Он рассказал и о попытках Франции заигрывать с поляками и подстрекать их против России.
Эту лекцию с большим интересом слушала и Александра. Ей недавно донесли слух о том, что «чёрные галки» подбивают Николашу надеть на себя польскую корону.
«Теперь понятно, почему дядюшка так лебезит перед Францией! – сделала свой вывод царица. – Он надеется, что союзники заставят Ники пойти ему на уступки… Но пока я жива, этому не бывать!..»
53
В конце августа и начале сентября в Царское Село из Барановичей продолжали поступать хорошие новости о наступлении армий Юго-Западного фронта в Галиции. Николаю радостно было отмечать по своей карте, как с востока, юга и севера русские войска приближались к Ярославу и Перемышлю, взяв до этого городок Самбор.
Но Уложение о полевом управлении войск, которое он сам составил и подписал, думая, что сможет возглавить армию и стать Верховным Главнокомандующим, не позволяло кому-либо являться в Ставку без приглашения её главы. Государь уже жалел, что дал Главнокомандующему такую власть, но менять что-либо было поздно. Получалось, что в таком простом вопросе, как приезд в Ставку, Император целиком зависит от великого князя.
Давая в конце августа аудиенцию генерал-квартирмейстеру Ставки генерал-адъютанту Данилову, возвращавшемуся в Барановичи после хождения по делопроизводствам Генерального штаба, Государь очень деликатно намекнул ему о своём желании скорее получить приглашение от великого князя Главнокомандующего посетить действующую армию. Однако то ли Данилов по своей врождённой тупости не понял и не передал эту часть разговора своему Августейшему шефу Николаю Николаевичу, то ли передал, а дядя Николаша по каким-то своим соображениях всё медлил и медлил…
Наконец, вечером 18 сентября Императору от Верховного главнокомандующего пришла телеграмма, в которой «верноподданнейше испрашивалась высочайшая милость – соизволение Государя на посещение Им Ставки». Едва прочитав депешу, Николай зарделся от удовольствия. Он отложил все бумаги, над которыми собирался ещё поработать, и вызвал дворцового коменданта Воейкова, чтобы отдать ему повеление приготовить на послезавтра Императорский поезд к поездке в Барановичи, уведомить великого князя о скором приезде и сделать соответствующие распоряжения командиру железнодорожного полка о всём пути следования.
Ещё пять минут у Государя заняло утверждение краткого списка придворных, которых он разрешал Воейкову пригласить с собой в поездку; он подтвердил, что теперь, дабы не дезорганизовывать движение на железных дорогах, занятых перевозками войск и материалов к фронту, вместо 13 поездов, в которых перемещалась в мирное время Семья и Двор по России, будут следовать только два – Его собственный и свитский…
Николаю было радостно решать наконец какие-то детали столь долгожданной поездки на Ставку, откуда он надеялся без лишней шумихи вырваться и на передовые позиции. Затем он принял внешне спокойный вид – ему не хотелось сообщать эту новость Аликс в том состоянии радостного возбуждения, в котором он пребывал, потому что жена, конечно, опечалится разлуке, и возможно даже, что и всплакнёт.
Со спокойно-озабоченным выражением лица, к которому за дни войны привыкла Императрица, отправился Николай в её светло-сиреневый будуар. Уже выйдя в коридор, он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что сегодня четверг и Семья вместе с Аней, Лили Ден, дежурным флигель-адъютантом великим князем Андреем и неизменным милым графом Фредериксом собралась в гостиной у камина, чтобы послушать, по старой доброй традиции, приглашённых артистов. Николай не знал, сможет ли он сегодня выкроить время для этого удовольствия, хотя Аликс пригласила на вечер его любимую певицу – Надежду Плевицкую, и просил начинать маленький концерт без него. А теперь, когда он наконец получил то, чего так страстно желал – приглашение на Ставку, можно было посидеть над бумагами и далеко за полночь, но не пропустить общения с великой артисткой.
Уже в коридоре сквозь неплотно прикрытую дверь гостиной он услышал звонкий голос «курского соловья», как ласково называли Плевицкую её почитатели, среди которых была и Семья Государя Всея Руси. Николаю так нравилась манера исполнения Дёжкой, как ещё прозывали Надежду Плевицкую, русских песен и их репертуар, что однажды, после такого же семейного вечера в Ливадии с участием Плевицкой и её постоянного концертмейстера Александра Заремы, он подошёл к ней, поцеловал её руку, а затем, вручая сафьяновый футляр с подарком – изумрудным ожерельем, от всего сердца сказал этой курской крестьянке, ставшей великой певицей:
– Я думал, что невозможно быть более русским, чем я. Но теперь я уступаю вам пальму первенства!..
«Как приятно, что именно сегодня, когда пришло наконец долгожданное приглашение от Николаши, Плевицкая – в гостях у нас!..» – подумал Государь и на цыпочках, стараясь не скрипнуть дверью, проскользнул в гостиную.
Николай дождался аплодисментов, которыми наградили певицу за исполнение патриотичной, ставшей теперь, в первые дни войны, особенно популярной песни «Шумел, горел пожар московский…» о пожаре первопрестольной в 1812 году, автором которой был Александр Зарема, и тихонечко прошёл к своему креслу, стоявшему подле кресла Аликс. Плевицкая и Зарема, увидев царя, склонились перед ним в поклоне, а он, словно обычный зритель в концертном зале, присоединил свои аплодисменты к рукоплесканиям своих близких и особенно радостно улыбнулся Надежде Васильевне.
Плевицкая любила петь для Николая Александровича и Александры Фёдоровны. Как только она получала приглашение от них через министра Двора графа Фредерикса, она отменяла или переносила свои концерты – в какой бы аудитории слушателей они ни были объявлены или какая бы неустойка ей ни грозила. Её привлекал не царский подарок, который она всегда получала после камерного вечера во дворце, но искренняя и горячая любовь и внимание царя, царицы и следовавших их примеру Детей ко всем проявлениям русского национального искусства – в музыке ли, или архитектуре, народной одежде или интерьере. Нравилась Дёжке и добрая атмосфера взаимного уважения и любви в этой Семье, где было много детей, хорошо воспитанных, мягких и душевных – вовсе не таких, каких она встречала в великокняжеских или аристократических домах…
Как всегда, концерт Плевицкой в Александровском дворце удался, царские Дети окружили её, благодарили, а Алексей попросил Зарему прислать слова и ноты его песни о пожаре Москвы – партию для балалайки, на которой Цесаревич неплохо играл…
После лёгкого ужина с Царской Семьёй, во время которого курская крестьянка и беглая послушница женского монастыря Надежда Плевицкая чувствовала себя непринуждённо, как дома, была подана придворная карета. На прощанье Александра Фёдоровна попросила Плевицкую выступить с благотворительными концертами в госпиталях, шефами которых были она и старшие Дочери. Дёжка с радостью согласилась…
Детей, с восторгом вспоминавших песни Плевицкой, отправили спать, а Ники и Аликс вернулись в гостиную, к камину, в котором уютно бегали по берёзовым поленьям языки светло-оранжевого пламени. Для Ники настал момент сообщить жене приятное для себя и огорчительное для неё известие.
Он вынул из внутреннего кармана сложенный листок телеграммы Николаши, медленно развернул его и протянул Александре. Женским чутьём Аликс уже давно, с того момента, когда он неожиданно вошёл в гостиную, угадала, что он получил какое-то долгожданное сообщение из Ставки, а когда он передал ей листок дешифрованной депеши, поняла, что это – приглашение на фронт.
– Мой дорогой, будь очень осторожен со своим дядюшкой! – мягко сказала она.
Ники нисколько не удивился тому, что она, не читая, знала, что стоит в депеше. Провидение Александрой того, что должно было происходить с ним, становилось для Государя привычным, и он иногда позволял себе игнорировать её предупреждения, хотя и убеждался потом, как она была права.
– Аня и Лили рассказывали мне, что Милица и Стана успешно дирижируют из Киева кампанией по повышению его популярности в обществе… – сдержанно продолжала Аликс. – Даже после трагедии с армией Самсонова, в которой виновата была Ставка, «черногорские галки» наняли писак, оправдавших потоки русской крови «спасением Франции», и никто не вспомнил, что Францию следовало бы спасать победами, а не поражениями русского оружия… Смотри, Ники, чтобы Николаша не отодвинул тебя и не стал во мнении народа выше тебя, как он пытался это сделать, подписав своё первое Воззвание к полякам и обещая им то, что собирался дать ты, – возрождение Польши, свободной в своей вере, языке, самоуправлении… А скипетр русского царя, под которым должно произойти объединение нынешних трёх частей Польши – российской, германской и австрийской, – это намёк на него самого, подписавшего это Воззвание… Кстати, откуда вообще появился текст этого Воззвания и почему под ним стоит его, а не твоя подпись, – ведь весь тон этого документа приличествует лишь самодержцу, а не Главнокомандующему армией? Не правда ли?..
– Да, Солнышко! – согласился царь. – Я сам приказал Сазонову подготовить такой текст… Он приносил его мне, и я в принципе одобрил его… но, ты знаешь, теперь и в общегражданских делах требуется санкция Верховного Главнокомандующего. Сазонов отправил текст в Ставку, чтобы Николаша тоже почитал его и сообщил своё мнение…
Александра уловила в оправданиях Ники нотку сожаления и сомнения. Она не хотела вызывать у мужа впечатления, что пытается им руководить, и поэтому построила свой вопрос таким образом, будто хочет понять сама, как же это вышло, что поставлено имя великого князя на первом громком документе большой политики, где должна стоять подпись самого Государя?.. Ведь это Воззвание вызвало настоящую бурю в обществе в пользу власти, и не только среди поляков в России, но и среди союзников. Самым спокойным голосом она спросила:
– Россия выдала полякам вексель, подписанный великим князем, хотя платить по нему придётся Императору, да к тому же не сейчас, а после войны… Что это? Уловка, чтобы потом не дать то, что обещано? Но ведь это не в твоих принципах, Ники!.. Я не могу понять этого!..
– Видишь ли, дорогая… – решил разъяснить ситуацию Государь, хотя прекрасно понял сомнения Аликс и сам, ещё раньше, но уже после подписания Николашей этого манифеста, решил, что не надо было поддаваться на уговоры Сазонова, Горемыкина и Маклакова, которые дружно просили царя поручить подписание Воззвания к полякам Верховному Главнокомандующему. Николай понимал, что у каждого из этих трёх министров был свой резон для этого. Сазонов, например, считал, что, пока краковские поляки и Галиция находятся в международно-правовом поле Австрии, а познанские – Германии, то есть ещё не завоёваны окончательно, а есть только надежда на это, Императору, с одной стороны, недостойно обращаться к своим будущим подданным, а с другой – этот шаг без согласования и санкции Франции и Англии может быть негативно воспринят союзниками и ухудшит их отношения. Министр иностранных дел России, излагая свою точку зрения Государю, добавлял, что великий князь Главнокомандующий, подписывая такой документ, не превысил бы своей роли, обратившись к славянскому населению, которое он идёт освобождать от немцев и австрийцев.
Горемыкин и Маклаков, как русские националисты, всегда враждебно относились к восстановлению Польского государства, которого желал Николай, и поэтому противились подписанию им какого-либо многообещающего документа. Теперь, после вопроса Аликс, в голове Государя снова пронеслись все сомнения, которые тогда охватили его и усилились ещё больше после появления Воззвания, вызвавшего грандиозный энтузиазм не только у поляков в России, но и отозвавшегося мощным эхо в Галиции, у познанских поляков, в Лондоне и Париже… Только сейчас он окончательно понял, что Сазонов вёл с ним недостойную игру в пользу дяди Николаши, и первая, кто уловил это – была Александра. Её женское чутьё оказалось сильнее его политического опыта. С одной стороны, это было немного обидно, но с другой – позволяло ему теперь рассчитывать на неё в некоторых государственных делах во время его отлучек из Петербурга в действующую армию, которые, как он надеялся, станут теперь регулярными.
– Дорогая, я сам принял решение о том, чтобы Воззвание подписал Николаша… – потёр свой правый ус Государь, задумался и через мгновенье добавил: – Мы долго совещались с Сазоновым, Горемыкиным и Маклаковым… Но теперь я сожалею, что не поставил свою подпись, – кажется, ты справедлива в своих сомнениях… Надо было бы обсудить это и с тобой заранее…
– Ники, те права, которые получил твой дядя как Верховный Главнокомандующий, очевидно, вскружили ему голову… – уже более твёрдо стала выражать своё беспокойство Александра. – Мой секретарь, граф Ростовцев, принёс мне как-то и другие воззвания и приказы, подписанные Николаем Николаевичем… Я читала, например, его второе Воззвание – «К русскому народу…». Но он не имеет права писать так, словно он Русский Царь! Будь осторожен с ним, не поддавайся на его уговоры, не прославляй его в своих встречах с офицерами… Ах, я совсем забыла, – вдруг спохватилась царица, – Аня сообщила мне кое-что о салонных разговорах… И тётя Михень, и в салоне у Зины Юсуповой – очень довольны тем, что Николай Николаевич даёт распоряжения и назначает своих людей на высокие посты в таких ведомствах, которые ему, как Главнокомандующему, совершенно не должны подчиняться!.. Не правда ли, это говорит о многом?..
Милый, я знаю, что если ты кого-то любишь, то не скрываешь этого… – заботливо добавила Александра. – Ты ему уже дал очень много – он стал в Империи вторым человеком после тебя… Но помни русскую пословицу: не сотвори добра и не получишь зла! «Черногорские галки» не позволят ему отвечать тебе любовью, которую ты заслуживаешь, даже если бы он и испытывал её к тебе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120