взять из крепости, как бы на память, четыре пушки и выйти из стен уже «чужой» ему крепости с распущенными знамёнами и с барабанным боем.
Что может быть больнее для сердца воина, как подобное прощание с потерянным навсегда достоянием родины!..
Радость царя была безмерна:
«Моя, моя Нева! Моя дельта! Моё море!» - колотилось у него в душе.
Но когда его приближённые поздравляли «с знатною викториею», он с улыбкой удовлетворённого желания сказал:
- Жесток зело сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен.
«Орешек» уже не существовал для Петра, он «разгрызен», не существовал и Нотебург: в уме его был только «ключ» в Неву.
- Да будет же теперь Орешек - Шлиссельбургом, - торжественно провозгласил он и сам прибил добытый у врага ключ к крепостным воротам.
Вместе с тем царь назначил Меншикова губернатором нового русского города.
Хорошенькая Марта думала, что на радостях её господин задушит её в своих объятиях.
- Ах, какой ты сильный, Петрушенька!.. Легче, милый, - шептала она, - не задави нашу «шишечку»…
15
Вскоре после взятия Нотебурга и переименования его в Шлиссельбург государь уехал на зиму в Москву.
Прощаясь со своими военачальниками, с фельдмаршалом , Шереметевым и графом Апраксиным, царь сказал:
- Продолжайте начатое нами с Божией помощью дело, и Бог дарует нам полную викторию.
Те почтительно поклонились…
- А ты, Данилыч, - обратился Пётр к стоявшему тут же шлиссельбургскому губернатору, Меншикову, - распорядись заготовить в Лодейном Поле такое количество боевых судов, чтобы оными можно бы было запрудить всю Неву! Весною я прибуду сюда - и дельта Невы подклонится под мою пяту. Там я топором своим срублю новую столицу России и прорублю окно в Европу.
- Аминь! Аминь! Аминь! - восклицали военачальники.
Меншиков же добавил:
- И дальнейшие потомки, государь, назовут тебя… Державным плотником, а историки скажут: «Петром началась история России!..»
Зиму 1702/03 года государь провёл в Москве. Работа шла лихорадочно: радость первой победы у входа в «невские ворота», казалось, удесятеряла его силы…
Павлуша Ягужинский из-за своего рабочего стола украдкой наблюдал за ним и ликовал в душе: он боготворил эту гениальную силу.
Вдруг Павлуша заметил, что лицо царя озарилось счастливой улыбкой и губы его что-то шептали…
«Шишечка», - послышалось Ягужинскому; но что означает эта «шишечка», он даже в застенке на дыбе не выдал бы всеведущему князь-кесарю.
Значение этого слова было известно только самому царю да красавице Марте Скавронской, будущей императрице Екатерине I, Ягужинский же догадывался о роковом для кого-то (он знал - для кого) смысле этого таинственного слова.
- Павел, поди сюда, - позвал государь Ягужинского.
Пётр стоял в это время у одного стола, на котором лежал большой лист бумаги с чертежом, изображавшим топор.
- Видишь сей чертёж? - спросил государь.
- Вижу, ваше величество, топор.
- Так возьми сей чертёж и закажи по нём сделать топор из лучшей стали.
- Слушаю, государь.
- Знаешь в Немецкой слободе мастера Амбурха? - спросил Пётр.
- Знаю, государь.
- Так у него закажи.
В эту минуту в кабинет вошёл фельдмаршал Шереметев, наблюдавший в Москве за сбором и снаряжением войска к предстоящему весеннему походу.
- Вот топор себе заказываю, - сказал Пётр вошедшему с глубоким поклоном Шереметеву.
- Мало у тебя топоров, государь, - улыбнулся фельдмаршал, указывая глазами на столярные и плотничные инструменты царя.
- Это, Борис Петрович, особ статья, - улыбнулся Пётр, - сей топор будет всем топорам топор.
- Какой же это такой, государь, «топорный царь»? - улыбался и Шереметев.
- Этим топором я Москве голову усеку, - продолжал загадочно Пётр.
- За что такая немилость, государь? - спросил Шереметев.
- А за то, что она, как крот, в старину зарывается и от света закрывается… Сим топором я срублю для России новую столицу.
Глаза Петра вспыхнули вдохновением.
- Помоги, Господи! - поклонился боярин. - В коем же месте, государь, замыслил ты новую Москву строить?
- Не Москву, боярин, Москва Москвой и останется… А при устье Невы срублю мою столицу. И я срублю её сим топором, да и оконце в Европу прорублю.
- Дай, Господи! Одначе устье Невы надо ещё добыть.
- И добудем… Сколько ты успел собрать рати?
- Всего, государь, у меня рати тысяч двадцать: семеновцы с преображенцами, да два полка драгун, да пехоты двадцать батальонов.
- Сего за глаза достаточно… Как только грачи да жаворонки прилетят, так и выступай в поход.
- Слушаю, государь.
- А потом и я за тобой не замедлю.
С последними словами Пётр задумался. Шереметев почтительно ждал.
- Да вот что, Борис Петрович, - очнувшись от задумчивости, сказал Пётр, - возьми с собою в поход и царевича… Пора Алексею привыкать к воинскому делу… Зачисли его в Преображенский… у преображенцев есть чему поучиться.
- Слушаю, государь, - поклонился Шереметев.
Пётр опять задумался, вспомнив о царевиче.
«И в кого он уродился? - невольно думалось ему. - Точно кукушка в чужое гнездо его подбросила… Точно не моего он семени… Не по его голове будет шапка Мономахова, не по Сеньке шапка… Кабы „шишечка“…»
И лицо его опять просветлело.
Ягужинский стоял в нерешительности с чертежом в руках.
- Ты что, Павел? - спросил царь.
- Из какого дерева, государь, повелишь топорище к топору пригнать? - спросил Павлуша. - Из дуба али из ясени?
- Пальмовое… да из самой крепкой пальмы, - был ответ.
- И такой величины топор, государь, как здесь, на чертеже?
- Такой именно.
Шереметев взглянул на чертёж, и его поразили размеры топора.
- Воистину, государь, этот топор всем топорам царь, - сказал он, - ни одному плотнику с ним не справиться.
- Так и должно быть, - торжественно сказал Пётр, - слышал мои слова? Сим топором я срублю новую столицу для России и прорублю окно в Европу!
16
Петру, однако, не сиделось в Москве: вся душа его была там, где Нева вливала свои могучие струи в море.
Он прибыл в Шлиссельбург в апреле, обогнав по пути Шереметева с войском.
- Торопись, Борис Петрович, - сказал он последнему, - грачи не токмо что давно прилетели, но уж и в гнёзда засели.
- Добро им, государь, с крыльями, - почтительно возразил Шереметев. - Одначе к вскрытию Невы я беспременно буду к Шлиссельбургу.
- А что царевич? - спросил Пётр.
- Помаленьку навыкает, государь.
«Не навыкнет, - подумал Пётр. - То ли я был в его годы?..»
Царь, наконец, в Шлиссельбурге.
Он осматривает крепостные работы, производившиеся под наблюдением Виниуса, того самого, что отливал пушки из колоколов новгородских церквей.
Пётр гневен. Ягужинский, неотступно следовавший за ним с портфелем и письменными принадлежностями, с ужасом видел, что страшная дубинка царя поднялась над неприкрытою седою головою старого Виниуса… Вот-вот убьёт старика… Они стоят на крепостной стене, обращённой к Неве.
- Тебя бы стоило сбросить сюда со стены, как негодную ветошь! - раздался грозный голос царя.
- Смилуйся, великий государь, помилуй! - трепетно говорит Виниус.
- Где боевые припасы?
- Немедля придут, государь… за распутицей опоздали…
- А лекарства для войска?
- По вестям, государь, недалече уж.
- Со шведской стороны слаба защита крепости! - гремит гневный голос.
Несмотря на адский стук и лязг нескольких тысяч топоров, на визг множества пил, ужасающий скрип тачек, которыми подвозили к крепости десятки тысяч солдат и согнанных на работы со всего северо-восточного угла России крестьян, страшный голос гневного царя гремел, как труба страшного, последнего суда.
- Разносит… разносит! - с испугом шептали работавшие на крепости, и ещё громче потрясали воздух стук и лязг топоров, визг пил и скрип тачек.
- Кого разносит?
- Старого Виниуса.
- О, Господи! Спаси и помилуй.
Вдруг отчётливо выделился из всего шума звонкий юношеский голос.
- Упали в воду!.. Тонут!.. Спасите! - в ужасе кричал Ягужинский.
Все на мгновение смолкло.
- Кто упал? - прогремел голос царя. - Павел зря кричать не станет… Кто тонет?
- Кенигсек, государь, да лекарь Петелин… Вон с тех досок упали в канал… Вон видно руки… борются со смертью…
- Живей лодки! Багры! Тащите сети!
Это уже распоряжался царь. Куда и гнев девался! Его заступило царственное человеколюбие - человеколюбие, которое через двадцать с небольшим лет и унесло из мира великую душу величайшего из государей… Известна, что в конце октября 1724 года Пётр, плывя на баркасе к Систербеку для осмотра сестрорецкого литейного завода, увидел недалеко от Лахты севшее на мель судно, которое плыло из Кронштадта с солдатами и матросами, и тотчас же бросился спасать людей, потому что судно, потрясаемое волнами, видимо погибало. Великодушный государь, добрый гений и слава России, сам бросился по пояс в воду, в ледяную воду конца октября! Всю ночь работал в этой воде, спасая людей, которых не успело унести бушевавшее море: успев спасти жизнь двадцати своим подданным, он сам схватил смертельную простуду и через несколько месяцев отдал Богу душу…
Это ли не величие!
И теперь здесь, в Шлиссельбурге, забыв Виниуса, свой гнев, нашествие шведов и все на свете, Пётр, стремительно сбежав с крепостной стены, так что за ним не поспевали ни Меншиков, ни Ягужинский, моментально вскочил в первую попавшуюся лодку и, чуть не опрокинув её, начал работать багром, страшно вспенивая воду в канале.
- Не тут… спускай лодку ниже… их унесло водой, - торопливо командовал он матросам.
И опять багор пенит воду канала.
- Нет… ещё ниже двигай…
Багор не выходил из воды.
- Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим…
- Сам закидаю, государь… Помоги, Господи!
Багор что-то нащупал.
- Стой! Ошвартуйте лодку вёслами… Здесь!..
И багор, поднимаясь из воды, поднимал на её поверхность что-то вроде мешка…
То была спина утопленника… Скоро показались болтавшиеся как плети руки и ноги, повисшая голова… мокрые чёрные волосы, с которых струилась вода…
- Кенигсек! Благодарение Богу… может, отойдёт.
И царь снял шляпу и перекрестился.
- Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.
Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала послышались возгласы:
- Не клади на землю утопшего, государь! Не клади!
- Качать его! Качать!
- Сымай кто зипун! На зипун его! Живо, братцы!
На берег из лодки полетел кафтан.
- Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одёжи, - слышалось на берегу.
- Пошли ему, Господи, Царица Небесная!
Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребёнка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, ещё за несколько минут такое прекрасное лицо, и так же бережно передаёт несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.
Утопленника кладут на растянутый царский плащ.
- Качайте… качайте, дабы изверглась из него вода… А ты, Данилыч, обыщи его карманы… нет ли важных государственных бумаг…
Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.
- Отдай их Павлу… пускай отнесёт в мою ставку и запечатает моей малой печатью… на досуге я сам разберу.
Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.
- Нащупали! - крикнули с другой лодки, что была пониже.
- Подавай на берег! Да легче!
- Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!
- А другого на рогожу клади, рогожа чистая.
И началось усиленное качание трех мёртвых тел.
Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и наоборот…
«Не изрыгается вода, не изрыгается… вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был».
Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.
- Холоден, как лёд…
- Вода студена, государь, - тихо говорит Меншиков.
- От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.
- Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?
Пётр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.
- Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два…
Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..
- Наддай ещё! Тряси!..
- Эх, государь, кабы в нём была душа, давно бы вытряхнули, - тихо говорит Меншиков.
- Так думаешь, нет уже её в нём?
- Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.
Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а, предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся…
- Что это? - шептал он побледневшими от страха губами. - Она сама?.. У него?..
Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в ещё больший ужас…
«Её почерк… Господи!»
Листки выпали из его дрожащих рук.
«Сжечь все это… уничтожить…»
Он торопливо зажёг свечу.
«Сожгу… жалеючи государя, сожгу… А того не жаль, его уже не откачать… И её не жаль».
…Листки и то страшное - у самого пламени свечи.
«Нет, не смею жечь… Пусть будет воля Бога… А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит».
И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то… страшнее с розовыми листками… и все это запечатал малой царской печатью.
17
Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.
- Какой пароль на ночь? - спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.
- «Март», государь, - шепнул преображенец.
- Не «Март», а «Марта», - поправил его царь.
Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:
- Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!
Ягужинский побледнел. Царь заметил это.
- Что с тобой, Павел? - спросил он. - Ты нездоров?
- Нет, государь, я здоров, - с трудом произнёс Павлуша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111