Звеня шпорами, сияя новёхонькой парадной формой, красивый, рослый и румянощёкий гвардеец-улан стремительной походкой взбежал на холм, и не было ни одной дамы или девицы, которая не одарила бы его восхищённым взглядом. Но он не замечал ничего, погружённый в собственные думы о превратности судьбы, которая снова забросила его в город, где он провёл раннее детство. Теперь каждый поворот улицы, каждый дом будили его воспоминания. Особенно ярко вспыхнули они, когда он по прибытии в Кострому на закладку памятника в честь 300-летия Дома Романовых с командой Первой и Второй гвардейских кавалерийских дивизий явился по просьбе своего деда, петербургского сановника, представиться и передать привет нынешнему губернатору Костромы, его старому знакомцу и приятелю Николаю Павловичу Гарину. Неожиданно в его просторном кабинете во время светской беседы об общих петербургских знакомых Пётр увидел в ряду старинных портретов предшественников нынешнего губернатора не только своего деда, Фёдора Фёдоровича Ознобишина, но и отца, графа Мечислава Лисовецкого, в мундире традиционного для их семьи гвардейского уланского полка. Увидев этот любимый, но почти стёршийся в памяти образ отца – он был убит на дуэли в Париже, отстаивая честь какой-то французской дамы, когда Петру не было ещё и двух лет, – корнет был настолько поражён, что потерял дар речи. Перед ним за мгновенье пронеслась вся его ещё короткая жизнь. Как его любимая мамочка после гибели отца удалилась от света в их польское имение Лисовцы, неподалёку от охотничьего дворца Царской Семьи в Спале, и посвятила себя маленькому Петру и благотворительности в школьных и больничных делах. Как каждое лето до поступления в кадетский корпус гостил он у деда в Костроме и как строгий, но добрый губернатор прививал ему любовь к чтению и иностранным языкам…
Гарин, заметив эффект, произведённый портретом, вспомнил весьма романтическую историю родителей молодого корнета, обошедшую в начале 90-х годов прошлого века все салоны Петербурга и Варшавы.
Польский граф Лисовецкий, ротмистр лейб-гвардии уланского полка, увидел на придворном балу в Николаевской зале Зимнего шестнадцатилетнюю дочь генерал-лейтенанта Ознобишина, очаровался ею, протанцевал с ней все танцы подряд, к неудовольствию её отца, и влюбил девушку в себя. Мать у Марии рано умерла, отец, поручивший воспитание дочери боннам и тётушкам, не сумел упросить её подождать выходить замуж. Граф, срочно перейдя в униатство, тайно обвенчался с Марией и увёз её к себе в Петровскую губернию, где у него было обширное имение и фамильный дворец.
Именно оттуда и привезла Мария в Кострому после смерти мужа его портрет, писанный одним из лучших художников Польши Яном Матейкой. Но изображение нелюбимого зятя вызвало у её отца столь сильный приступ ярости, что губернатор приказал убрать портрет в самую дальнюю кладовку, где хранилось поломанное казённое имущество. Покидая Кострому, чтобы занять в Петербурге кресло члена Государственного совета, Ознобишин упрямо «забыл» в пыльной кладовке ненавистный портрет.
Лишь один из его преемников в губернаторском доме восхитился при ревизии старого барахла произведением Матейко и распорядился повесить портрет Лисовецкого в ряду своих предшественников на стене кабинета, хотя польский магнат был всего-навсего нелюбимым родственником…
Испытывая симпатию к юному Лисовецкому, Гарин пригласил его остановиться в губернаторском доме, чуть ли не в его прежней комнате, а не в офицерских казённых квартирах местного гарнизона, где приготовлено было помещение для всей гвардии. Пётр, разумеется, с благодарностью принял приглашение. К тому же губернатор вручил ему пропускные билеты на все торжественные церемонии празднеств в Костроме, чему корнет был также очень рад.
Теперь ранним утром он спешил к колокольне в кремле, чтобы забраться на самый верх и в подзорную трубу, одолженную ему милейшим Николаем Павловичем, любоваться ходом парохода «Межень» к пристани за Ипатьевским монастырём.
Слава самой высокой колокольни на берегах Волги оказалась не вымышленной. С верхней площадки, куда допущены были лишь адъютант губернатора с полевым телефоном, по которому он сообщал другому помощнику своего шефа в градоначальство о всех движениях парохода «Межень», и два-три неизвестных Петру костромича, открывался вид во все стороны на многие десятки вёрст. На западе, в семидесяти верстах от Костромы, в ясном весеннем воздухе были видны блестящие на солнце маковки церквей Ярославля. На юго-востоке, откуда нестерпимо для глаз сияло светило, детали на земле различить было трудно. Только широкая лента реки, поворачивавшая круто налево у села Красного, блистала, словно разлитая ртуть.
Наладив окуляр подзорной трубы, верстах в двадцати вниз по Волге корнет ясно различил два судёнышка, стоящих, видимо, на бочке слева от фарватера. Пётр так и эдак крутил настроечное кольцо у окуляра, силясь разглядеть что-то на палубе первого из них. Но двадцать вёрст давали о себе знать, и была видна только тонкая струйка дыма из пароходной трубы.
Часы внизу на колокольне отбили шесть раз. Последний удар словно донёсся до пароходика, и дым из его трубы повалил чёрными клубами, а за кормой и у бортов засеребрился след. Корнет понял, что судно пришло в движение и «побежало» вверх. Второе последовало за ним. Манёвр сразу же заметил в небольшой телескоп, стоявший перед ним на треноге, адъютант губернатора. Он закрутил ручку магнето полевого телефона и с волнением в голосе передал в штаб, что Его Величество Государь Император и Августейшая Семья изволили продолжить свой путь к Костроме…
Три часа Пётр топтался на узкой площадке колокольни, наблюдая, как пароходы постепенно увеличивались в размерах, как становились более густыми толпы людей, встречавших Царскую Семью на берегах могучей реки, как появилась на капитанском мостике переднего парохода рядом с капитаном вторая фигура в военной форме. Затем к ним присоединились пять фигур в женской одежде и один ребёнок. «Это вышли на мостик Её Величество Государыня Императрица, Его Высочество Наследник Цесаревич и великие княжны…» – глядя в телескоп, прокомментировал адъютант губернатора.
Когда «Межень» около девяти часов утра вышел на траверс колокольни, добродушный адъютант, ехидно косившийся на маленькую подзорную трубу Петра, милостиво разрешил ему поглядеть в его великолепный телескоп.
Внизу на берегах и откосах гремело восторженное «ура!», и сердце корнета забилось в унисон ему, когда он не на другой планете, а буквально на расстоянии вытянутой руки увидел через телескоп всю Царскую Семью.
Чуть впереди капитана, у лееров мостика, стоял Государь в форме своего любимого Эриванского полка. Корнет сделал из этого вывод, что встречать Императора на пристани будет Царская, Первая рота этого полка. Крепкая фигура Николая источала радость от удачного путешествия, а глаза его лучились добротой. Он широко улыбался, обращаясь к толпам людей, заполнивших все прибрежные откосы под белыми церквами Костромы. На шаг позади Супруга стояла Александра Фёдоровна. Сквозь светло-сиреневые ткани элегантно смоделированных воедино лёгкого пальто и длинного платья угадывалась ещё стройная фигура немолодой царицы. Широкие поля шляпы, словно сотканной из белоснежной пены кружев, оставляли лицо в тени, но были видны красивые, породистые его черты. Государыня изредка улыбалась, но, вопреки природе, которая придаёт улыбающемуся человеку более добрый, чем обычно, вид, губы царицы делались узкими и портили её милое лицо какой-то напряжённостью и скованностью. «Она ведь очень застенчивый человек и всегда сильно волнуется на людях…» – вспомнил Пётр фрагмент из рассказов деда о Царском Семействе. «Да, хоть она и не так обаятельна, как Его Величество, но это – наша истинная царица, красивая и величавая!..» – решил Пётр.
Ошуюю Государыни стояли четыре её дочери. Две старшие великие княжны, Ольга и Татьяна, были высоки, стройны и очень милы. На Татьяне почему-то корнет довольно долго остановил телескоп и счёл её настоящей красавицей. Его пленили весёлые и лучистые серые глаза, добрая улыбка, с которой она что-то говорила третьей великой княжне, Марии, стоявшей одесную к ней. Мария была чуть ниже её ростом, в ней чувствовалась ещё девичья застенчивость. Марию держала за руку младшая великая княжна, совсем ещё девочка. Она с детской непосредственностью теребила сестру, пытаясь на что-то обратить её внимание.
Между капитаном и Государем возвышался рослый боцман. Он держал на руках мальчика, одетого в военную форму. Красивый, но бледный лицом мальчик широко открытыми глазами наблюдал за толпами по берегу реки, переводил глаза на отца и мать и улыбался им. «У Цесаревича опять приступ болезни…» – решил про себя корнет, знавший от служащих Царской резиденции в соседней Спале о частых недомоганиях Наследника престола.
«Межень» в пределах Костромы сколь можно приблизился к берегу и медленно шёл против течения к новой Царской пристани, специально построенной для этого случая верстах в трёх выше Ипатьевского монастыря.
Пётр за три часа исстрадался без движения на тесной площадке колокольни. «Пожалуй, я ещё успею на молебен в Троицкий собор», – решил он, ощупывая у себя за карманным клапаном мундира пропускной билет в Ипатьевский монастырь. В минуту сбежал он с высоченной колокольни и устремился из кремля к Торговым рядам, где томительно ждали седоков празднично одетые извозчики. Выбрав из них самого бойкого на вид, корнет целым рублём вместо четвертака прельстил его поспешать к Ипатьевскому монастырю. Серебряный рубль, гвардейская форма и пропускной билет, подписанный губернатором, сделали своё дело. Непреклонные городовые даже помогли его пролётке обогнать по обочине Московской улицы Крестный ход с Фёдоровской иконой Божией Матери, направлявшийся в ту же сторону.
Задолго до начала обедни занял в Троицком соборе своё место, указанное в пропускном билете, юный корнет. Пётр стоял неподалёку от алтаря, с правой стороны, вместе с толпой приглашённых, освободив по центру собора дорогу для шествия Царской Семьи и иерархов Церкви в Крестном ходе к алтарю. Ждать пришлось не менее получаса, прежде чем на улице не послышались хоры церковных песнопений, нестройные голоса молящихся богомольцев, допущенных с Крестным ходом внутрь стен монастыря. С колоколен всех церквей Костромы и Спасо-Никольской слободы за Волгой нёсся серебряный благовест.
Государь и Его Семья первыми показались в дверях собора, прошли по красной ковровой дорожке и встали чуть впереди корнета. Толпа взволновалась, и её движением Петра вдруг притиснуло почти что к самой Императрице, стоявшей совершенно рядом с великой княжной Татьяной. Государыня узнала форму уланского полка, шефом которого она была, и повернулась к корнету.
– Здравствуйте, корнет, – с лёгким английским акцентом сказала она. – Передайте мою благодарность генералу Стаховичу, что он прислал на эту церемонию представителя моего славного полка!.. Но вы, наверное, – полушёпотом продолжила Александра Фёдоровна, – тот самый новичок граф Пётр Лисовецкий, которого мне ещё не представляли? – любезно улыбнулась Государыня юноше и протянула руку для поцелуя. На этот раз улыбка Александры Фёдоровны не показалась Петру холодной. Он с неожиданным для себя жаром, не свойственным большому свету, припал к руке царицы.
Церемониймейстер из небольшой свиты Августейшей Семьи решил, со своей стороны, что в протокол в последнюю минуту были внесены изменения и корнет гвардейского полка Государыни Императрицы законно занимает предписанное ему место. Он ласково и одобрительно посмотрел на юного графа, как смотрят придворные на человека, удостоенного монаршей милости. Уловив, что обстановка складывается в его пользу, Пётр не стал отступать в толпу других приглашённых, а остался, словно паж, рядом со своей Императрицей.
Обедня началась, и все, кроме Петра, погрузились в торжественно-молитвенное настроение. Но юноша никак не мог справиться со своим радостным волнением, хотя выражение его лица от усилий быть серьёзным приобрело уморительно нахмуренный вид. Великая княжна Татьяна, в глазах которой прирождённое веселье, казалось, не избывало даже во время молитвы, поняла состояние своего сверстника. Она по-дружески прикоснулась к его согнутой левой руке, на которой покоилась уланская шапка с четырёхгранной площадкой и пышным белым волосяным султаном над ней. Это лёгкое касание словно ожгло Петра. Он посмотрел на Татьяну, встретил взгляд её глубоких серых глаз и понял, что полюбил на всю жизнь. Великая княжна медленно, словно нехотя, отвела свой взор от вспыхнувшего уже другим волнением лица юноши и перекрестилась, возвращая свою душу от мирской суеты Богу. Но Пётр успел заметить своим сердцем, что делала она это без удовольствия, а только в силу внутренней дисциплины.
Всё остальное богослужение проходило для корнета словно в тумане. Воспитанный своей матушкой и дедом в строгой православной вере, он хорошо знал церковную службу и очень уместно вступал своим баском в прекрасный епархиальный хор, сопровождавший ектеньи настоятеля собора. Искренность его молитвы снискала одобрительный взгляд Императора, большого любителя и знатока церковного пения.
После молебна Пётр естественным образом вместе с Царской Семьёй и свитой проследовал в дом боярина Михаила Фёдоровича Романова, основателя династии. Сейчас здесь были собраны некоторые старинные предметы из обихода юного царя Михаила и его матушки, инокини Марфы. Архидьякон Троицкого собора густым басом рассказывал эпизоды из жизни боярина Михаила Романова в этом доме, о том, как гневалась его матушка на людишек Московского государства, которые «измалодушествовались» и изменили уже нескольким царям, как сердилась и стучала посохом инокиня Марфа на депутацию Земского собора, которая прибыла в Ипатьевский монастырь известить Михаила и его мать об избрании представителя великого московского рода на царство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120