моё правительство, а равно и правительство Великобритании поручили нам с Бьюкененом оказать давление на царя и потребовать от него, чтобы он дал уже сейчас послевоенные гарантии независимости Польши от России… Могу вам доверительно сообщить, что, вероятно, именно это требование, которое со своей стороны поддержал Сазонов, вызвало настолько резкое неприятие Императора, что он перестал приглашать сэра Джорджа в свой кабинет для разговоров, а беседовал с ним только формально в парадном зале, стоя и не более десяти минут…
Князь с интересом выслушал сообщение посла и в свою очередь сказал:
– Дни Сергея Дмитриевича у Певческого моста были сочтены уже тогда, когда он вызвал недовольство Государя тем, что не сумел предотвратить вступление Болгарии в войну на стороне Центральных держав, а его ставленник в Бухаресте наш посол Поклевский-Козелл долго отговаривал румынского короля Фердинанда от вступления в войну на нашей стороне… Но главное – это, очевидно, то, что к Сазонову были слишком сильны симпатии в «Прогрессивном блоке» и Гучкова. А Государь и особенно Императрица ненавидят их как своих злейших врагов. Поэтому тот факт, что Сазонов примкнул к давлению Франции и Англии на Николая по поводу Польши, только надолго испортил наше дело… – с горечью сказал польский магнат. – Тем более что мы знали о положительных настроениях царя по этому вопросу, но он терпеть не может, когда иностранцы диктуют ему то, что должна делать Россия…
– Да уж, – согласился Палеолог, – я знаю, что сэр Джорж очень сильно испортил свои отношения с русским монархом, когда предложил ему отдать Японии половину Сахалина за то, что этот наш новый союзник пошлёт на русский фронт несколько своих полностью вооружённых дивизий…
– Но я надеюсь, – намекнул вдруг князь послу, – что преемник нынешнего Государя или его регент окажется более сговорчивым… Разумеется, если будет нам обязан своим приходом на трон!..
Палеолог молча допил свою чашку чаю. Ему стало ещё яснее, что оппозиция всё больше и больше организуется.
Великая княгиня закончила свою долгую беседу с Бьюкененом. Когда хозяин обеда одним глазом наблюдал за Марией Павловной, он обратил внимание на то, что она хотя и слушала его коллегу внимательно, но на губах её появлялась деланная улыбка, сразу портившая черты её пожилого, но ухоженного и довольно милого ещё лица.
«Неужели она и со мной так фальшиво разговаривает?» – подумалось вдруг послу, но развить эту мысль он не успел, так как Мария Павловна подошла к нему и попросила показать ей знаменитые гобелены работы Труа, украшающие один из дальних залов посольства. Палеолог всё правильно понимает и тут же предлагает руку великой княгине, ведёт её к прекрасному гобелену «Торжество Мардохея». Но библейский сюжет нисколько не волнует Михень. Ей надо было сказать что-то очень важное послу вдали от чужих ушей.
– Сядемте здесь, – устало говорит она Палеологу, – я давно вам хотела сказать, что положение в России ужасно!.. Императрица сумасшедшая, немецкая шпионка, а Государь слеп… Ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут…
– Но разве нет способа открыть им глаза? – спрашивает посол.
– Ни малейшего!..
– А через вдовствующую императрицу?
– Я по многу часов провожу с Марией в разговорах, но мы только усиливаем наши горести… А теперь она в знак протеста против своего сына и невестки собирается покинуть Петроград и уехать в Киев, где служит её зять, великий князь Александр Михайлович, и живёт дочь Ксения…
«Интересно, – думает посол, – склока в Доме Романовых начинает заходить слишком далеко!» – но на лице его отражается только полнейшее сочувствие «Старшей». А та продолжает говорить, видимо, теперь самое сокровенное, ради чего она и просила посла устроить обед:
– Я пыталась воздействовать на брата Ники – Михаила… Но он находится под сильнейшим влиянием своей жены, графини Брасовой. А эта авантюристка не признаёт ничьего старшинства в Доме Романовых… Пользуясь тем, что её не принимает молодая Императрица, графиня устроила у себя в доме в Гатчине салон, где часто открываются двери перед левыми депутатами. Снедаемая честолюбием, эта особа, крайне ловкая, совершенно беспринципная, старается выдвинуть своего супруга на какую-то новую роль… В придворных кругах её уже обвиняют в измене самодержавию, а она сама ещё распространяет слухи, создающие ей популярность в «Прогрессивном блоке» и репутацию отчаянной либералки… – взволнованно сказала Мария Павловна и, помолчав, с чувством продолжала: – Господин посол, я знаю о вашей приверженности русской монархии, хотя бы до конца войны… Уверяю вас, что если на трон взойдёт Михаил и рядом с ним будет Брасова, в послевоенном урегулировании Франция останется одна против всех союзников, ибо Михаил – англоман… Только мой Кирилл или Борис смогут отстоять интересы прекрасной Франции, с которой у нашей Семьи старинные и прочные связи…
Великая княгиня тяжело вздохнула, и посол понял, что за спиной царя и царицы начинается нешуточная борьба за корону Российской империи. И его, посла, роль в этой борьбе будет велика.
Мария Павловна придавала этому разговору такое большое значение, что сразу после него, сославшись на позднее время, попросила проводить её распрощаться с другими гостями. Палеолог охотно это сделал. Его голова разрывалась от обилия полученной информации, и он не стал задерживать и других своих друзей. Ему надо было освободить несколько часов для важных шифровок и записи в дневнике. Он верил, что его тетради, вывезенные из Петрограда, когда-нибудь станут шедеврами французской литературы.
74
После летних побед российской армии под Его Верховным командованием, унизительных для Вильгельма отказов разговаривать с его представителями о сепаратном мире и многих признаках того, что при надлежащей подготовке к кампании 1917 года Россия сможет нанести решающий удар Центральным державам, даже если её союзники, как обычно, будут только изображать помощь, но не помогать на самом деле, как это было до сих пор, – Николай почувствовал некоторый подъём сил. Но его продолжало беспокоить внутреннее положение в империи.
Государь понимал, что видимая часть «общественного мнения», создаваемого «Прогрессивным блоком», всё более и более возбуждается против правительства и Государыни, не касаясь пока монарха и Наследника Цесаревича. Родзянки и гучковы, монархисты пуришкевичи и шульгины, профессора милюковы и маклаковы, всякая скрытно социалистическая шваль вроде Керенского и Чхеидзе, казалось ему, переходят из состояния тихого психоза в буйное помешательство, когда вылезают на думскую трибуну критиковать правительство и министров. А министры, вместо того чтобы давать достойный отпор критиканам, заигрывают с ними, нервничают и отступают перед натиском черни.
Он подумывал о том, не прекратить ли вообще до конца войны заседания Думы, не вносящей в государственный механизм ничего, кроме сбоев и разброда. Николай не питал иллюзий в отношении верхушечного «общественного мнения», когда принимал решение о созыве первого русского парламента в 1906 году. Он помнил свои слова, сказанные им тогда графу Витте: «Я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага, но утешаю себя мыслию, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени».
И вот теперь, в годы жестокой войны, собрание депутатов не только не обеспечивает стране спокойного развития, не только не проявляет заботы о напряжённом функционировании государства в борьбе с внешним врагом, но превращается в центр вражды внутренней, стремится сломать те устои, оберегать которые каждый депутат Думы присягал на Евангелии…
Всегда строго следуя букве и духу законов, Николай даже во время войны не желал нарушать разгоном Думы климат правового государства, которое ему удалось создать. Он гордился этим, и даже жёсткость союзников и врагов, решительно ограничивших на время войны работу своих парламентов, свободу печати и другие права подданных, не заставили его следовать их примеру.
В принципе, конечно, его твёрдость восстановила бы порядок, но он находил, что положение ещё не дошло до крайности, зараза в армию не проникла и победоносная кампания весны – лета 17-го года внесёт полное успокоение в умы, на фоне которого можно будет решать многие внутренние вопросы, которые жизнь поставила перед империей.
«Общественное мнение» его не особенно беспокоило. Он знал, что в России это поле было весьма ограниченным и простиралось от великокняжеских до церковных кругов, петроградских и московских гостиных, редко – проявлялось в губернских городах. Даже в городских и деревенских трактирах посетителям были неинтересны материи, которые волновали «бар» и «антилихентов».
Основная масса населения жила своими заботами, трудилась, молилась, переживала за «православное воинство», и если что до неё докатывалось сверху, сразу трансформировалось в убеждение: «Генералы царя-батюшку предают». Кипели и бурлили слухами только Петроград и Москва, в которых «чистая» публика, как всегда, восторженно почитывала оппозиционные газетки, а значительная часть населения питалась слухами из лакейских и с базара…
Государь с огорчением видел и слышал, что много грязи исходит из его собственного Дома. Даже тётя Мавра – великая княгиня Елизавета Маврикиевна, вдова дяди Кости, всегда бывшая на стороне Аликс и его, теперь тоже приносила в Александровский дворец сплетни самого грязного толка.
Но больше всего Николая удивляла позиция родной сестры Аликс – Елизаветы. Её положение настоятельницы Марфо-Мариинской обители в Москве, казалось, обязывало её хотя бы к внешней святости, смирению и прощению чужих грехов. Но Элла, очевидно не без влияния московской клики Юсуповых, Джунковских, Рябушинских, Коноваловых и прочих оппозиционеров, становилась всё более агрессивной и воинствующе нетерпимой. Вместо того чтобы молиться в своей обители и в московских древних святынях, она без конца приезжала в Петроград и Царское Село, высиживала часы в светских салонах, а главное, у Михень, напитывалась там разными грязными слухами об Аликс, Подруге и Старце Григории. Потом она набивалась пить чай в Александровский дворец, где говорила разными намёками против Григория и с узкими поджатыми губами недоверчиво воспринимала искренние рассказы Аликс о том, что происходит во дворце на самом деле. И это, прости Господи, старшая сестра! А чего же тогда ждать от других родственников?..
Да, большая Романовская Семья начинала всерьёз беспокоить Государя. Василий Васильевич Щеглов, его личный библиотекарь, который в недрах дворцовой полиции занимался перлюстрированием переписки высоких особ, всё чаще приносил ему выписки из писем великих князей и княгинь, министров, генералов, думских деятелей, в которых содержались совершенно возмутительные выпады в адрес Аликс и его самого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
– Кого? – изумлённо спросил сэр Джордж.
– Императрицу! – злобно прошипела Мария Павловна и кратко продолжила: – Через месяц я предполагаю уехать на Кавказ… А вернусь в Петроград через Симферополь… Притом только тогда, когда здесь всё будет кончено!..
За столом настала мёртвая тишина. Каждый из гостей знал о заговорщиках из «Прогрессивного блока», гвардии, армейских генералов и даже о заговоре «младотурок» в Морском Генеральном штабе против царя и царицы. Но публично никто не хотел пока обнаруживать эти знания, которые при хотя бы небольшой решительности Государя могли закончиться для российских подданных виселицей, а для иностранцев – позорной высылкой. Но Михень была очень довольна своей храбростью. Её женское тщеславие и зависть к молодой и красивой Аликс были удовлетворены. Теперь она знала, что не зря прожила этот день.
Она сидела визави Палеолога, словно хозяйка стола. Десерт был закончен. Великая княгиня встала первой и вместе с Палеологом вывела гостей в салоны.
В голубой гостиной она остановила британского посла, увлекла его в уютный уголок и начала какую-то долгую беседу с ним. Палеолог вздохнул свободнее. Хотя посольство и было суверенной территорией, но из официантов, обслуживающих гостей, кто-то мог оказаться агентом Охранного отделения.
Пока печальный длинноносый Сазонов в чёрном, шитом золотом камергерском мундире, который Государь у него при отставке не отобрал, с грустной улыбкой выслушивал в другом углу голубого салона громогласного Родзянко и поддакивавшего ему лощёного, без бороды и усов, европеизированного Терещенко, господин посол увлёк в соседний зал князя Константина Радзивилла и знаком потребовал у слуги чая.
Палеологу необходимо было срочно отписать в Париж об обстоятельствах, повлёкших за собой отставку Сазонова с поста министра иностранных дел, о реакции на этот шаг царя общественных кругов и назвать кандидатуры на это место. Князь Радзивилл, пожалуй, был самым удачным в этом вопросе собеседником. Он был вхож к Государю, близок к так называемому «польскому коло», то есть группе депутатов Думы от Царства Польского, и хорошо знался с лидерами «Прогрессивного блока».
Князь был умный человек и сразу понял, что от него требуется французскому послу. Не дожидаясь чашки чаю и вопросов Палеолога, он сразу же произнёс краткую речь:
– В результате отставки милейшего Сергея Дмитриевича мы потеряли истинного защитника интересов Великой Польши!.. Вы помните, господин посол, как от имени великого князя Николая Николаевича были даны в самом начале войны торжественные обещания польскому народу? Так вот, господин Сазонов пытался вновь, и в более полном виде, предложить Императору подписать такой же документ, для того чтобы снова вызвать симпатии поляков… Но Государь заявил, что, пока его армия не находится на территории Царства Польского, всякий манифест о послевоенном устройстве Польши, о расширении её независимости будет выглядеть смешно и нелепо…
– Да, я хотел вам рассказать, – приблизился к князю посол, – что моё правительство, а равно и правительство Великобритании поручили нам с Бьюкененом оказать давление на царя и потребовать от него, чтобы он дал уже сейчас послевоенные гарантии независимости Польши от России… Могу вам доверительно сообщить, что, вероятно, именно это требование, которое со своей стороны поддержал Сазонов, вызвало настолько резкое неприятие Императора, что он перестал приглашать сэра Джорджа в свой кабинет для разговоров, а беседовал с ним только формально в парадном зале, стоя и не более десяти минут…
Князь с интересом выслушал сообщение посла и в свою очередь сказал:
– Дни Сергея Дмитриевича у Певческого моста были сочтены уже тогда, когда он вызвал недовольство Государя тем, что не сумел предотвратить вступление Болгарии в войну на стороне Центральных держав, а его ставленник в Бухаресте наш посол Поклевский-Козелл долго отговаривал румынского короля Фердинанда от вступления в войну на нашей стороне… Но главное – это, очевидно, то, что к Сазонову были слишком сильны симпатии в «Прогрессивном блоке» и Гучкова. А Государь и особенно Императрица ненавидят их как своих злейших врагов. Поэтому тот факт, что Сазонов примкнул к давлению Франции и Англии на Николая по поводу Польши, только надолго испортил наше дело… – с горечью сказал польский магнат. – Тем более что мы знали о положительных настроениях царя по этому вопросу, но он терпеть не может, когда иностранцы диктуют ему то, что должна делать Россия…
– Да уж, – согласился Палеолог, – я знаю, что сэр Джорж очень сильно испортил свои отношения с русским монархом, когда предложил ему отдать Японии половину Сахалина за то, что этот наш новый союзник пошлёт на русский фронт несколько своих полностью вооружённых дивизий…
– Но я надеюсь, – намекнул вдруг князь послу, – что преемник нынешнего Государя или его регент окажется более сговорчивым… Разумеется, если будет нам обязан своим приходом на трон!..
Палеолог молча допил свою чашку чаю. Ему стало ещё яснее, что оппозиция всё больше и больше организуется.
Великая княгиня закончила свою долгую беседу с Бьюкененом. Когда хозяин обеда одним глазом наблюдал за Марией Павловной, он обратил внимание на то, что она хотя и слушала его коллегу внимательно, но на губах её появлялась деланная улыбка, сразу портившая черты её пожилого, но ухоженного и довольно милого ещё лица.
«Неужели она и со мной так фальшиво разговаривает?» – подумалось вдруг послу, но развить эту мысль он не успел, так как Мария Павловна подошла к нему и попросила показать ей знаменитые гобелены работы Труа, украшающие один из дальних залов посольства. Палеолог всё правильно понимает и тут же предлагает руку великой княгине, ведёт её к прекрасному гобелену «Торжество Мардохея». Но библейский сюжет нисколько не волнует Михень. Ей надо было сказать что-то очень важное послу вдали от чужих ушей.
– Сядемте здесь, – устало говорит она Палеологу, – я давно вам хотела сказать, что положение в России ужасно!.. Императрица сумасшедшая, немецкая шпионка, а Государь слеп… Ни он, ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут…
– Но разве нет способа открыть им глаза? – спрашивает посол.
– Ни малейшего!..
– А через вдовствующую императрицу?
– Я по многу часов провожу с Марией в разговорах, но мы только усиливаем наши горести… А теперь она в знак протеста против своего сына и невестки собирается покинуть Петроград и уехать в Киев, где служит её зять, великий князь Александр Михайлович, и живёт дочь Ксения…
«Интересно, – думает посол, – склока в Доме Романовых начинает заходить слишком далеко!» – но на лице его отражается только полнейшее сочувствие «Старшей». А та продолжает говорить, видимо, теперь самое сокровенное, ради чего она и просила посла устроить обед:
– Я пыталась воздействовать на брата Ники – Михаила… Но он находится под сильнейшим влиянием своей жены, графини Брасовой. А эта авантюристка не признаёт ничьего старшинства в Доме Романовых… Пользуясь тем, что её не принимает молодая Императрица, графиня устроила у себя в доме в Гатчине салон, где часто открываются двери перед левыми депутатами. Снедаемая честолюбием, эта особа, крайне ловкая, совершенно беспринципная, старается выдвинуть своего супруга на какую-то новую роль… В придворных кругах её уже обвиняют в измене самодержавию, а она сама ещё распространяет слухи, создающие ей популярность в «Прогрессивном блоке» и репутацию отчаянной либералки… – взволнованно сказала Мария Павловна и, помолчав, с чувством продолжала: – Господин посол, я знаю о вашей приверженности русской монархии, хотя бы до конца войны… Уверяю вас, что если на трон взойдёт Михаил и рядом с ним будет Брасова, в послевоенном урегулировании Франция останется одна против всех союзников, ибо Михаил – англоман… Только мой Кирилл или Борис смогут отстоять интересы прекрасной Франции, с которой у нашей Семьи старинные и прочные связи…
Великая княгиня тяжело вздохнула, и посол понял, что за спиной царя и царицы начинается нешуточная борьба за корону Российской империи. И его, посла, роль в этой борьбе будет велика.
Мария Павловна придавала этому разговору такое большое значение, что сразу после него, сославшись на позднее время, попросила проводить её распрощаться с другими гостями. Палеолог охотно это сделал. Его голова разрывалась от обилия полученной информации, и он не стал задерживать и других своих друзей. Ему надо было освободить несколько часов для важных шифровок и записи в дневнике. Он верил, что его тетради, вывезенные из Петрограда, когда-нибудь станут шедеврами французской литературы.
74
После летних побед российской армии под Его Верховным командованием, унизительных для Вильгельма отказов разговаривать с его представителями о сепаратном мире и многих признаках того, что при надлежащей подготовке к кампании 1917 года Россия сможет нанести решающий удар Центральным державам, даже если её союзники, как обычно, будут только изображать помощь, но не помогать на самом деле, как это было до сих пор, – Николай почувствовал некоторый подъём сил. Но его продолжало беспокоить внутреннее положение в империи.
Государь понимал, что видимая часть «общественного мнения», создаваемого «Прогрессивным блоком», всё более и более возбуждается против правительства и Государыни, не касаясь пока монарха и Наследника Цесаревича. Родзянки и гучковы, монархисты пуришкевичи и шульгины, профессора милюковы и маклаковы, всякая скрытно социалистическая шваль вроде Керенского и Чхеидзе, казалось ему, переходят из состояния тихого психоза в буйное помешательство, когда вылезают на думскую трибуну критиковать правительство и министров. А министры, вместо того чтобы давать достойный отпор критиканам, заигрывают с ними, нервничают и отступают перед натиском черни.
Он подумывал о том, не прекратить ли вообще до конца войны заседания Думы, не вносящей в государственный механизм ничего, кроме сбоев и разброда. Николай не питал иллюзий в отношении верхушечного «общественного мнения», когда принимал решение о созыве первого русского парламента в 1906 году. Он помнил свои слова, сказанные им тогда графу Витте: «Я отлично понимаю, что создаю не помощника, а врага, но утешаю себя мыслию, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития, без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени».
И вот теперь, в годы жестокой войны, собрание депутатов не только не обеспечивает стране спокойного развития, не только не проявляет заботы о напряжённом функционировании государства в борьбе с внешним врагом, но превращается в центр вражды внутренней, стремится сломать те устои, оберегать которые каждый депутат Думы присягал на Евангелии…
Всегда строго следуя букве и духу законов, Николай даже во время войны не желал нарушать разгоном Думы климат правового государства, которое ему удалось создать. Он гордился этим, и даже жёсткость союзников и врагов, решительно ограничивших на время войны работу своих парламентов, свободу печати и другие права подданных, не заставили его следовать их примеру.
В принципе, конечно, его твёрдость восстановила бы порядок, но он находил, что положение ещё не дошло до крайности, зараза в армию не проникла и победоносная кампания весны – лета 17-го года внесёт полное успокоение в умы, на фоне которого можно будет решать многие внутренние вопросы, которые жизнь поставила перед империей.
«Общественное мнение» его не особенно беспокоило. Он знал, что в России это поле было весьма ограниченным и простиралось от великокняжеских до церковных кругов, петроградских и московских гостиных, редко – проявлялось в губернских городах. Даже в городских и деревенских трактирах посетителям были неинтересны материи, которые волновали «бар» и «антилихентов».
Основная масса населения жила своими заботами, трудилась, молилась, переживала за «православное воинство», и если что до неё докатывалось сверху, сразу трансформировалось в убеждение: «Генералы царя-батюшку предают». Кипели и бурлили слухами только Петроград и Москва, в которых «чистая» публика, как всегда, восторженно почитывала оппозиционные газетки, а значительная часть населения питалась слухами из лакейских и с базара…
Государь с огорчением видел и слышал, что много грязи исходит из его собственного Дома. Даже тётя Мавра – великая княгиня Елизавета Маврикиевна, вдова дяди Кости, всегда бывшая на стороне Аликс и его, теперь тоже приносила в Александровский дворец сплетни самого грязного толка.
Но больше всего Николая удивляла позиция родной сестры Аликс – Елизаветы. Её положение настоятельницы Марфо-Мариинской обители в Москве, казалось, обязывало её хотя бы к внешней святости, смирению и прощению чужих грехов. Но Элла, очевидно не без влияния московской клики Юсуповых, Джунковских, Рябушинских, Коноваловых и прочих оппозиционеров, становилась всё более агрессивной и воинствующе нетерпимой. Вместо того чтобы молиться в своей обители и в московских древних святынях, она без конца приезжала в Петроград и Царское Село, высиживала часы в светских салонах, а главное, у Михень, напитывалась там разными грязными слухами об Аликс, Подруге и Старце Григории. Потом она набивалась пить чай в Александровский дворец, где говорила разными намёками против Григория и с узкими поджатыми губами недоверчиво воспринимала искренние рассказы Аликс о том, что происходит во дворце на самом деле. И это, прости Господи, старшая сестра! А чего же тогда ждать от других родственников?..
Да, большая Романовская Семья начинала всерьёз беспокоить Государя. Василий Васильевич Щеглов, его личный библиотекарь, который в недрах дворцовой полиции занимался перлюстрированием переписки высоких особ, всё чаще приносил ему выписки из писем великих князей и княгинь, министров, генералов, думских деятелей, в которых содержались совершенно возмутительные выпады в адрес Аликс и его самого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120