- Шашни разве укрывать, смалчивать, а дело безобидное почему не говорить?
- Какой шашин, каспадин Апраксин, ви знайт за мной? - горячо вступился Вейде, чувствуя своё превосходство.
- Теперь не знаю, а скажешь - буду знать.
- Ви ни снайт, что кафарит, - продолжал горячиться Вейде. - Мой не пасфолит блакоротной дивис опишать.
- Да ты, никак, Адам Адамыч, совсем белены объелся, - оправдывался Апраксин. - Какая те там обида далась.. Какой-то девице, вишь… В уме ли, сердечный?
- Мой ни кочет срам слушайт… ви русска плют… фи…
Апраксин более не слушал… Он уже сгрёб в охапку Вейде и готовился его грянуть оземь, когда девицы Монс обе бросились к гневному Андрею Матвеичу.
- Помилюй!.. - нежно заголосила Анна Ивановна.
- Путь топри! - умоляла Матрёна.
Сам Вейде перетрусил, чувствуя себя в медвежьих лапах Апраксина… Вся дерзость улетела незнамо куда, и он чуть слышно пищал:
- Не шути так, Антрей Матвеич! Ти не понималь мой слова.
Апраксин был отходчив и умён. Знал он, что Вейде дерзок, а чтобы он был труслив и нахален, никому бы не поверил. Хмель совсем прошёл у Андрея Матвеича. Он готов был расхохотаться над перепугом девиц и полковника, но, глядя на их растерявшиеся лица и пустоту в комнате, из которой все поспешили убраться, как только он сгрёб Вейде, - Андрей вздумал продлить сцену униженья его.
- Ты, голубчик, больно востёр стал, - обратился он с внушительною речью к своей жертве. - Теперь рассчитаемся с тобой за все обиды.
Говоря эти слова, Апраксин покрепче сдавил вертлявого Вейде, невольно застонавшего от боли.
- Польно, пиристань, друк мой, Андрей Матвеич. Ти напрасно сердится.
- Нет, не напрасно… Какой он дался тебе плут? - допрашивал Апраксин, кивая на Балакирева.
- Мой пашутил над каспатин… Катоф сатисфакция ему дайть… Пушай, камрат, пошалюй… О-о-ох!
- Врёшь… Отпущу - обманешь…
- Пашится маку…
- Побожись!
- Буть я нетшесна тшеловек…
- Какая же это божба? Вот те Христос - говори.
- Вот… Кристос…
- Что я, говори, сделаю за свою провинность…
- Што я делай… свой провинность…
- Все… что он меня попросит…
- Што попросит… мини…
- Проси, Алёша, что хочешь, да думай скорей, пока держу немца…
- Сержантом, да не в полке… коли бы можно.
- Сержант на польке… Карош… Тело!..
- Смотри же, Адам Адамыч, не лги… Анна Ивановна послух будет.
- Я свитетель… польста рупли мне, Антрей Матвеич, - поспешила вставить красавица Монс.
- Так и быть. Пришлю тебе с ним же, Анна Ивановна, когда в сержанты напишет его Адам Адамыч.
- Прикотит савтра на Преображенец твор… Мой делайт…
- Смотри же, Адам Адамыч… сам в мои камраты назвался… Будешь мне камрат - я те - вдвое. Поцелуемся. Мою просьбу справишь - на кафтан лундского, самого лучшего, дарю…
- Итёт.
Раздались поцелуи, и из железных объятий силача Вейде вышел, не шутя расправляя свои бока. Вейде казался весёлым. Апраксин почувствовал себя в ударе. Анна Ивановна смекнула, что лучшее закрепление дружбы и договора бывает при питьё за общее здоровье.
Светлица опять была полна. Исчезнувшие заняли свои места. Павлуша взглядом красавицы хозяйки уполномочен был внести наливки.
Вот он с подносом подходит к Вейде и Апраксину к первым, и учитель с учеником одновременно протягивают руки, берут чарки и чокаются.
Павлуша поднёс чарку и Балакиреву.
Алёша развязно подбежал и чокнулся с хозяйкой и с обидчиком.
Анне Ивановне это даже понравилось, и она, чокаясь, сделала глазки, сопровождая этот манёвр ободряющею улыбкою.
Вейде, придя совсем в себя, стерпел выходку дворянина, ищущего ранга сержантского, но, чокаясь, менторским тоном приказал:
- Савтра. Преобрашенска двор, до полден.
Поднесенье кубков через несколько минут повторилось по случаю приезда самого главы всепьянственного собора, всешутейшего Никиты Моисеевича с постельничим Гаврилою Ивановичем.
Оба члены всепьянейшего собора из наиважнейших питухов по Москве не терпели, чтобы в их присутствии кто ослушником был в осушении до дна чарок.
Андрей Матвеич оказался самым доблестным последователем Ивашки Хмельницкого: готов был все вливать в широкую глотку, не чувствуя упадка сил. Храбрый полковник Вейде, наоборот, показался самым слабейшим. Он с четвёртого поднесенья, что называется, окочурился. Сжался как-то в три погибели и, покачнувшись, упал своим легковесным корпусом на здоровое плечо Алексея Балакирева. Тот бережно сложил негрузную ношу на его же стул - только поворотил тело, терявшее равновесие, к высокой стенке, а ноги подпёр своим стулом.
Никто из гостей и хозяек на все эти заботы Алёши не обратил внимания. Только всешутейший косневшим от трудов языком вопросил:
-Сей кто?
- Вейд, - говорят.
- Ишь, пусто его будь, как надёжно заправлен: никак не свалится…
Поздно последовал разъезд честной компании. Хозяйки ждали приезда старшого,.. Не улучили, видно, на тот вечер.
Прощаться стали.
- Не побудить ли Адама Адамыча? - почтительно спросил Павлуша Анну Ивановну.
- Мошно…
Будили, будили - ничего не поделаешь: спит как мёртвый.
- А мы вот что, - вдруг молвил Апраксин, - мы его с собой возьмём.
- Это сиво лютши…- в один голос отозвались сестры Монс.
- Бери же, Алёха, за ноги, а я за голову!.. Положим себе на колени и увезём.
Сказано - сделано.
Все почтительно расступились перед телом успокоенного полковника Вейде, которого, совершенно как усопших, вынесли из дома Монсов Апраксин с Балакиревым.
Апраксин, увозя с собою спящего Вейде, вздумал с ним ещё проделать штуку.
Привезя к себе Адама Адамыча, Андрей Матвеевич приказал, приготовить ему постель в отдалённой части своего дома. Несмотря на то что ставни были заперты и нисколько не пропускали света, он велел ещё полавочники плотно уложить к стёклам оконниц с внутренней стороны, а все двери, притворя их, прикрыть сукнами. Так что ни один луч света никоим образом не мог попасть в спальню гостя. Количество выпитого в доме Монсов для слабого Вейде было порциею, превышавшею его силы. При царствовавшей глубокой тишине, в тепле и полном мраке слабосильный Адам Адамыч проспал весь день и уже к ночи стал приходить в себя; но боль в голове, мрак и отсутствие, казалось, человеческого существа вблизи погрузили полковника в состояние полной неизвестности: спит он или бодрствует?
Вейде ощупью убеждается, что он в постели, но где - никак понять не может. Вот попробовал он встать - чувствует под ногами везде мягко; полы покрыты тремя коврами. Доходит до стены - на ощупь и там мягко. И стены завешаны коврами, чтобы ни окошек, ни дверей не нашёл гость.
Помучившись бесплодно и не находя выхода, несчастный Вейде, упав совершенно духом, начинает кричать.
Дали знать хозяину о крике пленника. Апраксин уже ожидал известия и приготовился. У него был натёрт мел на бумажке и подле лежал уголь, обточенный как следует. Мелом он выбелил себе лицо и вывел во всю ширину его углём соединённые вместе брови. От этой подмазки и выбелки получилось страшное видение. Особенно при слабом освещении насаженной на трость тоненькой свечки, которою как жезлом помахивал Апраксин, размалёванный и закутанный в кусок холста с ног до головы.
Представ в таком виде перед перетрусившим совсем Вейде, Апраксин глухим голосом спросил его:
- Душа заблудшая! Что требуется к твоему упокоению?.. По что стенаешь?..
- Та я рази умер? - совсем растерявшись, прошептал Адам Адамыч и невольно съёжился.
- В месте покаяния пребывавши… Попомни, зная дела твоя, осуждаемый на мучения…
- Помилюй, Коспоти!
- И прости мя за презорство, - подсказывает Апраксин.
- Присорьства прости…- машинально повторяет Вейде.
- Что я безвинного поносил у блудницы, превозносяся кичением.
- Китшени…- лепетал, не все удерживая в памяти, Вейде.
- И за то мучениям повинен, аще не заглажу с лихвою, - вещал за него Апраксин. - Предан будучи лютым демонам, иже гортань мою исполнят смолою горючею…
Язык Вейде лепетал невнятно от страха.
- Катоф… катоф.
- Балакирева удоволить по прошению и Апраксина, за отпущение вины моея, другом паче всех считати…
- Путу.
- Молись усерднее!.. Кара приближается! - грянул Апраксин сильнее и сильным движением трости погасил свечу.
В это время уже подползли двое людей Апраксина в шубах наизворот, наброшенных на голову. Они прижали к постели Вейде, и третий, поставив воронку в разжатый рот мычавшего страдальца, влил в него из сулеи крепкой водки так много, что Вейде одурел, обеспамятел и скоро заснул.
Прошло несколько часов, ещё пока он очнулся и от боли в голове начал стонать. На его стоны снова Апраксин подвязывает себе бороду, надевает дедовский белый кафтан, красный треух на голову, берет тонкую зелёную свечу и кадильницу; приказывает принести к спальне пленника кушанье, разрезанное мелко-намелко, и питьё сладкое с большим количеством спирта. Входит вдруг в спальню Вейде и начинает его уверять, что он его лечит от сумасшествия; что ему, как больному, не нужно говорить, а только употреблять яства и питьё, которое ему врач даёт.
Проголодавшийся Вейде отчасти под влиянием страха повинуется охотно. Апраксин даёт Вейде есть и пить. Его разбирает хмель очень быстро, и он засыпает крепче прежнего. Апраксин сонного Вейде перевозит в его дом и приказывает сказать, что он в обмороке найден.
Через день после попойки у Монсов очнулся наконец у себя Вейде.
Ему докладывают, что Андрей Матвеевич Апраксин, найдя его в обмороке, доставил домой и приезжал сам уже справляться о здоровье.
- Нитшего не помню… Да, ми били… вместе… кажется…
И перед мыслью Адама Адамыча прошли ещё раз представления смерти и явление волшебника… и успокоение после еды и питья. Все это сперва представлялось ему в бессвязных видениях, во сне, как ему казалось. Вслед за тем, однако, прокралось подозрение: «Неужели это сон, не более? И как я чавкал, работая, проголодавшись, челюстями… и как мне лилась в горло живительная влага, приятно утолявшая жажду совершенно и погружавшая в забвение? А может быть, и не все сон? Расспросить бы Апраксина», - подумал Вейде.
А Апраксин и сам тут как тут!
- Ну, каково тебе, Адам Адамыч, как очухался?
- Нитшево… Скверно во рту.
- Пройдёт… Подкрепиться надо.
- Я рано не принимаю пищи… В приказ Преобрашенский зъесшу, новобрантци поутшу и токта…
- А много у тебя новобранцев-то?
- Тостаточно, тафолна… Олюхи!..
- Вот возьми в капралы Балакирева - ему обузу учить спервоначалу отдашь.
- Какой Балакирев?
- А что Анна и Матрёна Ивановны просили, со мной вместях.
- А-а! Анна… Матрёна Ивановна… Снаю… Тавай, кте он?
- Здеся… Алёха, эй!
Явился Алёха и отбил чуфисы полковнику.
- Слюшить кочишь… учить нада темпи…
- Слушаю-с!.. Знаем эти самые темпы, мало-маля.
- А-а! и как ти толжен бить, егда натшальник пред фронтом станет и молвить «Слю-шай!»?
- Известно - надобно в струнке стоять, мушкет круто к плечу держать да слухать…
- Карашо!.. Ню, егда натшальник мольфит: «Слюшай! Заряжай ружьё!»?
- Тогды, известно, со плеча берёшь ружьё и заряжать принимаешься и, как изготовишь, ружьё паки на плечо положишь, уже без слова командирского…
- Карашо! Только снаишь… ответшай слова самая артикуль, ни полша… А егда повелевает официр: «На карауль!»?
- Я, государь, как твоя милость учит в Преображенском, не раз слухать хаживал и запомнил в точку ту ж команду: «Перед себя! Бери за дуло. Ставь перед себя. Отмыкай штык. Снимай. Клади в ножны. Опусти руку по мушкету. Мушкет перед себя. Мушкет на караул».
- Ню… а ештше последнее?
- «Мушкет перед себя: подвысь; на плечо».
- Так… И мушкет поворачивает умеешь?
- Всеединственно што палку…- прихвастнул Алёша, только видывавший его в руках солдат. - Как есть! - повторил он без уверенности.
- Карашо, карашо… Восмем себе! Прозиваешься?
- Алексей Гаврилов Балакирев, из дворян…
- Палакирев творанин… карош гренадир будет творанин… понатна тшилофек. А плохо понимать - палька кушай тафолно…
- Ну, к чему?.. - вступил в речь Апраксин. - Я потому по самому тебя, милостивец, и просил, что думаю, толк в парне есть… Сержантом сделаешь, верно, не умедливши… А что касается меха на кафтан твоей чести… Соболей сегодня пришлём - отпущу, и с лацканом…
- Прокурат ти, Андрей Матвеич… То, может, путит всатка?
- Какая там взятка? Не покривишь ты душой перед Богом и великим государем, коли мой Алёха взаправду исправен, и ты сам видишь, что дело знает.
- Карашо… Сержант так сержант… потом мошно… А утшить рекрюти мошет карпораль!
- А в сержанты перескочить не можно с первого году?
- Царь биль карпораль, поели барабантчик.
- Ну… Ин, Алёша, делать нече… потерпи и капралом побудь… коли иначе нельзя, вишь…
Балакирев склонил голову с почтением. И в капралы, понимал он, так добряк Адам Адамыч решил по словесному испытанью милостиво. Может, с мушкетом и не то бы сказал?
Самолюбие его ослепляло, но не настолько же, чтобы он, человек, не лишённый верного понятия о вещах, не понимал, что повторять запомнившиеся чужие слова или самому держать мушкет да им вертеть - не одно и то же. Сноровка нужна… да ещё какая. Поэтому, считая и капральство призрачным до записанья чином этим в список, Алёша на ухо шепнул Апраксину:
- Андрей Матвеич, добейся, государь, теперичка, чтоб Адам Адамыч писаря призвал и меня бы капралом повелел записать… Ближе будет к делу… этак.
Апраксин придавил ему легонько ногу в знак согласия и, помолчав, спросил:
- А как у вас, Адам Адамыч, делается в полках? Ты вот, милостивец, нашёл, что капрал исправный будет Алёха Балакирев, - и въявь его в капралы повелишь вписать.
- Д-да! совершенно… И завтри, с четвертий час утра, учить пашел нових олюхов… темпи… снать… И в сторона воротить.
- И на письме со сегодняшнего дня значится Балакирев Алексей капралом коего полку? Бутырского аль твоего?
- Мой польк. Бутирски командир Пётр Иванич Гордон… Я не могу бутирски карпораль писать… Да ви што, сумливаитись? Семён!
Явился дневальный в дверях.
- Посови Иван Суворов, писарь генеральни…
Через минуту вошёл статный молодой человек лет под тридцать с кудрявыми, от природы завивавшимися вверх усиками над верхнею губою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111