Военный министр Сухомлинов и начальник Генерального штаба Янушкевич настаивали на необходимости частичной мобилизации против Австро-Венгрии, сообщив полученные агентурным путём данные о начале скрытной мобилизации в Дунайской монархии, обращённой не только против Сербии, но и против России. Государь при этом докладе не отвёл глаза, как это делал, когда ему что-то не нравилось в аргументах докладчика, а вспыхнул лицом и несколько раз переспросил генерал-адъютанта Янушкевича, можно ли полностью доверять тем людям, которые сообщили об австрийской мобилизации. Но даже Сазонов подтвердил этот факт с посольскими телеграммами в руках. Тяжело вздохнув и перекрестившись, Император повелел Генеральному штабу готовить текст указа о частичной мобилизации военных округов, обращённых против Австро-Венгрии.
День был длинным. Вечером Николай с тремя старшими дочерьми отправился в Мариинку, где давали гала-спектакль в честь 50-летнего юбилея этой Императорской сцены. «Маленькая Кшесинская» танцевала, как всегда, блестяще…
Но в царской ложе и салоне за ней, куда, как обычно в антрактах, пришли молодые великие князья, говорили только о поганых условиях австрийского ультиматума, о том, что его срок уже истёк и что Бог милостив, Он образумит престарелого Франца Иосифа, который конечно же не захочет под занавес своей долгой жизни развязывать всеобщую войну, в которой сгорит его империя…
Вернулись домой в Петергоф в час с четвертью, а на рабочем столе в библиотеке уже лежали новые доклады министров. Среди них привлекло внимание сообщение Сазонова о том, что австрийский посланник в Белграде потребовал паспорта и выехал на родину в тот же вечер. Это так разволновало Николая, что он лёг спать только после трёх часов и долго ворочался, ощущая тяжесть ответственности, которая наваливалась на него.
В воскресенье, после проливного дождя, отстояли с Аликс и детьми обедню в церкви Большого дворца. Усердно молились. Государь был печален и задумчив. Александра перед ликом Божьей Матери не смогла удержать слёз, которые, впрочем, ей удалось скрыть от прихожан благодаря сумраку, царящему в приделе, где были постоянные места Семьи.
Когда возвратились в Нижний дворец, волнение чуть спало, и Государь пошёл на Ферму принимать шталмейстера Мекленбург-Стрелицкого Двора, прибывшего с официальным известием о смерти Великого герцога, дальнего родственника Александры. Сам факт приезда посланца из Германии в Россию был истолкован как благоприятный признак спокойствия в отношениях с Вильгельмом. Николай немного успокоился и даже повеселел.
Понедельник оказался совсем не тяжёлый. При чудной погоде гуляли, играли в теннис. Хорошего настроения не испортил даже приезд министра внутренних дел Маклакова с докладом о разгорании забастовок и увеличении числа хулиганских проявлений рабочего сословия против властей и почему-то против трамвайных вагонов. На трамваи нападали толпы вандалов, портили внутреннее оборудование и разбивали стёкла. Решили казаков с нагайками в дело не пускать, чтобы не дать иностранным газетным корреспондентам излюбленной пищи – казаки и нагайки – для писаний о России в нынешние сложные времена, а ограничиться усиленными нарядами полиции у казённых заводов, особенно военных. Единственное, что больно кольнуло Императора в докладе Маклакова, так это ссылка на какого-то чиновника германского посольства, который в частном разговоре сказал о после Пурталесе, будто тот в своих телеграммах Вильгельму преувеличил число забастовщиков в Петербурге – назвал цифру в полтора миллиона – и на этом основании сделал вывод, что Россия не может вести войну.
Утро вторника, 28-го, опять тёмным крылом накрыло разум и сердце Императора. Приехали военный министр и начальник Генерального штаба. Каждый из них принёс всё более тревожные вести из Австрии и Германии о военных приготовлениях Центральных держав, о шовинистической истерии, сербо– и русофобии, царящих в толпах германских бюргеров на улицах Берлина и на страницах венских газет.
За завтраком, накрытым на балконе Фермерского дворца, успокоения также не последовало. Чёрное настроение только усилили разговоры о несчастных южных славянах с приехавшими в Петербург и приглашёнными на царский завтрак Еленой и Верой Черногорскими. Родные сёстры «черногорских галок» – Анастасии и Милицы, дочери экспансивного и эгоистичного короля Негоша появились в России словно по заказу сторонников войны, среди которых особенно рьяно выступали великие князья Николай и Пётр Николаевичи и их супруги-черногорки Анастасия и Милица. Сидя за столом и слушая глупо воинственную болтовню «младшеньких галок», которые продемонстрировали, как и их старшие сёстры, плохое воспитание, говоря одновременно и притом с полными ртами о том, что всё славянство переживает исторические, священные дни кануна сражения с пангерманизмом, Николай начал тихо злиться. В довершение всего он вспомнил, как недавно, во время визита французского президента в Петербург, дядя Николаша, супруг Станы, давал после парада в Красном Селе обед в честь Пуанкаре у себя в саду. Тогда старшая «галка» – Милица – с нарочито громким энтузиазмом болтала о том, что их отец, Негош, прислал ей телеграмму, в которой объявлял своим дочерям, что ещё до конца месяца будет Большая Война с Австрией и от Дунайской монархии ничего не останется, а русская и французская армии соединятся в Берлине. Потом она демонстрировала почётным гостям бонбоньерку, куда якобы два года тому назад, будучи во Франции, насыпала земли с территории французской провинции Лотарингия, оккупированной немцами, и которую носит теперь всегда с собой как амулет. Государю пришлось грозным взглядом остановить её подстрекательские излияния…
«А Стана, хозяйка обеда, тоже хитрая дура, – молча думал тогда Николай, – велела украсить стол почётных гостей не цветами, а чертополохом и объявила, что семена этого сорняка, который входит в государственный герб Лотарингии, привезла тогда же с отторгнутой немцами территории и вырастила теперь в своём саду… Разумеется, Вильгельму сразу же доложили об этих «геройствах» русских великих княгинь, и Вилли тогда же не преминул воспользоваться столь германофобскими поступками великокняжеского семейства, чтобы устроить скандал… А теперь Стана вспоминает эту опереточную историю, чтобы позлить германского посла Пурталеса, а её супруг приказал играть на смотру только французские «Лотарингский марш» и «Марш Самбры и Мезы»… Пришлось изменить собственной сдержанности и приструнить тогда и Стану. Неужели она не ведала, что говорила? Ведь из-за этого польются потоки крови!.. Хорошо их отцу, Негошу!.. Сидит себе за горами на берегу Адриатики, получает по два миллиона золотых рублей от России в год и хочет чужими руками себе новые территории загрести…»
Парадный завтрак с роднёй так и не принёс Императору никакого удовлетворения, а только ещё больше обострил чувство ответственности, которое и так давило на его плечи. Он терпеть не мог, когда его заставляли делать что-то, что было против его убеждений или намерений. Но черногорки явно толкали его на войну, хотя и знали, что он не хочет ввергать Россию в вооружённый конфликт, и это было ему особенно неприятно.
Последний удар по теплившимся ещё надеждам нанёс Сазонов. Он приехал перед обедом, чтобы сообщить ужасную новость: сегодня в полдень Австрия объявила войну Сербии… При этом министр только вскользь упомянул о возвращении Вильгельма наконец в Берлин.
Если первое сообщение Сазонова опустило душу Николая в бездны отчаяния и свинцовый груз ответственности стал почти невыносим, то возможность связаться теперь с Вильгельмом оставляла, как он стал надеяться, хоть какой-то шанс избежать войны. Чтобы не беспокоить своим дурным состоянием близких, которые любящими сердцами безошибочно чувствовали взлёты и падения его настроений, Государь сразу после обеда, который прошёл в тягостном молчании, удалился в кабинет и стал сочинять телеграмму кузену Вилли.
«Я рад Твоему возвращению…» – написал Николай по-немецки, но скомкал листок и выбросил его в корзину для бумаг. «Вот ещё, буду я писать ему на его родном языке, отдавая тем самым Вильгельму незаслуженную почесть! Ведь он сразу мог остановить своих младших братьев в Вене, чтобы они вели себя корректней, но не сделал этого… Напишу-ка я по-английски – он всегда хвалится, что хорошо владеет этим языком, хотя произношение у него чудовищно германское, с рыкающим «р»…» – решил Государь, взял другой листок и написал ту же фразу по-английски. Затем продолжал:
«В этот весьма серьёзный момент Я призываю Тебя помочь Мне. Позорная война объявлена слабой стране. Возмущение в России, полностью разделяемое Мной, огромно».
Николай поставил точку и задумался: «Надо дать ему понять, что дело кончится плохо и мы можем выступить в защиту Сербии, тем более что меня со всех сторон толкают к этому – Сухомлинов, Сазонов, послы Франции и Англии, черногорки, великие князья, так называемая «общественность», наконец!.. Может быть, Вилли говорил правду, когда заявлял, что не хочет войны? Проверим теперь!..» И продолжал с лёгким нажимом пера формулировать свои мысли: «Я предвижу, что очень скоро Я буду сломлен давлением, оказываемым на Меня, и буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые приведут к войне. Чтобы попытаться предотвратить такое бедствие, как европейская война, Я умоляю Тебя во имя нашей старой дружбы сделать так, чтобы Ты мог остановить Твоих союзников, зашедших слишком далеко».
Государь закончил свой набросок и задумался: как подписать? Если поставить «Николай», то будет пока слишком официально – ведь он воззвал к старой дружбе, в которой два десятилетия кузен заверял его в своей преданности и искренности. Поэтому он черкнул короткое «Ники» и вызвал дежурного флигель-адъютанта Арсеньева.
– Немедленно передайте на телеграф, не шифруя… – приказал Император, протягивая листок.
Когда флигель-адъютант со всех ног бросился исполнять поручение, Николай снова задумался. Тяжёлое чувство не оставляло его. Он вспомнил паническую телеграмму сербского престолонаследника Александра с просьбой о помощи, когда австрийцы предъявили грубый ультиматум, свой ответ, который фактически был обещанием помочь: «Россия никогда не останется равнодушной к судьбе Сербии…», и ему стало казаться, что, может быть, зря он сразу не объявил войну этой подлой Австрии, которая так низко обманула в 1909 году Россию и весь европейский концерт держав, захватив Боснию и Герцеговину и выставив на посмешище российского министра иностранных дел Извольского…
«Это было бы благородно, но… Эмоциями делу не поможешь… Они только вредят… Решать надо на холодную голову…» – приводил он сам себе доводы, почему ещё питает надежду на переписку с Вилли – ведь речь идёт о жизни, которую Бог дал людям, а война способна в одночасье отнять её у десятков, даже сотен тысяч! И такой грех непросто будет отмолить у Создателя и Богородицы…
Николай пытался читать, но ни русские, ни английские книги не держались у него в руках. Он приказал постелить ему тут же, в кабинете, чтобы не беспокоить Аликс, у которой сон и так был очень некрепок, а в эти дни обычная нервность перемежалась у неё с такой жестокой бессонницей, что она почти не смыкала глаз. Но ещё до того, как залезть перед сном в ванну, Государь приказал камердинеру Тетерятникову немедленно доложить ему любую телеграмму, которая придёт из Берлина от Кайзера Вильгельма.
В пять часов утра Тетерятников принёс ему бланк с наспех наклеенными телеграфными ленточками и подписанный коротко: «Вилли». На телеграмме стояло и время подачи её на Главном почтамте Берлина –«1 час 45 минут пополуночи». Государь торопливо пробежал глазами текст:
«С глубоким огорчением Я услышал о впечатлении, которое произвели в Твоей стране действия Австрии против Серии. Беспринципная агитация, которая имела место в Сербии долгие годы, привела к возмутительному преступлению, жертвой которого пал эрцгерцог Франц Фердинанд. Ты, без сомнения, со Мной согласишься, что Мы оба, Ты и Я, имеем общие интересы, так же как и все монархи, добиваться, чтобы все, кто морально ответствен за это трусливое убийство, понесли бы заслуженное наказание. В этом политика не играет никакой роли.
С другой стороны, Я вполне понимаю, как трудно для Тебя и Твоего правительства столкнуться лицом к лицу с волной общественного мнения. Тем не менее, что касается сердечной и нежной дружбы, которая связывает нас давними крепкими узами, Я окажу всё своё возможное влияние, чтобы убедить австрийцев поступить честно в достижении достаточного взаимопонимания с Тобой…»
Николай обрадовался, прочитав телеграмму. Он увидел в ней то, что хотел. «Он не отказывается от дружбы, он обещает подействовать на австрийцев, чтобы смягчить их позицию!..» – решил Государь, и спокойствие стало к нему возвращаться. Вставать так рано он не привык, поэтому перевернулся на другой бок и попытался снова заснуть. Это ему удалось, ибо надежды на мирный исход возросли.
Освежённый спокойным сном, к девяти утра он вышел к завтраку в маленькую столовую, расположенную как раз между его кабинетом и спальней Аликс. Жена, которая и в обычное время могла потерять сон и спокойствие от какой-нибудь мелочи, теперь целые сутки не могла найти себе места. Она не спала всю ночь, слышала, как ранним утром в кабинет Ники что-то принесли, и поняла, что это могла быть телеграмма от Вильгельма.
Александра тихонько плакала и молилась у себя в спальне, стараясь, чтобы дети не заметили её подавленного настроения и не стали расспрашивать, отчего у Mama не просыхают слёзы.
Глупышки, воспитанные в чисто русском духе, они не могли понять, что именно сейчас жестоко сотрясались все семейно-династические основы родственных чувств, воспитанные у Аликс в кругу её любимой бабушки, королевы Виктории. Ей с детства привили обязанность любить и уважать многочисленный клан родственников, независимо от того, в каких государствах они занимали троны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120